имости прекращается с диа­лектикой господина и 
раба, где обратимость власти уступает место диалектике воспроизводства власти. 
Однако здесь по-прежнему тре­буется симулировать искупление власти. Так и 
устроен капитал, где формальный выкуп власти осуществляется через громадный 
меха­низм труда, заработной платы и потребления. Экономика является сферой 
искупления по преимуществу, где за господство капитала уда­ется откупиться, так 
и не ставя его по-настоящему на кон, — наобо-
107
рот, процесс выкупа переключается на его же собственное бесконеч­ное 
самовоспроизводство. В этом, возможно, и заключается необходи­мость экономики и 
ее исторического возникновения: обществу, став­шему гораздо крупнее и подвижнее 
первобытных групп, насущно тре­буется система искупления, которая была бы 
одновременно измеримой, контролируемой, бесконечно распространимой (в отличие от 
ритуалов), а главное, не ставила бы под угрозу процесс отправле­ния и 
наследования власти; оригинальным и беспрецедентным реше­нием данной проблемы 
как раз и оказываются производство и по­требление. Симулируя искупление в этой 
новейшей форме, подмена символического экономическим позволяет окончательно 
обеспечить господство политической власти над обществом.
Экономике удалось чудесным образом скрыть истинную струк­туру власти, поменяв 
местами составные части ее определения. В то время как власть состоит в том, 
чтобы односторонне одаривать (и, в частности, жизнью — см. выше), нам внушили 
как очевидность нечто прямо противоположное: будто власть состоит в том, чтобы 
односто­ронне брать и присваивать себе. Под прикрытием этого гениального фокуса 
может и впредь осуществляться действительное символичес­кое господство, так как 
все усилия угнетенных попадают в ловушку: они пытаются отобрать у власти взятое 
ею у них или даже «взять власть» как таковую, — не видя, что тем самым лишь 
содействуют своему угнетению.
На самом же деле и труд, и зарплата, и власть, и революция дол­жны быть 
переосмыслены наоборот:
- труд не является эксплуатацией, а даруется капиталом;
- зарплату не завоевывают, а тоже получают в дар; служит она не для покупки 
рабочей силы, а для искупления власти капитала1;
- медленная смерть от труда есть не пассивное страдание, а от­чаянный вызов 
одностороннему дару труда со стороны капитала;
- единственный эффективный отпор капиталу в том, чтобы от­дать ему даримое, а 
это символически возможно только через смерть.
Но раз система, как мы видели, сама отстраняет экономику, ли­шает ее доверия и 
даже самой субстанции, то в этом смысле не ставит ли она под вопрос и свое 
собственное символическое господство? Нет, ведь система во всем насаждает свою 
стратегию власти, то есть стратегию безответного дара, совпадающего с 
отсроченной смертью. То же самое социальное отношение устанавливается в 
средствах мас-
1 Это особенно ясно в случае «негативного налога», когда зарплата одно­сторонне 
жалуется, вменяется человеку без обмена на какой-либо труд. Его на­нимают вне 
всякой эквивалентности, понятно, что таким тpaнcэкoнoмичecким договором 
утверждается чистое господство, порабощение через дары и премии
108
совой информации и в сфере потребления: мы уже видели (в «Рекви­еме по 
Масс-медиа»), что на одностороннее распространение передач нечем ответить, от 
них нечем отдариться. Так и в проекте CERFI1 массовая смертность в автомобильных 
авариях уже истолковывалась как «цена, которую коллектив платит своим 
институтам... государ­ственные дары вносят в коллективное сознание фактор 
«задолжен­ности». И тогда напрасная гибель становится просто попыткой по­крыть 
этот дефицит. Кровь, льющаяся на дорогах, — это отчаянная форма компенсации 
государственных даров, связанных с их проклад­кой. То есть авария находит свое 
место в пространстве символичес­кой задолженности перед государством. Вполне 
вероятно, что чем больше будет расти эта задолженность, тем сильнее станет 
обозна­чаться тенденция аварийности. Все «рациональные» стратегии для ее 
обуздания (профилактика, ограничение скорости, организация меди­цинской помощи, 
