вода  Баканов
проверял наводку.  Несмотря на спешку и всеобщее возбуждение,  этот совсем
еще юный лейтенант -  громоздкий и  толстый не по возрасту -  прикасался к
головке панорамы и  к  барабанчику уровня  с  такой  осторожностью,  будто
прицел боевой машины был соткан из тончайшей паутины.  Как и  многие люди,
обладающие большой физической силой,  Баканов был добродушен и нетороплив.
Эти его черты знали все. Но теперь выяснилось, что вдобавок он удивительно
хладнокровен в минуты опасности.
     Николаев с удивлением следил за действиями командира огневого взвода:
"Нисколько не волнуется, медведь! А ведь впервые в бою".
     - Скоро ты там?  -  спросил он, потеряв терпение, хотя прошло едва ли
больше нескольких секунд.
     - Первое готово! - пробасил Баканов, отходя в сторону.
     - Залп! - скомандовал Николаев.
     Арсеньев  уводил  дивизион  с  опасной  дороги.  Минометы  больше  не
стреляли. Залп установки Дручкова сделал свое дело.
     Когда  дивизион  отошел  на  несколько  километров,  Арсеньев  собрал
командиров:
     - Плохо действовали.  Начальник штаба,  почему на головной машине  не
было командира? Кто разрешил развернуть колонну в обратном направлении?
     На  головной машине рядом с  водителем ехал сам Будаков.  Это по  его
приказанию машины повернули обратно к огневой позиции. Только увидев вдали
"эмку"  командира  дивизиона,  Будаков  приказал  затормозить  и  поспешил
выскочить из кабины.
     - Что произошло с первой автоматической пушкой?  - обратился Арсеньев
к Земскову.
     - Товарищ капитан-лейтенант, Сомин - молодой командир орудия, впервые
попал под обстрел.  Думаю, он растерялся, а потом овладел собой и в запале
решил подавить немецкие минометы.
     - Находящиеся за обратным скатом?  Вы тоже считаете, что это возможно
для автоматической тридцатисемимиллиметровой пушки?
     - Нет, не считаю.
     - Лейтенант Николаев, лейтенант Рошин!
     - Есть!  -  Николаев шагнул  вперед.  Гнев  медленно сползал  с  лица
Арсеньева.
     - Командиру   первой   батареи   и   начальнику   разведки   объявляю
благодарность.
     Арсеньев был  рад,  что  есть все  же  кого похвалить.  Рощин проявил
вполне уместную решительность,  а  Николаев показал,  что в сухопутном бою
умеет  действовать не  хуже,  чем  на  палубе.  Капитан-лейтенант отпустил
командиров.
     Земсков пошел к своим орудиям и отозвал в сторону Сомина:
     - Попало  мне  из-за  тебя  от  командира дивизиона.  Говори  честно:
испугался?
     - Испугался, - признался Сомин.
     - Ну, а потом? По какой цели стрелял? Снарядов двадцать сжег попусту.
     Сомину было очень стыдно.  Он стоял потупившись, разрывая снег носком
сапога.
     - Ты  думал,  что  накроешь минометы,  а  они  ведь были за  обратным
скатом.  Вот что,  Володя,  -  добавил Земсков уже другим тоном,  - ошибки
бывают у  всякого.  На  первый раз прощается,  но сделай вывод:  надо тебе
учиться   артиллерийской  грамоте.   Серьезно   учиться,   независимо   от
обстановки. Что, орудие вычистили?
     - Чистят.
     - Хорошо. Учти: вечером отсюда уходим.


                                4. МАРИНКА

     К вечеру повалил снег.  Стало чуть теплее. Бойцы снимали подшлемники.
Рощин снова сменил  полушубок  на  шинель.  Машины  двигались  по  хорошей
дороге,  укатанной  частями,  прошедшими  к  фронту.  Сомин опустил стекло
кабины.  Ландшафт показался ему знакомым.  "Вот этот  домик  у  мостика  и
забор,   выступающий   буквой   "П",   деревянная  церквушка  с  кирпичной
пристройкой. Где я все это видел?"
     - Иван, ты бывал в этих местах? - спросил он Гришина.
     - Не, я - курский, товарищ командир.
     Шоссе раздваивалось.  Колонна пошла влево,  огибая рощицу, и когда за
ней обнаружился поселок с  двумя водокачками,  стоящими друг против друга,
Сомина осенило:  "Да  ведь отсюда рукой подать до  дачи Шараповых.  Так  и
есть, только я всегда приезжал в эти места с другой стороны - электричкой.
А вот и железнодорожная насыпь, и труба кирпичного зазода".
