ем, мисс, если она действительно не досаждала вам своими историями... И в любом случае, я уверен, мисс, вы понимаете, что не стоит придавать слишком много значения словам несчастной, чей разум подвергся столь сильному потрясению.
     - Конечно,- сказала Хилари.
     Шум уличного движения раздавался теперь совсем рядом, и Хилари прибавила шагу. Мерсер уже по меньшей мере шесть раз упомянул, что его жена несколько не в себе. Его, похоже, сильно заботило, чтобы Хилари как следует прониклась этой идеей, и ей очень хотелось знать почему. А потом она, кажется, поняла, и тут же подумала, что, если он скажет это еще раз, она, наверное, закричит.
     Они вышли наконец на Хай-стрит, и Хилари облегченно вздохнула.
     - Ну, всего доброго,- сказала она.- Вот мой автобус.
     И это действительно был ее автобус.

Глава 11

     Хилари сидела в автобусе и размышляла. Размышляла она главным образом о Мерсерах, которые в настоящий момент занимали ее больше всех. Во-первых, неясно было, все ли в порядке с головой у миссис Мерсер. Ее муж из кожи вон лез, чтобы убедить Хилари в обратном, возвращаясь к этой теме каждые пять минут. Что-то похожее было у Шекспира. Как же там? "Мне кажется, ее протест чрезмерен". С мистером Мерсером дела обстояли в точности так же. Он так напирал на безумие своей жены, что невозможно было избавиться от мысли, что он переигрывает. Еще лучше подходило Альфреду Мерсеру "Повторенное трижды становится правдой" из "Охоты на Рыкулу" Льюиса Кэрролла. Продолжай он твердить во всеуслышание о безумии своей жены, этому рано или поздно должны были поверить, и, что бы она тогда ни делала и ни говорила, никто уже не обратит на нее ни малейшего внимания.
     Неожиданно в эти серьезные раздумья вкрался глупейший стишок:

     Если бы Мерсер был моим мужем,
     Как муж он мне был бы и даром не нужен.
     И я хотела бы лишь одного -
     Как можно дольше не видеть его.