наказания) фактически не дают ровно ничего. Си­мулируя возможность ввести аварию 
в рамки рациональной системы, они по этой самой причине неспособны ухватить 
корень проблемы — оплату символической задолженности, создающей, узаконивающей и 
усиливающей зависимость коллектива от государства. Подобные «ра­циональные» 
стратегии, напротив, обостряют проблему. Для борьбы с последствиями аварий они 
предлагают создание новых механизмов, новых государственных институтов, то есть 
дополнительных «даров», которые лишь еще более отягчают символическую 
задолженность». Так и повсюду в борьбе сталкиваются общество и политичес­кая 
инстанция (ср. у Пьера Кластра: общество против государства), возвышающаяся над 
ним в силу власти, которую она обретает, завали­вая его дарами, заставляя его 
переживать само себя, отнимая у пего смерть, — копя и расточая ее затем 
понемногу в своих собственных целях. В глубине души никто не приемлет этих 
благодеяний, старает­ся как может отдариться2, однако власть дарит все больше и 
больше, порабощая все хуже и хуже, и, чтобы покончить с этим, общество или же 
отдельные индивиды могут доходить до самоуничтожения. Это единственно 
неотразимое оружие, и от одной лишь коллективной уг­розы его применения власть 
может рухнуть. Перед лицом простого символического «шантажа» (баррикады 1968 
года, захват заложни-
1 Centre d'études, de recherches et de formation institutionnelles — 
Учеб­но-исследовательский центр по изучению институций (социологический институт 
в Фонтене-су-Буа). — Прим. перев.
2 Это и есть символический обмен. Наперекор любым идеологиям дара — 
гуманистической, анархистской или же христианской, — следует подчер­кнуть: дар 
есть источник и самая сущность власти. Власть упраздняется лишь отдариванием — 
это и есть обратимость символического обмена.
109
ков) власть распадается: раз она живет моей медленной смертью, то я ей отвечу 
моей насильственной смертью. Потому-то мы и мечтаем о насильственной смерти, что 
живем смертью медленной. И даже одна эта мечта невыносима для власти.
II. ПОРЯДОК СИМУЛЯКРОВ
ТРИ  ПОРЯДКА СИМУЛЯКРОВ
Со времен эпохи Возрождения, параллельно изменениям закона ценности, 
последовательно сменились три порядка симулякров:
- Подделка составляет господствующий тип «классической» эпохи, от Возрождения до 
промышленной революции;
- Производство составляет господствующий тип промышлен­ной эпохи;
- Симуляция составляет господствующий тип нынешней фазы, регулируемой кодом.
Симулякр первого порядка действует на основе естественного закона ценности, 
симулякр второго порядка — на основе рыночного закона стоимости, симулякр 
третьего порядка — на основе структур­ного закона ценности.
ЛЕПНОЙ АНГЕЛ
Подделка — а заодно и мода — рождается вместе с Возрожде­нием, когда феодальный 
строй деструктурируется строем буржуаз­ным и возникает открытое состязание в 
знаках отличия. В кастовом или чиновном обществе не бывает моды, так как человек 
всецело зак­реплен за своим местом и межклассовые переходы отсутствуют. Зна­ки 
защищены запретом, обеспечивающим им полную ясность: каждый знак недвусмысленно 
отсылает к определенному социальному стату­су. В церемониале невозможна подделка 
— разве что как кощун­ственная черная магия, соответственно и смешение знаков 
наказуемо как серьезное нарушение порядка вещей. Если порой — особенно се­годня 
— мы еще и начинаем мечтать о мире надежных знаков, о силь­ном «символическом 
порядке», то не будем строить иллюзий: такой порядок уже существовал, и это был 
порядок свирепо-иерархический, ведь прозрачность знаков идет рука об руку с их 
жестокостью. В же­стоких кастовых обществах — феодальных или архаических — 
чис­ло знаков невелико, их распространение ограниченно, каждый из них в полной 
мере весом как запрет, как межкастовое, межклановое или межличностное взаимное 
обязательство; такие знаки не бывают про­извольными. Произвольность знака 
появляется тогда, когда, вместо того чтобы связывать двух лиц узами неразрывной 
взаимности, он начинает в качестве означающего отсылать к расколдованному миру 
означаемого, общему знаменателю реального мира, которому никто ничем не обязан.
