абстрактного общественного труда, неэквивалентность никакой зарп­лате, 
воспроизводящей рабочую силу). Маркс сам разглядел бы все это, если бы глаза ему 
не застили производительный труд и многочисленные разграничения, призванные 
спасти производительного труженика как субъекта истории. Так же и Маркузе, 
вместо того чтобы строить фантазматические картины свободного време­ни 
(«Доведенное до совершенства овеществление энергии человеческого труда могло бы 
разбить овеществленные формы, обрубив цепи, связывающие индивида с машиной... 
Полная автоматизация в царстве необходимости открыла бы новое измерение — 
измерение свободного времени, в котором произошло бы самоопре­деление частного и 
общественного существования человека» -- «Одномерный человек» [Герберт Маркузе, 
Одномерный человек, М., REFL-book, 1994, с. 48. — Прим. перев.]), мог бы понять, 
что система, с ее техническим прогрессом и автома­тизацией, сама производит 
свободное время как радикальную форму овеществле­ния рабочей силы, как 
законченную форму времени абстрактного общественного труда, и делает это как раз 
симулируя обратным образом не-труд.
Другой вид «сложного» труда — это учеба, переквалификация, школа и т.д. Есть 
соблазн анализировать все это также в терминах прибавочной стоимости, 
реинвестирования капитала в знание и учебу, постоянного капитала, который 
до­полнительно присоединяется к простому труженику. Смит: «Человек, обученный 
ценой больших затрат труда и времени, может быть уподоблен дорогостоящей 
машине...». Неверно. Образование, обучение, школа — это не особые, косвенные 
формы капиталовложений. Они непосредственно представляют собой обществен­ные 
отношения порабощения и контроля. Капитал в них не стремится к сложному труду, 
он несет в них абсолютные убытки, жертвуя огромной частью своей «приба­вочной 
стоимости» ради воспроизводства своей гегемонии.
2 Уже сейчас это реализовано в пособии по безработице (во Франции те­перь — в 
течение года после увольнения). Еще дальше идет проект уже практи­куемого в 
некоторых странах «отрицательного налога», который предусматривает минимальный 
базовый заработок для всех — домохозяек, инвалидов, безработной молодежи, — 
исчисляемый исходя из потенциального трудового вознагражде­ния. При этом 
безработица как критическое положение (со всеми своими полити­ческими 
последствиями) просто-напросто исчезает. Труд становится результатом 
добровольного выбора, я зарплата — визой на существование, автоматически 
впи­сывающей человека в социальное устройство. Капитал по-прежнему предполагает 
оплату по найму, но только на сей раз в ее чистой форме — очищенной от тру­да, — 
как означающее, очищенное от означаемого (следуя соссюровской анало­гии), 
которое было лишь его эпизодическим историческим содержанием.
69
ное разграничение производительного и непроизводительного труда, но даже и 
разграничение труда и всего остального. Больше просто не остается труда в 
специфическом смысле термина, и Маркс вообще-то правильно сделал, что не стал 
писать посвященную ему главу «Капи­тала»: она была заранее обречена на неудачу.
Как раз в этот момент трудящиеся начинают именоваться «производственными 
агентами»; терминологические сдвиги по-свое­му важны, так и этот новый термин 
антифрастически обозначает ста­тус человека, который уже ничего больше не 
производит. Уже и «специализированный рабочий»3 был уже не трудящимся, а просто 
рабочим по отношению к тотальной нерасчлененности труда. Он имел дело уже не с 
определенным содержанием труда и не с некоторой специфической зарплатой, но с 
обобщенной формой труда и с полити­ческой зарплатой. С появлением же 
«производственного агента» воз­никает наиабстрактнейшая форма, куда более 
абстрактная, чем старый, заэксплуатированный до смерти «специализированный 
рабочий»: по­является трудовой манекен, мельчайший сменный модуль, базовый 
прислужник принципа ирреальности труда. Гениальный эвфемизм: человек больше не 
трудится, а «обозначает труд»; наступает конец культуры производства и труда, 
откуда и берется a contrario термин «производственный». Для такого 
«производственного агента» харак­терна уже не эксплуатация, делающая его сырьем 
в трудовом процес­се, а мобильность, взаимозаменимость, делающая его бесполезным 
при­датком основного капитала. Термин «производственный агент» зна­менует собой 
предельный вариант «рабочего, стоящего рядом с производством», о котором писал 
Маркс.
