больше нет и 
вытесненной инстанции под инстанцией вытесняющей (как в психоаналитической 
интерпретации), нет больше скрытого и явного, первичных процессов, играющих в 
прятки со вторичными. Нет никакого означаемого, производимого стихотворением, 
нет ни «мышления грез», скрывающегося за поэти­ческим текстом, ни знаковой 
формулы (Леклер), ни какого-либо либи­до и энергетического потенциала, которые 
бы тем или иным способом пробирались сквозь первичные процессы, продолжая 
свидетельство­вать о действии производительной экономики бессознательного. Ни 
либидинальной экономики, ни политической экономии — ни, разуме­ется, экономики 
лингвистической, то есть политической экономии языка. Ибо экономика везде и 
всюду основана на остатке (остаток единственно и делает возможным производство и 
воспроизвод­ство)1 — будь то недоделенное в символическом обмене, вовлекаемое в 
рыночный обмен и в эквивалентный оборот товаров, или же недо-
1 Ср.: Charles Malamoud, «Sur la notion du reste  dans le  brahmanisme», Wiener 
Zeitschrift fьr die Kunde Sьdasiens, vol. XVI, 1972.
373
выработанное в анаграмматической циркуляции стихов, вовлекаемое в оборот 
сигнификации, или же просто фантазм, то есть недоразрешенное в амбивалентном 
обмене и смерти и потому разрешающееся в виде осадка 
индивидуально-бессознательной смысловой ценности, за­паса вытесненных сцен или 
представлений, который производится и воспроизводится в ритме навязчивого 
повторения.
Товарная стоимость, семиотический смысл, вытесненная/бес­сознательная ценность — 
все это возникает из остатков, из нераство­римого осадка символических операций, 
и вот эти-то осадки, накапли­ваясь, и питают собой различные виды экономики, 
управляющие на­шей жизнью. Преодолеть экономику (а если лозунг изменения жизни и 
имеет какой-то смысл, то именно такой) — значит уничтожить во всех областях эти 
остатки; пример тому и являет нам поэзия, опери­рующая без эквивалентности, без 
накопления и без остатка.
Возвращаясь к остроте, нельзя ли предположить, что доставляе­мое ею наслаждение 
— это ни эффект «сбережения», выигрыша в психическом потенциале благодаря 
«сокращению психической дис­танции», ни вторжение первичного процесса, 
подсмыслового смысла, в порядок дискурса, ни та более глубинная реальность, что 
обусловле­на предполагаемой двойственностью психических инстанций, — как цель 
проявления «иной сцены» через искажение сцены данной, как цель возникновения 
психической ценности вытесненного в самой разделенности инстанций (топическая 
гипотеза), или как побочный эф­фект связывания/развязывания энергий, откуда в 
определенный мо­мент происходит либидинальная прибыль-наслаждение 
(экономичес­кая гипотеза)?
Нельзя ли предположить, что, наоборот, наслаждение возникает из отмены 
разделенности психики на эти отдельные поля, что оно воз­никает из чего-то 
предшествующего разграничению инстанций, а сле­довательно и дифференциальной 
игре инвестиций, то есть предше­ствующего психоанализу и его логическому строю?
Не есть ли это эффект взрыва, короткого замыкания (Kurzschluss), столкновения 
отделенных друг от друга полей (фонем, слов, ролей, институтов), которые до тех 
пор имели смысл только в силу своей отдельности и которые утрачивают свой смысл 
в этом резком сближении и взаимообмене? Не в том ли и заключается Witz, эффект 
наслаждения, в котором пропадает также и отдельный субъект, и не только на 
рефлексивной дистанции сознания, но и по отношению к инстанции бессознательного? 
Отмена в этот миг сверх-Я, отмена усилий, которыми приходится поддерживать 
дисциплину принципа реальности и рациональности смысла, означает не просто
374
отмену вытесняющей инстанции в пользу инстанции вытесненной, но одновременное 
упразднение их обеих. Это и есть поэтическое начало остроумия и комизма, идущее 
дальше навязчивого воскресения фантазма и исполнения желания.