С концом обязательного знака наступает царство знака эман­сипированного, которым 
могут теперь одинаково пользоваться все классы. На смену знаковой эндогамии, 
свойственной статусным обще-
115
ствам, приходит состязательная демократия. Тем самым через посред­ство 
межклассовых ценностей/знаков престижа с необходимостью возникает и подделка. 
Это переход от ограниченного числа знаков, «свободное» производство которых 
находится под запретом, к массо­вому распространению знаков согласно спросу. Но 
такой умножае­мый знак уже не имеет ничего общего со знаком обязательным, 
огра­ниченно распространяемым: он подделывается под него — не путем извращения 
«оригинала», а путем расширительного употребления ма­териала, чья ясность была 
всецело обусловлена его принудительной ограниченностью. Новоевропейский знак, 
выражающий уже не диск­риминацию, а лишь состязательность, разгруженный от 
всякой принудительности, общедоступный, — все еще, однако, симулирует свою 
не­обходимость, выдавая себя за связанный с миром. Он грезит о знаках прошлого и 
желал бы вновь обрести их реальную референтность, а вместе с ней и их 
обязательность; по обрести ему удается лишь при­чинность — ту референциальную 
причинность, реальность и «есте­ственность», которыми ему и придется жить 
отныне. Но это отноше­ние десигнации есть лишь симулякр символической 
обязательности; им производятся одни лишь нейтральные ценности, которые 
обмени­ваются в объективном мире. Знак переживает ту же судьбу, что и труд. 
«Вольный» труженик волен лишь производить эквивалентнос­ти — «вольный и 
эмансипированный» знак волен лишь производить эквивалентные означающие.
Поэтому новоевропейский знак обретает свою значимость в симулякре «природы». 
Проблематика «естественности», метафизика реальности и видимости — это 
характерно для всей буржуазии с эпо­хи Возрождения, это зеркало буржуазного, 
классического знака. Нос­тальгия по природной референтности знака остается 
живучей еще и сегодня, несмотря на ряд ломавших эту конструкцию переворотов — 
таких как промышленный переворот, когда знаки начинают опираться уже не на 
природу, а только на закон обмена и поступают в распоря­жение рыночного закона 
стоимости. Мы еще вернемся к таким симулякрам второго порядка.
Итак, в эпоху Возрождения вместе с естественностью родилась и подделка. Подделка 
идет на всех уровнях, от ложного жилета (только спереди) до лепных интерьеров и 
грандиозных театральных машин барокко. В самом деле, классическая эпоха была 
прежде всего эпохой театра. Начиная с Возрождения театральность охватывает все 
формы социальной жизни и архитектуры. Именно здесь, в дерзаниях лепной 
скульптуры и барочного искусства, метафизика подделки рас­познается как новое 
устремление людей Возрождения к светской демиургии, к преображению любой природы 
в одну единственную
116
субстанцию, по своему театральному характеру подобную социальной жизни, 
унифицируемой под знаком буржуазных ценностей, независи­мо от различий по крови, 
рангу и касте. Лепнина — это торжество демократии всевозможных искусственных 
знаков, апофеоз театра и моды, в котором выражается способность нового класса к, 
любым свершениям, поскольку ему удалось сломать систему исключительно­го 
владения знаками. Этим открывается путь к небывалым сочетани­ям, к всяческим 
вариантам игры и подделки; прометеевские стремле­ния буржуазии обратились прежде 
всего на подражание природе, а уже потом — на производство. В храмах и дворцах 
лепнина прини­мает любые формы, имитирует любые материалы: бархатные занаве­си, 
деревянные карнизы, округлости человеческой плоти. Лепнина по­зволяет свести 
невероятное смешение материалов к одной-единственной новой субстанции, своего 
рода всеобщему эквиваленту всех остальных, и она прекрасно подходит для создания 
всевозможных те­атральных чар, так как сама является представительной 
субстанцией, зеркальным отражением всех остальных.