     Неизвестно почему, но Мерсер ей определенно не нравился. Это, впрочем, еще не означало, что он непременно лжет. Человек может вам жутко не нравиться, но при этом говорить чистую правду. Обдумав этот странный факт, Хилари решила, что не должна поддаваться предубеждению Мерсер вполне мог говорить правду, и его жена вполне могла быть несколько не в себе, и, наоборот, Мерсер мог лгать, а его жена - быть именно тем, кем показалась Хилари, то есть несчастной и страшно напуганной, но что-то скрывающей размазней. И, если существовал один шанс из тысячи, что верно последнее, с этим нужно было что-то делать.
     Хилари попыталась сообразить, что именно. Мерсеры сошли с поезда в Ледлингтоне. Можно было, конечно, поехать туда и попробовать отыскать миссис Мерсер, но она абсолютно не представляла, с чего начать поиски совершенно незнакомого - как миссис Мерсер - человека в совершенно незнакомом - как Ледлингтон - месте. Что ей действительно было сейчас нужно, так это хорошенько все с кем-нибудь обсудить. Разве можно одному человеку удержать в голове столько всего сразу? Нужно, чтобы кто-то твердо и уверенно сказал ему: "Глупости!" - и, сказав это, утвердился на каминном коврике и четко и ясно все сформулировал, величественно отметая в сторону любые попытки возразить или усомниться, как это Генри обычно и делал. Только вот вряд ли теперь она когда-нибудь снова увидит Генри. Она растерянно заморгала и отвернулась к окну. Нет, все-таки мир еще очень несовершенен! Могла ли она представить раньше, что когда-нибудь станет тосковать по формулировкам Генри? И вообще, какой смысл травить себе душу, если она никогда больше не увидит Генри и не сможет спросить у него совета!
     Она встрепенулась и выпрямилась. А что, собственно, мешает ей все-таки его спросить? Сначала они были друзьями. Потом решили, что хотят пожениться, и обручились, после чего обнаружили, что жениться все-таки не хотят, и разорвали помолвку. Логично было предположить, что следующим шагом должен стать возврат к дружеским отношениям. В конце концов, просто нелепо напрочь вычеркивать человека из списка своих знакомых только потому, что ты не собираешься за него замуж.
     Не обращая внимания на внезапно участившееся сердцебиение, Хилари холодно, бесстрастно и всесторонне обдумала этот вопрос, придя в итоге к выводу, что решительно ничто не мешает ей обратиться за советом к Генри. Ей непременно нужно было с кем-нибудь поговорить. С Марион этого сделать было нельзя, значит, оставался Генри. Она будет вести себя очень спокойно и подчеркнуто дружелюбно. Ей смутно припоминалось, что в последнюю встречу она была красной от ярости, топала на Генри ногами и едва не сорвалась на крик, но исключительно потому, что он все говорил и говорил, не давая ей ввернуть и словечка. Тем приятнее было сознавать, что сегодня ей ничего подобного не грозило. Она будет держаться с достоинством и самообладанием, с ледяной вежливостью и несокрушимым спокойствием.
     Она вышла из автобуса и пошла дальше пешком. Получасом раньше она была уверена, что никогда больше не УВИДИТ Генри, и - надо же!- направлялась теперь на встречу с ним. Она взглянула на часы. Половина первого. А что, если Генри как раз вышел на ленч? Ну что же... "Тогда мы просто встретимся как-нибудь в другой раз". На сердце у нее тут же стало так тяжело, словно огромный грузовик вывалил туда полный кузов кирпичей. Оказывается, куда проще было перенести мысль, что она вообще никогда больше не увидит Генри, чем опасение, что она не увидит его именно сейчас, когда уже твердо на это решилась. "О нет! Ну пожалуйста! Пожалуйста. Пусть он будет на месте!"
     Она повернула за угол и остановилась, отделенная грохочущим потоком Фулхэм-роуд от магазина Генри или, точнее, магазина, который ему завещал крестный, а Генри так до сих пор и не решил, нужен он ему или нет. При виде магазина сердце Хилари дрогнуло, потому что в квартире над ним они с Генри собирались жить после свадьбы. Фулхэм-роуд мало походило на сады Эдема, но так уж устроено человеческое сердце, что ему жизнь не в жизнь без романтики, и когда Генри, поцеловав Хилари, спросил, может ли она быть счастлива в комнатке над магазином, и Хилари, поцеловав Генри, ответила, что еще как, Фулхэм-роуд из оживленного шумного шоссе мигом превратилось в границы их личного рая.
     На всякий случай Хилари напомнила себе, что она совершенно спокойна и абсолютно невозмутима. Она перешла дорогу, прочла вывеску: "Генри Эвстатиус. Антиквариат" и остановилась, глядя в окно. Точнее, ей пришлось остановиться, потому что с коленями творилось нечто странное. Им, казалось, забыли сообщить, что Хилари совершенно спокойна. Они дрожали, а очень трудно казаться уравновешенной и невозмутимой, когда у тебя дрожат колени. Вглядываясь в окно, она очень скоро обнаружила, что не видит больше ферейновского коврика, который они собирались постелить в столовой. Раньше он висел на левой стене, и они всегда веселились, глядя на него, потому что однажды Генри сказал, что, если кто-нибудь захочет его купить, он заломит за него тысячу фунтов, а она сказала, что у него наглости не хватит. В сердце немедленно что-то заныло. Коврик исчез. Это был коврик из их будущей столовой, и теперь он исчез. Генри продал его в рабство, чтобы его топтали какие-то совершенно чужие люди, и Хилари тут же почувствовала себя одинокой, ограбленной и бездомной. Это был ее обеденный коврик, и Генри его украл.
     Она впервые по-настоящему поверила, что между ними все кончено. Зайти теперь в лавку и увидеть Генри, сохраняя при этом спокойствие и достоинство, было решительно невозможно. Так же невозможно, однако, было и отступить. И вот, пока она стояла так, разглядывая в окно инкрустированный шахматный столик с красными и белыми фигурками, бюро в стиле эпохи королевы Анны и набор испанских стульев с высокими спинками, в дальнем углу открылась дверь, скрытая кожаной ширмой с тиснением и позолотой, и из-за нее появился Генри с покупателем.