*
Данная стадия, на которой «процесс движения капитала пере­стает быть 
производственным процессом», является также и стадией исчезновения фабрики: на 
фабрику становится похоже все общество в целом. Фабрика как таковая должна 
исчезнуть, труд должен утра­тить свой специфический характер, и тогда капитал 
сможет преобра­зиться, распространив свою форму до масштабов всего общества. 
Поэтому для анализа того реального господства, которое ныне осу­ществляет 
капитал, необходимо зафиксировать исчезновение конкрет­ных мест труда, 
конкретного субъекта труда, конкретного времени общественного труда, необходимо 
зафиксировать исчезновение фаб-
3 Этой категорией фактически обозначались неквалифицированные, под­собные 
рабочие. — Прим. перев.
70
рики, труда и пролетариата1. Отошла в прошлое стадия, когда обще­ство было 
филиалом, надстройкой фабрики, виртуальной резервной армией капитала. Теперь 
принцип фабрики взрывается и размазывает­ся по всей поверхности общества, так 
что различие между ними ста­новится «идеологическим»: поддерживать в 
воображаемом револю­ционеров существование фабрики как чего-то специфического и 
при­вилегированного — это просто ловушка, которую ставит им капитал. Труд — 
повсюду, потому что труда больше пет. Тут-то он и достигает своей окончательной, 
завершенной формы, своего принципа, воссоеди­няясь с другими принципами, 
исторически выработанными в других социальных пространствах, которые 
предшествовали мануфактуре и служили ей образцом, — таких как приют, гетто, 
больница вообще, тюрьма, все места заточения и сосредоточения, которые 
выработала наша культура на своем пути к цивилизованному состоянию. Впро­чем, 
сегодня все эти места тоже утрачивают свои определенные гра­ницы, растворяясь в 
глобальном обществе, потому что форма приюта или тюрьмы, предполагаемая ими 
дискриминация теперь заложены во все социальное пространство, во все моменты 
реальной жизни2. Все это по-прежнему существует — фабрики, приюты, тюрьмы, школы 
— и, вероятно, будет существовать всегда как знаки разубеждения, от-
1 Смещение стратегии капитала от экономического процесса к процессу более 
широкому наглядно прослеживается в социальной эволюции жилища.
Первоначально жилище рабочего было всего лишь его звериным лого­вом, филиалом 
фабрики, местом, функционально предназначенным для воспроиз­водства рабочей силы 
и стратегически сохраняющим свою принадлежность фаб­рике и предприятию. Жилище 
само не инвестировано формой капитала.
Мало-помалу жилище инвестируется как отмеченное пространство-время в рамках 
процесса прямого и всеобщего контроля социального пространства; это место, где 
воспроизводится уже не труд, а сим жилой быт как особая фун­кция, как 
непосредственная форма общественного отношения; воспроизводится уже не труженик, 
а жилец как таковой, пользователь. Ведь именно «пользова­тель», вслед за 
пролетарием, сделался идеальным типом промышленного раба. Он пользуется 
материальными благами, словами языка, сексуальностью, даже и трудом (рабочий, 
«производственный агент», становится пользователем своей фабрики и своего труда 
как индивидуального и коллективного оборудования, как общественной службы), он 
пользуется транспортом, а равно и своей жизнью и смертью.
Пользование, то есть присвоение потребительной стоимости, — эта 
децентрированная, экстенсивная стратегия, направленная по всем азимутам, — 
такова высшая форма самоуправления социального контроля.