Но симулякры — это не просто игра знаков, в них заключены также особые 
социальные отношения и особая инстанция власти. Лепнину можно мыслить как 
триумфальный взлет науки и техноло­гии, но она также, и прежде всего, связана с 
барокко, а то в свою оче­редь — с Контрреформацией, с той попыткой согласно 
новому пони­манию власти контролировать весь мир политических и душевных 
явлений, которую впервые предприняли иезуиты.
Имеется тесная связь между иезуитской покорностью души («perinde ас cadaver») и 
демиургическим замыслом избавиться от природной субстанции вещей, заменив ее 
субстанцией синтетической. Как и подчиненный организации человек, вещи обретают 
при этом идеальную функциональность трупа. Здесь уже заложена вся техно­логия и 
технократия — презумпция идеальной поддельности мира, ко­торая находит себе 
выражение в изобретении универсального веще­ства и в универсальной комбинаторике 
веществ. Воссоединить разъе­диненный в результате Реформации мир согласно 
единообразной доктрине, универсализировать мир (от Новой Испании до Японии — 
отсюда миссионерство) под властью одного слова, сформировать го­сударственную 
политическую элиту с единой централизованной стратегией — таковы задачи, которые 
ставили себе иезуиты. Для все­го этого требовалось создавать действенные 
симулякры — систему организации, систему театральной помпы (сцена, на которой 
играют кардиналы-министры и серые кардиналы) и систему воспитания и образования, 
впервые систематически направленную на пересоздание идеальной природы ребенка. 
Важнейшей системой того же рода явля-
117
ется и лепное покрытие барочной архитектуры. Все это предшеству­ет 
продуктивистской рациональности капитала, но в этом уже присут­ствует — в плане 
не производства, а подделки — тот же проект все­общего контроля и господства, 
социальная схема, уже глубоко демон­стрирующая внутреннее единство системы.
Жил в свое время в Арденнах повар на пенсии Камиль Рено, которому изготовление 
фигурных тортов и искусство кондитерской пластики внушили гордый замысел 
пересоздать мир начиная с той стадии, где оставил его Бог... то есть с природной 
стадии — устранив из него всякую органическую спонтанность и заменив ее одним 
веще­ством, принимающим разные формы, — железобетоном; из бетона он сделал всю 
домашнюю обстановку — стулья, выдвижные ящики, швейную машинку, во дворе 
расставил целый бетонный оркестр, включая скрипачей со скрипками; всюду бетон и 
бетон — бетонные деревья с настоящими листьями, железобетонный кабан с 
замурован­ным внутри настоящим кабаньим черепом, бетонные овцы, покрытые 
настоящей шерстью. Он наконец-то нашел первообразную субстан­цию, и в 
вылепленных им разнообразных вещах из нее делалось все, кроме кое-каких 
«реалистических» нюансов (кабаньего черепа, дре­весной листвы), да и то здесь 
демиург всего лишь делал уступку зри­телям... ибо сей восьмидесятилетний 
бог-творец с очаровательной улыбкой показывал свое творение посетителям. Он не 
оспаривал бо­жественное творение, он просто пересоздавал его, дабы сделать более 
ясным для ума. Никакого люциферовского бунта, никаких пародий­ных замыслов, 
никакого пристрастия к «наивному» искусству в стиле ретро. Арденнский повар 
просто царил над унифицированной ум­ственной субстанцией (ведь бетон есть 
умственная субстанция, по­зволяющая, как и понятие, упорядочивать реальные 
явления и вычле­нять их по своему усмотрению). Его проект недалеко отстоял от 
того, которому следовали авторы лепной скульптуры в эпоху барокко, и, в общем, 
состоял в проекции «на местность» той общественной жиз­ни, которая течет сегодня 
в больших городах. Подделка работает пока лишь с субстанцией и формой, а не с 
отношениями и структура­ми, но на этом своем уровне она уже стремится к контролю 
над бес­конфликтным обществом, вылепленным из неподвластного смерти 
синтетического вещества; этим нерушимым артефактом гарантирует­ся вечность 
власти. Таким же чудесным человеческим изобретением стала и пластмасса — 
вещество, не знающее износу, прерывающее цикл взаимоперехода мировых субстанций 
через процессы гниения и смерти. Это внециклическое вещество, даже в огне 
оставляющее не­разрушимый остаток, — нечто небывалое, этот симулякр воплощает в 
себе в концентрированном виде всю семиотику мироздания. Это не
118
имеет ничего общего с «прогрессом» технологии или же рациональ­ными 
устремлениями науки. Это проект господства над политической и душевной жизнью, 
фантазм самозамкнутой умственной субстан­ции — наподобие барочных лепных 
ангелов, обхватывающих руками кривое зеркало.