Фрейд цитирует Канта: «Das Komische ist eine in nichts zergangene Erwartung» 
(«Комическое — это ожидание, разрешающее­ся, растворяющееся в ничто»). Иначе 
говоря, где было нечто, не стало ничего — даже и бессознательного. Где была 
некая целесооб­разность (пусть и бессознательная), некая ценность (пусть и 
вытес­ненная), там больше нет ничего. Наслаждение — это кровоистечение ценности, 
распад кода, репрессивного логоса. В комическом ока­зывается снят моральный 
императив институциональных кодов (ситуаций, ролей, социальных персонажей) — в 
остроте оказывается уничтожен даже моральный императив самотождественности слов 
и субъекта. И все это — ни для чего. Не для того, чтобы «выразить» что-то 
«бессознательное». Лихтенберговское определение ножа (не­ножа)1 , острота в 
высшей степени поэтичная, показывает этот взрыв смысла, в котором не остается 
никакой задней мысли. Нож существу­ет постольку, поскольку существуют отдельно и 
могут быть отдельно названы лезвие и рукоятка. Если снять разделение между ними 
(а соединить лезвие с рукояткой можно лишь при их исчезновении, что и 
осуществляется в остроте Лихтенберга), то не остается больше ни­чего — одно 
наслаждение. Как сказал бы Кант, «ожидание» ножа, ожидание практическое, а равно 
и фантазматическое (известно ведь, что может «означать» нож), разрешается в 
ничто. И это не первич­ный процесс сдвига или сгущения, из-за лезвия или 
рукоятки ничто не возникает, за этим «ничто» ничего и не скрывается. Конец 
разде­ленности, конец кастрации, конец вытеснения, конец бессознательного. 
Полное разрешение, полное наслаждение.
Пример из Лихтенберга — не просто частный случай. Если внимательнее 
приглядеться, то все приводимые Фрейдом примеры логического абсурда (а это 
предельный случай остроумия, в котором наслаждение бывает особенно сильным) — с 
дырявым котлом, пиро­жным, семгой под майонезом, кошачьей шкурой с дырками точно 
на месте глаз, удобной возможностью для ребенка сразу при рождении найти себе 
мать, готовую о нем заботиться, — все они могут быть проанализированы одним и 
тем же образом, как удвоение некоторой
1 Имеется в виду формула «Нож без клинка с отсутствующей рукояткой». Эту и 
нижеследующие цитаты из книги 3.Фрейда «Остроумие и его отношение к 
бессознательному» см. в книге: З.Фрейд, Художник и фантазирование, М., 
Рес­публика, 1995, с. 30, 32, 36, 44, 45, 72, 73, 77. - Прим. перев.
375
идентичности или рациональности, которая обращается сама на себя и в итоге 
распадается и уничтожается, как разрешение означающего в себе самом, без 
малейшего следа смысла.
«Eifersucht ist eine Leidenschaft, die mit Eifer sucht, was Leiden schafft» 
(непереводимая игра слов: «Ревность — это страсть, которая ревностно выискивает 
то, что причиняет страдание»). Что это: по­вторное использование того же 
материала, то есть удовольствие от. вычета энергии? Но ведь Фрейд сам признает, 
что повторно исполь­зовать один и тот же материал — это как раз самое трудное, 
проще всего было бы высказать две разных мысли с помощью разных озна­чающих. 