2 Такова и калифорнийская кибернетическая утопия, растворяющая в себе мегаполис 
третичного сектора: работа доставляется на дом с помощью ком­пьютера. Труд 
распыляется, проникая во все поры общества и повседневного быта. Перестают 
существовать не только рабочая сила, но и пространство-время труда; отныне все 
общество представляет собой один сплошной континуум цен­ностного процесса. Труд 
сделался образом жизни. В борьбе против такой вездесущности капитала, 
прибавочной стоимости и труда, связанной с их исчезновением как таковых, 
бесполезно возрождать заводские стены, золотой век фабричного производства и 
классовой борьбы. Отныне рабочий лишь питает собой вообража­емое борьбы, подобно 
тому как полицейский — воображаемое подавления.
71
влекающие от реального господства капитала к чему-то воображаемо материальному. 
Так церкви всегда существовали для того, чтобы скрыть смерть Бога, или же тот 
факт, что Бог повсюду (что то же самое). Всегда будут существовать природные 
заповедники и индей­ские резервации, чтобы скрыть, что ни животных, ни индейцев 
больше нет, что мы сами все стали индейцами. Всегда будут существовать за­воды и 
фабрики, чтобы скрыть, что труд умер, что производство умер­ло, или же что оно 
теперь всюду и нигде. Ибо сегодня бесполезно бороться с капиталом в 
детерминированных формах. Зато если ока­жется, что он теперь ничем не 
детерминирован, что его абсолютным оружием стало воспроизводство труда как 
чего-то воображаемого, тогда, значит, и сам капитал вот-вот испустит дух.
ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА
В своей законченной форме, не соотносясь более ни с каким определенным 
производством, труд больше не находится и в отноше­нии эквивалентности с 
заработной платой. Зарплата представляет со­бой эквивалент рабочей силы 
(нечестный, несправедливый эквивалент, но это неважно) только в перспективе 
количественного воспроиз­водства рабочей силы. Она совершенно лишается этого 
смысла, когда начинает санкционировать собой сам статус рабочей силы, обозначая 
повиновение диктуемым капиталом правилам игры. Она больше ни­чему не 
эквивалентна и не пропорциональна3, она представляет собой таинство вроде 
крещения (или же соборования), делающее вас полно-
3 Понятие прибавочной стоимости просто не имеет больше смысла в при­менении к 
такой системе, которая от воспроизводства рабочей силы, порождаю­щей прибыль и 
прибавочную стоимость, перешла к воспроизводству всей жизни в целом, 
перераспределяя или даже заранее впрыскивая в нее весь эквивалент общественного 
сверхтруда. С этого момента прибавочная стоимость оказывает­ся всюду и нигде. 
Нет больше ни «непроизводительных издержек капитала», ни, обратно, «прибыли» в 
смысле ее одностороннего присвоения. Законом системы становится отрекаться от 
нее и перераспределять ее, лишь бы она обращалась в обществе и лишь бы каждый 
человек, пойманный плотной сетью этого непрестан­ного перераспределения, 
сделался держателем, а вся группа — самоуправляю­щимся держателем прибавочной 
стоимости, тем самым глубоко вовлекаясь в по­литический и бытовой порядок 
капитала. И точно так же как прибавочная сто­имость не имеет больше смысла с 
точки зрения капитала, она не имеет его и с точки зрения эксплуатируемого. 
Разграничение между долей труда, возвращающейся к нему в форме зарплаты, и 
излишком труда по имени «прибавочная стоимость» больше не имеет смысла 
применительно к трудящему­ся, который вместо воспроизводства своей рабочей силы 
с помощью зарплаты за­нимается воспроизводством всей своей жизни в процессе 
«труда» в расширен­ном смысле слова.
72
ценным гражданином политического социума капитала. Помимо того, что зарплата и 
доходы трудящегося дают капиталу средства для эко­номического капиталовложения 
(кончилась эпоха наемного труда как эксплуатации, наступает эпоха наемного труда 
как акционерного участия в капиталистическом обществе — то есть стратегическая 
функция трудящегося смещается в сторону потребления как обяза­тельной службы 
обществу), на сегодняшней стадии зарплаты/статуса преобладающим оказывается 
другое значение слова «вложение» [investissement]: капитал облекает [investit] 
трудящегося зарплатой как некоторой должностью или ответственностью. Или же он 
дей­ствует как захватчик, который осаждает [investit] город, — глубоко 
охватывает его и контролирует все входы и выходы.