АВТОМАТ И РОБОТ
Эти два типа искусственного человека разделяет целый мир. Один представляет 
собой театральную подделку человека средствами часовой механики, где техника 
всецело служит аналогии и эффекту симулякра. Во втором техническое начало 
господствует, машина бе­рет верх, а вместе с машинностью утверждается и 
эквивалентность. Автомат исполняет роль придворного, благовоспитанного человека, 
участвует в театрально-бытовой игре дореволюционного общества. Робот же, как 
показывает его имя, работает: театра больше нет, насту­пает пора человеческой 
механики. Автомат — analogon человека, он остается его собеседником (играет с 
ним в шахматы!). Машина — эквивалент человека, и в качестве эквивалента она 
включает его в себя, в единый операциональный процесс. В этом вся разница между 
симулякром первого и второго порядка.
Итак, не следует обольщаться их «фигуративным» сходством. Автомат возникает из 
вопросов о природе, о тайне души или же ее отсутствия, о дилемме видимостей и 
сущности; он словно Бог — что у него внутри, в глубине, по ту сторону? Один лишь 
поддельный чело­век позволяет задаваться такими вопросами. Вся метафизика 
челове­ка как главного действующего лица на природном театре творения 
воплотилась в автомате, а затем исчезла в эпоху Революции. У авто­мата и нет 
другого назначения, кроме постоянных сравнений с живым человеком — чтобы быть 
естественнее его, образуя его идеальное по­добие. Это безупречный двойник 
человека, вплоть до гибкости дви­жений, вплоть до функционирования органов и 
ума; возникает даже тревожная мысль, что никакого отличия вообще нет, то есть 
что с душой покончено и осталось одно лишь идеально-натурализованное
120
тело. В общем, кощунство. Поэтому отличие приходится специально поддерживать, 
как в истории с тем слишком совершенным автоматом, хозяин которого сам изображал 
на сцене отрывистые движения, что­бы хоть ценой такого обмена ролями не 
допустить их путаницы. Та­ким образом, задаваемые автоматом вопросы остаются 
открытыми, а потому его механика — оптимистична, пусть даже подделка и содер­жит 
всегда какую-то дьявольскую коннотацию1.
С роботом — ничего подобного. С ним нет больше вопроса о видимостях, его 
единственная истина — его механическая эффектив­ность. Он больше не 
ориентируется на сходство с человеком, да его с ним и не сравнивают. Нет больше 
того неуловимого метафизическо­го отличия, что создавало тайну и очарование 
автомата; робот погло­тил это отличие и усвоил его себе на пользу. Суть и 
видимость сли­лись в единую субстанцию производства и труда. В симулякре 
перво­го порядка отличие никогда не отменяется: в нем всегда предполагается 
возможность спора между симулякром и реальностью (их игра достигает особой 
тонкости в иллюзионистской живописи, но и вообще все искусство живет благодаря 
зазору между ними). В си­мулякре же второго порядка проблема упрощена путем 
поглощения видимостей — или же, если угодно, ликвидации реальности; так или 
иначе, в нем встает реальность без образа, без эха, без отражения, без 
видимости; именно таков труд, такова машина, такова вся система про­мышленного 
произво