     Хилари хотела тут же сбежать, но ноги ее не послушались. И, поскольку на Генри она смотреть не решалась, ей пришлось разглядывать его спутника. Рядом с Генри он казался почти коротышкой, каким в действительности не являлся. Он был среднего роста, худой и бледный, с неправильными чертами лица, зеленовато-карими глазами и недопустимо длинными рыжими волосами. У него был мягкий воротничок и какой-то немыслимый галстук, больше напоминавший обвислую бабочку. Глядя на костюм, невозможно было избавиться от ощущения, что и с ним что-то далеко не в порядке. Костюм был синевато-серый, а галстук - лиловый. Хилари еще подумала, что впервые в жизни видит человека с лиловым галстуком. В сочетании с рыжими волосами это выглядело кошмарно, и еще хуже - с носовым платком, подобранным в тон галстуку, и носками, подобранными в тон платку. Хилари посмотрела на него лишь затем, чтобы не смотреть на Генри, но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать Берти Эвертона. Она видела его лишь однажды, в суде, но Берти принадлежал к числу людей, которых не так-то просто забыть. Вряд ли кто-нибудь еще в целом мире мог похвастаться такой шевелюрой.
     Когда они вошли в магазин, Генри что-то ему объяснял. Потом он указал на высокий белый с голубым кувшин, и оба повернулись. Хилари заставила себя не отводить взгляда, и он, соскользнув с Берти Эвертона, остановился на Генри. Генри очень оживленно что-то рассказывал. Не иначе разглагольствовал, решила Хилари. Но выглядел он при этом каким-то бледным - бледнее даже, чем когда Хилари видела его в последний раз, не считая, конечно, вчерашнего мимолетного столкновения на вокзале. Правда, когда она по-настоящему видела его в последний раз, они ссорились, а румянец и ссора, как известно, идут рука об руку. Как бы там ни было, с тех пор Генри значительно побледнел. Он был угрюм и невесел, но упрямо объяснял что-то Берти Эвертону. Хилари тут же пришло в голову, что, если речь идет о фарфоре, Берти знает о нем Уж как минимум в тысячу раз больше. Похоже, Генри напрочь забыл, что имеет дело с коллекционером. При мысли, что очень скоро он неизбежно запутается в трех соснах и выдаст себя с головой, она даже испытала некоторое злорадство, но тут же с горечью сообразила, что близящийся позор Генри не доставит ей ровно никакого удовольствия. Ее ноги отклеились от тротуара, и, прежде чем она успела сообразить, что происходит, Хилари толкнула стеклянную дверь и вошла в лавку.
     Генри, стоявший к ней спиной, не оглянулся, поскольку был очень занят, цитируя лучший, с его точки зрения, отрывок из книг крестного по керамике, который он с превеликим трудом запомнил. Отрывок и в самом деле был замечательный и способен был произвести самое выгодное впечатление на кого угодно, кроме специалиста, который запросто мог опознать его и заподозрить, что он выучен наизусть.
     Внимательно все выслушав, Берти Эвертон сказал: "О да!" - и сделал шаг к двери. В результате Генри повернулся, увидел Хилари и с почти неприличной поспешностью вытолкал Берти на улицу. Молодой человек прикрыл свою рыжую шевелюру мягкой черной шляпой, оглянулся разок на девушку, совершенно, казалось, пораженную красотой и впрямь недурного шахматного столика, и скрылся из виду.
     Генри длинными скользящими шагами приблизился к другому концу столика. "Хилари!" - воскликнул он громким, но не очень твердым голосом, из-за чего Хилари уронила белую королеву и, сделав шаг назад, едва не опрокинула большие напольные часы. Последовала пауза.
     Волнение по-разному действует на людей. Генри, например, оно заставило изо всех сил нахмуриться и упереть в Хилари тяжелый немигающий взгляд, которого та решительно не могла вынести, чувствуя, что стоит ей поднять глаза, и она либо расплачется, либо начнет смеяться, а ни того, ни другого она делать не собиралась. Она собиралась быть спокойной, сдержанной, отстраненной и прохладно-вежливой. Она собиралась проявить все свое хладнокровие, такт и выдержку. И начала с того, что уронила белую королеву и едва не опрокинула напольные часы. И самое скверное, любой - абсолютно любой, кто проходил сейчас по Фулхэм-роуд,- мог заглянуть в окно и все это увидеть. На ее щеках бушевал самый настоящий пожар, и она чувствовала, что, если в ближайшие пять секунд Генри не прекратит эту немую сцену, что-нибудь сделает она, хотя и совершенно еще неизвестно что.
     Генри нарушил молчание, удручающе вежливо молвив:
     - Могу я вам чем-нибудь помочь?
     И не стыдно ему было говорить с ней таким тоном! В глазах Хилари засверкали молнии.
     - Не прикидывайся дураком, Генри! Конечно можешь.
     Генри чуть приподнял брови - почти оскорбительно приподнял.
     - Да?
     - Мне нужно поговорить с тобой. Не здесь. Пойдем в кабинет.
     Хилари чувствовала себя уже лучше. Колени, правда, еще дрожали, и она не ощущала в себе должного отчуждения и равнодушия, но, по крайней мере, они отошли наконец от этого проклятого окна, в котором, как в рамке, разыгрывали на потеху прохожим живую сценку: "Магазинная воровка и суровый хозяин".
     Не говоря более ни слова, они удалились за ширму и по темному коридору прошли в кабинет старого Генри Эвстатиуса. Теперь, конечно, это был кабинет капитана Генри Каннингхэма и выглядел куда опрятней, чем при его крестном. Генри Эвстатиус вел обильную переписку с коллекционерами со всего мира, и письма от них обычно целиком покрывали стол, стулья и пол. Ответные письма Генри Эвстатиуса, содержащие россыпь миниатюрных и не особенно внятных закорючек, обычно доходили до адресатов со значительным опозданием, поскольку вечно терялись в общем потоке корреспонденции, и единственной причиной, по которой они доходили вообще, была та, что женщина, прислуживавшая Генри Эвстатиусу, набила руку на распознавании его почерка и всякий раз, обнаруживая в груде писем бумажку, покрытую мелкими паучьими каракулями, спасала ее из общего завала и клала в самый центр письменного стала, где она уже не могла остаться незамеченной. Никаких других писем она не трогала. Корреспонденция Генри Каннингхэма была куда менее обширна. Письма, на которые он ответил, лежали в корзинке справа, а на которые он ответить еще не успел - в корзинке слева. Написанные он тут же относил на почту.