Разница в том, что эти две мысли высказаны одновременно. Но тогда главное — это 
и есть отмена времени, нужного для развер­тывания означающего, отмена его 
последовательного характера; удо­вольствие возникает не от сложения означаемых 
под одним и тем же означающим (экономическая интерпретация), а от упразднения 
логи­ческого времени акта высказывания, равнозначного упразднению са­мого 
означающего (антиэкономическая интерпретация). Помимо про­чего, острота 
«Eifersucht ist...» образует и своего рода парность по Соссюру: на уровне фразы 
и ее «анти-фразы» она осуществляет то же самое, что Соссюр описывал для гласных 
и противогласных зву­ков в стихе. Правило действует здесь на уровне целой 
синтагмы, тог­да как у Соссюра — лишь для незначимых элементов (фонем и 
дифонов), но это одно и то же правило обращения означающего на себя, откуда и 
возникает искра удовольствия (острота или стихотворе­ние). Не имеет значения 
«богатство» одного или множественных смыслов. Напротив — как раз означаемое 
нередко и делает сравни­тельно бедным удовольствие от остроты; означающие, 
стремясь со­хранить смысл, ставят предел игре. Зато в ничтожно краткий отрезок 
времени, когда означающее обращается само на себя, в это время его упразднения, 
имеется бесконечно много смыслов, возможны бесконеч­ные подстановки, 
головокружительная, сверхбыстрая трата, мгновен­ное короткое замыкание всех 
сообщений, но ни в коем случае не оз­начаемых. Смыслу не за что зацепиться, он 
остается в состоянии цир­куляции, центробежного движения, «революции», словно 
материальные блага при символическом обмене: непрестанно дари­мые и отдаваемые, 
они никогда не попадают под власть ценности.
*
Фрейд все время говорит о «технике» остроумия, которую он следующим образом 
отграничивает от фундаментального процесса: «Техника остроты состоит в двояком 
употреблении одного и того
376
же слова... первый раз в целом, а затем — разделенным на слоги, как в шараде»; 
но все это именно лишь «техника». Так и с повторным использованием того же 
материала — все технические приемы здесь резюмируются одной-единственной 
категорией сгущения: «Сгущение является более общей категорией. Уплотняющая или, 
точнее говоря, сберегающая тенденция правит всеми этими техническими приемами. 
Как будто все дело, пользуясь словами принца Гамлета, в эконо­мии...» Фрейд не 
замечает, что «технические приемы» остроумия сами по себе являются источниками 
удовольствия. Он даже сам это утверждает (Le mot d'esprit et ses rapports avec 
l'inconscient, coll. Idées, p. 180), но сразу же добавляет (р. 196): «Теперь мы 
замечаем, что назвали... техническими приемами остроумия то, что скорее 
явля­ется источниками, из которых остроумие черпает удовольствие... Свойственная 
остроумию и присущая одному ему техника состоит в его методе охранять применение 
этого доставляющего удовольствие средства от возражений критики, которая 
уничтожила бы удоволь­ствие... С самого начала его функция состоит в упразднении 
внут­ренних торможений и в расширении ставших из-за них недоступными источников 
удовольствия». Итак, возникающее, казалось бы, вслед­ствие самой операции 
остроумия все время возводится Фрейдом к некоему «первичному» источнику, по 
отношению к которому остро­умие является не более чем техническим средством.
Та же схема — и для удовольствия от узнавания и припомина­ния (Ibid., p. 183): 
«Это повторное открытие известного забавляет, и мы опять-таки без труда способны 
распознать в таком удовольствии удовольствие от сбережения, отнести его на счет 
экономии психичес­ких издержек... познание само по себе, то есть благодаря 
облегчению психических издержек, наполняет радостью... рифма, аллитерация и 
другие формы повторения сходных созвучий в поэзии используют тот же источник 
удовольствия — повторное открытие известного». Здесь опять-таки эти приемы, 
«обнаруживающие весьма значительное сходство с «неоднократным употреблением» в 
остроумии», не имеют смысла сами по себе: они подчинены повторному появлению 
опреде­ленного содержания памяти (сознательной или бессознательной — это может 
быть первичный, детский фантазм и т.д.), для которого они служат всего лишь 
средством выражения1.