     Машины свернули в село. Дивизионные тылы уже были здесь. Над походной
кухней -  камбузом -  подымалась струйка дыма.  В  штабном фургоне стучала
пишушая машинка. Прошли двое шоферов с полными ведрами бензина.
     Сомин выпрыгнул из  кабины прямо в  глубокий снег.  Он  теперь уже не
ждал указаний Земскова и,  быстро осмотревшись,  подобрал подходящее место
для  своего орудия.  Кругом открыто -  если  утром налетят самолеты,  есть
круговой обстрел. Можно стрелять и по дороге. Он показал выбранную позицию
Земскову. Тот кивнул головой:
     - Хорошо. Людей поместишь на отдых вон в той избе.
     - Товарищ лейтенант,  -  нерешительно начал  Сомин.  После последнего
разговора ему не хотелось обращаться к  Земскову,  -  я могу отлучиться на
полчаса?
     - Куда?
     - Вы помните, я рассказывал вам о моей знакомой девушке...
     - Конечно.
     - Так вот, эта дача совсем рядом, за леском. Можно мне туда сходить?
     Сначала это желание удивило Земскова. Зачем ходить на пустую дачу? Но
потом он подумал,  что если бы это было под Ленинградом, может быть, и ему
самому захотелось бы возвратиться хоть на десять минут в  мир безмятежного
довоенного прошлого. Боевой выход не предвиделся, и лейтенант разрешил эту
экскурсию в прошлое ровно на полчаса, предупредив, чтобы Сомин обязательно
взял с  собой кого-нибудь из  бойцов.  Мало ли что может случиться?  Фронт
близко.
     После ужина Сомин подозвал Белкина:
     - Остаешься за меня. Вернусь через полчаса.
     Он  привесил к  поясу противотанковую гранату и  пошел один.  Ему  не
хотелось иметь свидетелей своего сентиментального поступка.  Все равно они
не поймут.
     В  рощице было  тихо.  Глубоко увязая валенками в  снегу,  Сомин  шел
напрямик.  Теперь он уже жалел,  что пошел один.  Какие-то шорохи чудились
ему в кустах.  "А что,  если наткнусь на немецкую разведку?" -  Он обругал
себя за трусость, но все-таки вынул наган из кобуры и сунул его за пазуху.
     Деревья  постепенно редели,  словно  разбегаясь из  рощицы  в  разные
стороны.  Снегопад кончился. Выбираясь на дорогу, Сомин услышал неподалеку
гул моторов.  Он остановился,  прислушался. Из-за поворота показался танк,
за ним другой, третий, четвертый...
     - Немцы!  -  Сомин  бросился в  канаву  и  уже  лежа  вложил запал  в
противотанковую гранату.  Его трясло,  как в лихорадке.  Зуб не попадал на
зуб.  "Скорее назад!"  Он осторожно выполз из канавы и  увидел,  что танки
остановились.  Один из  них темнел на  фоне снега в  пяти шагах от Сомина.
Жажда подвига овладела им,  как  тогда,  на  огневой во  время минометного
обстрела.  "Вот сейчас вскочу и швырну, а там будь что будет. Наши услышат
разрыв.  Немцы не застанут их врасплох".  Но встать было нелегко. Какая-то
сила прижимала его  к  пушистому свежему снегу.  И  все-таки он  поднялся,
сделал шаг вперед...
     Люк танка распахнулся, оттуда вылез человек и пошел прямо к Сомину.
     "Я  его  застрелю  сейчас,  а  потом  брошу  гранату.  Нет,  я  брошу
гранату..." -  мысли путались,  руки горели. Эта встреча лицом к лицу была
тем  большим и  страшным,  к  чему  он  готовил себя в  течение всей своей
недолгой военной службы. Танкист подошел к канаве и сказал:
     - Эй, хлопец, закурить есть?
     Из-за  облака вышла  луна.  Она  осветила Сомина с  гранатой в  руке,
танкиста в  расстегнутом шлеме и звезду на башне танка.  Струйка холодного
пота скатилась со лба Сомина. Дрожащими пальцами он вынул запал из гранаты
и полез в кювет за оброненной рукавицей.
     - Ты что, глухой? - крикнул танкист. - Закурить, спрашиваю, есть?
     - Конечно, есть!
     Они  закурили.   Теперь  Сомин  болтал  без  умолку,  даже  рассказал
танкисту, что здесь на даче жила его знакомая. Тот понимающе подмигнул:
     - Значит решил спикировать! Давай, давай. Завтра будет поздно.
     - А что?