Глава 12

     Хилари пристроилась на ручке большого кожаного кресла. С одной стороны, она давно уже мечтала куда-нибудь сесть, с другой - тут же оказалась в невыгодном положении, поскольку Генри остался стоять. Он облокотился на камин и молча уставился поверх ее головы. Самое настоящее издевательство! Потому что когда от него требовалось молчать, он повышал голос и продолжал излагать свои дурацкие мысли, а теперь, когда от него как раз требовалось что-нибудь говорить, он, как назло, молчал и смотрел неизвестно куда. Хилари чуть не задохнулась от злости.
     - Прекрати немедленно!- сказала она.
     Генри посмотрел на нее и тут же отвел глаза. "Точно я букашка какая!" - возмутилась про себя Хилари.
     - Прошу прощения?- осведомился Генри, и Хилари, забыв про свои подгибающиеся колени, взвилась в воздух.
     - Генри, как ты смеешь так со мной разговаривать? Мне действительно нужно было посоветоваться с тобой, но если ты и дальше будешь вести себя так, будто мы незнакомы, я уйду!
     Генри упорно не желал на нее смотреть, однако же выдавил из себя что-то о том, что он вовсе ей не чужой. Хилари внутренне усмехнулась и тут же сочинила превеселенький стишок:

     Генри редко бывает терпим,
     Но когда бывает, невыносим.