1 Именно в этой редукции, в этом примате экономики бессознательного и состоит 
причина того, что Фрейду так и не удалось по-настоящему теоретически осмыслить 
различие между фантазмом и художественным произведением. Он мог говорить, что 
все анализируемое им было интуитивно предвосхищено поэтами, или же (в «Градиве») 
что психиатр не имеет преимущества перед поэтом, который вполне способен, 
«ничуть не поступаясь красотой своего произведения» (!), выразить во всей 
глубине ту или иную бессознательную проблему. Акт поэтического творчества 
остается дополнительным — великолепным, но дополнительным. В этом пункте идти 
вслед за Фрейдом пытается и Ж.-Ф.Лиотар, признавая всю важность различия между 
фантазмом и художественным произведением, но пытаясь устано­вить между ними 
строгое соотношение. Прежде всего, он отвергает любые попыт­ки интерпретации в 
терминах «высвобождения» фантазма. Высвобождать фан­тазм — абсурдно, поскольку 
он представляет собой запрет желания и относится к разряду повторения (именно 
так сегодня и получается при «освобождении» бес­сознательного: его освобождают 
как вытесненное и запретное, то есть под знаком ценности, некоей обратной 
сверхценности — но, может быть, это и есть «Револю­ция»?). Лиотар пишет: 
«Художник борется за то, чтобы освободить внутри фан­тазма то, что является 
первичным процессом и не принадлежит к разряду повторе­ния» (Dérive à partir de 
Marx et Freud, p. 236). «По Фрейду, искусство должно рассматриваться в его 
отношении с фантазмом... просто художник не скрывает своих фантазмов, он 
оформляет их в действительно реальные объекты, а вдоба­вок [!] это даваемое им 
изображение является источником эстетического удо­вольствия» (р. 56). Та же 
теория получает у Лиотара как бы обратный ход: фан­тазм художника не выводится в 
реальность как игра, компромисс, исполнение желания — он выводится в реальность 
как контрреальность, он вступает в действие лишь при нехватке реальности и 
разрабатывает эту нехватку. «Функция искусства не в том, чтобы предложить 
реальный симулякр исполнения желания, а в том, чтобы игрой своих фигур показать, 
какой деконструкцией следует занимать­ся в области восприятия и языка, чтобы 
фигура бессознательного порядка улавли­валась в самом своем ускользании 
(изображение первичного процесса)».
Но как же фантазм, будучи запретом желания, может вдруг сыграть столь 
субверсивную роль? Так же и с первичными процессами: «Отличие от сновидения, от 
симптома: в художественном произведении тс же самые операции сгущения, сдвига, 
изображения, которые в сновидении и симптоме имеют целью перерядить желание, 
поскольку оно нетерпимо, — в художественном выражении применяют­ся для того, 
чтобы удалить «красивую форму», то есть вторичный процесс, и выс­тавить напоказ 
бесформенность, то есть беспорядочность бессознательного поряд­ка» (р. 58). Как 
же понимать, что первичные процессы могут быть таким образом обращены вспять? 
Разве не связаны они тоже именно с операцией вытесненного желания — или же таков 
способ существования чистого и неподатливого бессоз­нательного, 
«инфраструктурного» и непреодолимого? Но в этом случае Лиотар сам же себя 
осуждает, справедливо говоря, что «первичных процессов невозмож­но достичь 
никогда. Вставать на защиту первичных процессов — это еще один из эффектов 
вторичных процессов». 
И в еще более радикальной формулировке: «Художник — это человек, у которого 
желание увидеть смерть и за это умереть оказывается сильнее, чем жела­ние 
производить... болезнь — это не просто вторжение бессознательного, она 
од­новременно и это вторжение и яростная борьба с ним. Гений доходит до такого 
же образа глубины, что и болезнь, но он от него не защищается, он его желает» 
(р. 60 — 61). Но откуда же, если не из вывернутой наизнанку «воли», не из 
неуло­вимой «мгновенной благодати», берется это согласие переживать «жестокость» 
бессознательного? И откуда возникает наслаждение, исходящее из этого акта, 
ко­торое ведь должно как-то относиться к форме, а не к содержанию? У Лиотара эта 
форма недалеко отстоит от мистической пустоты. Художник создает 
«деконстру­ированное пространство», пустоту, структуру для приема вторгающихся 
фантаз­мов — «смысл возникает как насилие над дискурсом, это сила или жест в 
поле значений, он создает безмолвие. И в этот проем поднимается и восстает 
вытеснен­ное глагола, его подполье». Такая пустота и безмолвие, просветление 
перед втор­жением тайного — опасная аналогия с мистическим процессом. А главное, 
откуда они берутся? В чем состоит процесс «деконструкции»? Может оказаться, что 
он не имеет ничего общего с первичным процессом, которому здесь приписывается 
непонятная двойная роль — быть по обе стороны обращения. Не лучше ли уж открыто 
оставить его на стороне вытеснения и повторения и избавить поэтическое 
творчество от всякой психоаналитической контрзависимости?