Мало того, что капитал посредством зарплаты/дохода заставля­ет производителей 
пускать деньги в оборот и тем фактически превра­щает их в воспроизводителей 
капитала, но он еще и более глубоким образом, посредством зарплаты/статуса 
делает их получателями мате­риальных благ, в том же смысле в каком сам он, 
капитал, является полу­чателем труда. Каждый пользователь обращается с 
потребительскими вещами, сведенными к их функциональному статусу производства 
услуг, подобно тому как и капитал обращается с рабочей силой. Тем самым каждый 
оказывается инвестирован мыслительным порядком капитала.
С другой стороны, как только заработная плата отделяется от рабочей силы, ничто 
(кроме разве что профсоюзов) не мешает более выдвигать максималистские, 
неограниченно высокие требования оп­латы. Ведь если у некоторого количества 
рабочей силы еще бывает «справедливая цена», то консенсус и глобальная 
сопричастность цены уже не имеют. Традиционно требование повысить зарплату было 
лишь формой переговоров об условиях жизни производителя. Мак­сималистскими же 
требованиями наемный работник выворачивает наизнанку свой статус 
воспроизводителя, на который его обрекает зарплата. Это как бы вызов. Работник 
хочет сразу всего. Таким спо­собом он не только углубляет экономический кризис 
всей системы, но и оборачивает против нее сам утверждаемый ею принцип тотальной 
политической требовательности.
Максимальная зарплата за минимальный труд — таков лозунг. Требования идут по 
нарастающей, политическим результатом чего вполне мог бы стать взрыв всей 
системы сверху, согласно ее же логи-
73
ке труда как обязательного присутствия. Ведь теперь уже наемные работники 
выступают не как производители, а как не-производители, роль которых назначена 
им капиталом, — и в общий процесс они вмешиваются уже не диалектически, а 
катастрофически.
Чем меньше приходится работать, тем активнее нужно требовать повышения зарплаты, 
поскольку эта меньшая занятость является зна­ком еще более очевидной абсурдности 
обязательного присутствия на работе. Вот во что превращается «класс», доведенный 
капиталом до своей собственной сущности: лишенный даже эксплуатации, 
востребованности своей рабочей силы, он закономерно требует от капитала са­мой 
высокой цепы за этот отказ от производства, за утрату своей идентичности, за 
свое разложение. При эксплуатации он мог требовать только минимума. Оказавшись 
деклассированным, он волен требовать всего1. А главное, капитал на этой почве в 
общем-то тянется за ним. Все профсоюзы только и пытаются вернуть несознательным 
работникам сознание эквивалентности зарплаты/труда, которую сам же капитал 
упразднил. Все профсоюзы только и пытаются ввести бескрайний шан­таж зарплатных 
требований в сообразное хоть с чем-то переговорное русло. Не будь профсоюзов, 
рабочие стали бы требовать сразу 50-, 100-, 150-процентной прибавки — и, 
возможно, добились бы ее! Примеры та­кого рода имеются в Соединенных Штатах и в 
Японии2.
ДЕНЬГИ
Установленная Соссюром гомология между трудом и означае­мым, с одной стороны, и 
зарплатой и означающим, с другой, — это как
1 Среди других форм, параллельных максималистским требованиям зарп­латы, — идея 
равной оплаты для всех, борьба против квалификации; во всем этом сказывается 
конец разделения труда (труда как общественного отношения) и конец 
основополагающего для системы закона эквивалентности на рабочем ме­сте, 
эквивалентности между зарплатой и рабочей силой. Во всех этих случаях, таким 
образом, косвенной мишенью является сама форма политической экономии.