     Она придвинулась, чтобы услышать, что Генри скажет дальше. Дальше оказалось уже знакомое "Могу я вам чем-то помочь?". В глазах Хилари что-то резко вдруг защипало, и она услышала собственный голос:
     - Ничем. Я ухожу.
     Генри оказался у двери первым.
     - Ты не можешь,- заявил он, загораживая дверь спиной.
     - А я и не хочу! Мне нужно поговорить с тобой, но это невозможно, пока ты не возьмешь себя в руки.
     - Я держу себя в руках,- сообщил Генри.
     - Тогда для начала сядь. Мне действительно нужно поговорить, но я не могу разговаривать с человеком, который возвышается над тобой как башня.
     Генри сел во второе кожаное кресло, стоявшее так близко от первого, что если бы Хилари сидела не на ручке, а в нем, их колени бы точно соприкасались. Теперь у Хилари было небольшое преимущество, поскольку она смотрела на Генри сверху вниз, а ему приходилось задирать голову. Такое положение дел совершенно устраивало Хилари, только она сильно сомневалась, что оно сохранится сколько-нибудь долго, потому что даже сейчас Генри делал вид, будто не желает на нее смотреть. А что, если... А что, если он не делает вид, а действительно не желает? И никогда уже не захочет? Это была на редкость обескураживающая мысль.
     Она уже начала жалеть, что вообще пришла, когда Генри - правда, довольно еще ворчливо - спросил:
     - Что-нибудь случилось?
     Хилари тут же захлестнула волна нового и теплого чувства. Генри говорил так, только когда действительно за нее беспокоился, а уж если он начинал за нее беспокоиться, о дальнейшем можно было не волноваться. Она кивнула.
     - Об этом-то я и хотела с тобой поговорить. Кое-что случилось, и я никак не могу обсуждать это с Марион, потому что она жутко расстроится, а мне просто необходимо обсудить это с кем-нибудь, потому что, вне всякого сомнения, это очень, очень, очень важно, и я подумала, что раз мы были когда-то... были когда-то... Нет, ну мы же были когда-то друзьями! И я подумала, что, если расскажу все тебе, ты скажешь, что мне теперь делать.
     Вот! Именно так! Робко и женственно. Генри это обожает. То есть ему кажется, что он обожает, а на самом деле это надоело бы ему через неделю.

     Жена у Генри должна быть послушна,
     И не одна, а то слишком скучно.

     Генри и впрямь заметно подобрел.
     - Рассказывай все. Что ты еще натворила?
     - Ничего.- Хилари сокрушенно покачала головой.- Разве что села не на тот поезд. Да и то не по своей вине. Просто... просто меня здорово напугали, и я по ошибке села на поезд до Ледлингтона, а когда это выяснилось, было уже слишком поздно.
     - Напугали? Как?
     - На меня таращились. Очень просто напугать чувствительную девушку, если злобно таращиться на нее в общественном месте.
     Генри подозрительно на нее взглянул.
     - Ты на кого это намекаешь?
     - На тебя,- торжествующе сообщила Хилари, едва не добавив "дорогой".- Ты даже не представляешь, какой злобный у тебя был взгляд, то есть, я надеюсь, что не представляешь, потому что если ты смотрел так нарочно... В общем, у меня тут же разбежались все мысли, а когда я кое-как привела их в порядок, то уже ехала в Ледлингтон в одном купе с миссис Мерсер, которая закатила мне истерику, вцепилась в мое пальто и принялась исповедоваться, только вот я не знала еще, что это именно миссис Мерсер, а то бы, конечно, вела себя с ней помягче.
     - Миссис Мерсер?- переспросил Генри очень странным тоном.
     Хилари кивнула.
     - Альфред Мерсер и его жена миссис Мерсер. Вряд ли ты их помнишь, потому что уехал в Египет еще до конца слушаний - слушаний по делу Джефа об убийстве Джеймса Эвертона. Мерсеры служили у него и были главными свидетелями обвинения. Из-за показаний миссис Мерсер Джефа едва не повесили. Ну вот, и в купе она тут же меня узнала, начала плакать и говорить очень странные вещи.
     - Какие вещи, Хилари?- Генри больше не выглядел ни надменным, ни оскорбленным. Его голос звучал на удивление живо и заинтересованно.
     - Ну, в основном о суде и о Марион, и все это вперемешку со всхлипами, взрыдами и всхрапами, и еще какую-то странную историю о том, как она пыталась увидеть Марион во время суда. Сказала, что специально приезжала, чтобы ее повидать. "Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть". Еще говорила, что убежала от мужа, и совсем уж страшным шепотом: "Если бы только мне удалось ее увидеть!", только ей не удалось, потому что Марион как раз отдыхала. Бедняжка Марион, она уже с ног валилась от усталости - понятно, что к ней никого не пускали. И миссис Мерсер ужасно по этому поводу убивалась. Потому что потом, мол, ее нашел муж, а другого такого шанса не было. Сказала, что уж за этим он п