377
Любая интерпретация остроумия, как и поэзии, в терминах «высвобождения» 
фантазмов или же психической энергии является ложной. Когда вторгшееся 
означаемое начинает циркулировать во всех направлениях (одновременное 
присутствие означаемых, проис­ходящих из разных слоев психики, «поперечное» 
положение означаю­щего под действием первичных процессов), то мы не смеемся и не 
наслаждаемся — это тревога, галлюцинация и безумие. Неоднознач­ность и полисемия 
вызывают тревогу, потому что в них в полной мере сохраняется обсессия смысла 
(моральный закон сигнификации), которой более не отвечает ясный и однозначный 
смысл. Наслаждение,
378
напротив того, происходит оттого, что любой императив, любая смысло­вая 
референция (явная или скрытая) оказываются сметены, а это воз­можно только при 
абсолютной обратимости любого смысла — не при умножении смыслов, а при точном 
обращении каждого из них. Так же и с энергией: ни ее взрывное «высвобождение», 
ни ее развязывание, ни простой ее дрейф, ни «интенсивность» не составляют 
наслаждения — источником наслаждения является одна лишь обратимость2.
Когда мы смеемся или наслаждаемся, это значит, что каким-то образом произошло 
искривление или скручивание означающего или энергии, образующее пустоту. Это как 
в истории о человеке, который потерял ключ на темной улице и ищет его под 
фонарем, потому что таков единственный шанс его найти. Этому потерянному ключу 
можно приписывать любые скрытые смыслы (мать, смерть, фаллос, кастрация и т.д.), 
между которыми все равно невозможно сделать выбор, да это и неважно: это пустота 
логического разума, который неукоснительно удваивается, чтобы уничтожиться, и в 
созданной та-
2 Удовольствие, удовлетворение, исполнение желания принадлежат к по­рядку 
экономического, наслаждение — к порядку символического. Следует про­водить между 
ними решительное различие. Не подлежит сомнению, что экономия, опознание 
знакомого, психический эллипсис, навязчивое повторение являются ис­точниками 
известного удовольствия (удовольствия как бы энтропического, инво­лютивного, 
одновременно «heimlich» и «unheimlich», привычного и беспокоящего, никогда не 
свободного от тревоги, поскольку связанного с повторением фантаз­ма). 
Экономическое всегда имеет характер повторно-накопительный. Символи­ческое — 
всегда обратимо, это разрешение накопления и повторения, разрешение фантазма.
379
ким образом пустоте как раз и происходит взрыв смеха и наслажде­ния (вовсе не 
затем, чтобы в этой пустоте, по Лиотару, «поднималось и восставало вытесненное 
глагола, его подполье»). Фрейд выразил­ся очень точно: «Entfesselung des 
Unsinns» — разгул бессмысленно­сти. Но только бессмысленность — это не скрытая 
преисподняя смысла и не эмульсионная смесь всех вытесненных и противореча­щих 
друг другу смыслов. Это тщательная обратимость каждого чле­на — субверсия через 
обращение [réversion].
В соответствии с этой внутренней логикой остроумия следует интерпретировать и 
одну из его «внешних» характеристик: его разде­ляют с другими, его нельзя 
потреблять в одиночестве, оно имеет смысл только в процессе обмена. Острота или 
анекдот — это все равно как символическое имущество, как шампанское, подарки, 
дефи­цитные вещи или женщины в первобытных обществах. Остроумие требует себе в 
ответ смеха, или же, в порядке взаимности, ответного анекдота, или даже 
настоящего потлача новых и новых историй. Из­вестно, какую сеть символического 
сообщничества создают иные анекдоты или остроты, переходя из уст в уста, словно 
некогда стихи. Все здесь отвечает символической обязанности. Держать про себя 
анекдот и никому его не рассказывать — абсурдно, не смеяться над ним — 
оскорбительно, но и засмеяться первым над рассказанным то­бой анекдотом — тоже 
по-своему нарушает тонкие законы обмена1.
Остроумие потому столь необходимо