2 То же самое происходит и со слаборазвитыми странами. Цены на сырье не знают 
удержу, как только они выходят за рамки, экономики и становятся зна­ком, залогом 
согласия с мировым политическим порядком, с планетарным обще­ством мирного 
сосуществования, где слаборазвитые страны насильственно социа­лизируются под 
властью великих держав. И тогда рост цен оказывается вызо­вом — не только 
богатству западных стран, но и всей политической системе мирного 
сосуществования, системе господства одного мирового класса, неважно 
капиталистического или коммунистического.
До энергетической войны арабы еще выдвигали традиционные требования рабочих — 
платить за нефть по справедливой цене. Теперь же их требования становятся 
максимальными, неограниченными, и смысл их уже иной.
74
бы исходная матрица, от Которой можно двигаться в разные стороны по всему 
пространству политической экономии. Сегодня она под­тверждается в обратной форме 
— отрывом означающих от означае­мых, отрывом зарплаты от труда. В игре 
означающих и зарплаты идет параллельное восходящее движение. Соссюр был прав: 
политичес­кая экономия — это особый язык, и перемена, затрагивающая знаки языка, 
которые теряют свою референциальность, затрагивает также и категории 
политической экономии. Тот же самый процесс подтверж­дается и в двух других 
направлениях:
1. Отрыв производства от всякой общественной референции или целенаправленности; 
при этом оно вступает в фазу экономичес­кого роста. Именно в таком смысле 
следует понимать экономичес­кий рост — не как ускорение, а как нечто иное, 
фактически знаменую­щее собой конец производства. Производство может быть 
определе­но через значимый разрыв между собственно производством и относительно 
случайным и автономным потреблением. Но с тех пор как потребление (после кризиса 
1929 года, и особенно с конца Второй мировой войны) стало в буквальном смысле 
управляемым, то есть начало играть роль одновременно мифа и контролируемой 
перемен­ной, мы вступили в новую фазу, где производство и потребление больше 
ничем не детерминированы сами по себе и не стремятся ни к каким отдельным целям; 
и то и другое включено в более крупный цикл, спираль, переплетение под названием 
«экономический рост». Он оставляет далеко позади традиционные социальные задачи 
производ­ства и потребления. Этот процесс — сам по себе и сам для себя. Он не 
ориентируется больше ни на потребности, ни на прибыль. Он пред­ставляет собой не 
ускорение производительности, а структурную ин­фляцию знаков производства, 
взаимоподмену и убегание вперед лю­бых знаков, включая, разумеется, денежные 
знаки. Характерные явле­ния этой стадии — ракетные программы, «Конкорд», 
программы обороны по всем азимутам, раздувание промышленного парка, 
обору­дование общественных или же индивидуальных инфраструктур, про­граммы 
переобучения и вторичного использования ресурсов и т.д. Задачей становится 
производить что угодно, по принципу реинвести­рования любой ценой (вне 
зависимости от нормы прибавочной сто­имости). Вершиной этого планирования 
общественного воспроизвод­ства является, видимо, борьба с загрязнением среды, 
когда вся систе­ма «производства» запускается в повторный оборот для устранения 
своих же собственных отходов; грандиозная формула с нулевым итогом — впрочем, не 
совсем нулевым, поскольку вместе с «диалекти­кой» загрязнения/борьбы с 
загрязнением проступает и упование на бесконечный экономический рост.
75
II. Отрыв денежного знака от всякого общественного произ­водства: деньги 
вступают в процесс неограниченной спекуляции и инфляции. Для денег инфляция — 
это то же самое, что повышение зарплат для продажи рабочей силы (и экономический 
рост для произ­водства). Во всех этих случаях процесс одинаково уходит в отрыв, 
в разносный ход и одинаково грозит кризисом. Отрыв зарплаты от «справедливой» 
стоимости рабочей силы и отрыв денег от реального производства — и там и тут 
утрата референциальности. Абстрактное общественно необходимое рабочее время — в 
одном случае, золотой эталон — в другом теряют свою функцию индексов и критериев 
эк­вив