     - Говорят,  завтра  вдарим.  Мы  сейчас чесанули маршик километров на
двести с другого участка. Даже табак выдать не успели.
     Подошло еще несколько танкистов из других машин.  Сомин охотно раздал
им  всю  махорку и  крепко пожал руку тому,  кого он  собирался только что
угостить гранатой:
     - Будь здоров! Я пошел.
     - Меня  зовут  Кулешовым,  -  сказал танкист.  -  Может,  встретимся.
Знаешь, гора с горой не сходится...
     Через десять минут Сомин подошел к знакомой даче.  Забор был повален.
Глубокий снег покрывал дорожки и клумбы. Из сугробов выглядывала пухлая от
снега спинка садовой скамейки.
     "Посижу здесь немного и пойду назад",  - решил Сомин. Чувство стыда и
досады после того,  как он испугался наших танков, мешало ему вспоминать и
переживать прошлое.  "И  для  чего  я  сюда  пришел?  Да  еще  и  Земскову
рассказал?"
     Сомин хотел уже уходить,  но в  окне второго этажа он заметил светлую
щелку.  Сомин помнил,  что на даче жила постоянно старуха - сторожиха. Это
была  довольно неприветливая ворчливая особа,  но  она  могла знать адрес.
Решительно перешагнув поваленный заборчик,  он подошел к двери и постучал.
Так и есть - тетка тут. Старуха оказалась не из робкого десятка. Она сразу
открыла и,  увидев бойца, не стала задавать никаких вопросов. Сомин прошел
за   ней   в   маленькую   комнату,   где   обычно   занимался  Константин
Константинович.  Теперь  на  письменном  столе  стояла  рядом  с  бюстиком
Гиппократа  керосинка.  В  комнате  было  холодно  и  пахло  картофельными
очистками.
     - Откуда родом? - резко спросила старуха. Она была замотана в дырявый
шерстяной платок,  который когда-то, должно быть, считался белым. Огромные
валенки затрудняли ее и без того не быструю поступь.
     - Московский,  -  коротко ответил Сомин. Она не узнала его ни в лицо,
ни по голосу.
     - Родители живы?
     - Должно быть, живы, а точно не знаю.
     - Вот  верно.  Сейчас никто ничего не  знает,  -  она продолжала свой
допрос, накладывая на тарелку перловую кашу. - Женатый?
     - А кто у вас наверху живет? - в свою очередь спросил Сомин.
     - Тебе на что? Никто не живет. Замерз небось, - сказала она несколько
более любезно.  -  Выпить, наверно, хочешь. Все вы - одинаковые. Ну, годи.
Сейчас, может, раздобуду.
     Старуха  вышла  за  дверь,   с  трудом  передвигая  пудовые  валенки.
"Скрывает что-то!" -  подумал Сомин. Ему хотелось хоть на минуту заглянуть
в комнату Марины. Там, наверно, поселился какой-нибудь командир. Неудобно!
     Он  все-таки  поднялся ощупью  по  знакомой лестнице.  Под  лестницей
старуха гремела бидонами и бормотала:
     - Все  усталые,  безродные,  злые.  Со  зла бог знает чего человек не
натворит.
     Сомин подошел к  двери на втором этаже и  уже хотел постучать,  когда
дверь отворилась сама. На пороге стояла Маринка с садовым фонарем в руках.
Она узнала его мгновенно:
     - Володя!
     Он  не  успел ответить,  как она уже втащила его в  комнату и  начала
расстегивать тугие крючки полушубка.
     В  черном свитере,  в  платке,  накинутом на плечи,  Маринка казалась
старше.
     - Меня как-будто подтолкнул кто-то. Володенька, неужели это ты? - Она
стащила с него рукавицы,  шапку,  шинель.  -  Ты моряк? Вот удивление! Ну,
садись скорей, рассказывай. Кто тебе сказал, что я здесь?
     Сомин все еще не верил в  реальность этой встречи.  Маринка выпустила
оранжевый  язычок  из  горелки  фонаря.   В  комнате  стало  светлее.   По
ступенькам, кряхтя, поднялась старуха. Вид у нее был разгневанный:
     - Тебя сюда нешто звали?  - накинулась она на Сомина. - Чего ты здесь
забыл?
     - Глебовна!  - воскликнула Маринка. - Ты не узнала его? Это же Володя
Сомин!
     Старуха взмахнула толстыми ватными руками, как курица крыльями:
     - Батюшки! Володя и есть. Что же ты сразу не сказался? А я-то, старая
дура, не признала!
     - Он, наверно, голоден, - шепнула ей Маринка.
     - Иду,  голубушка,  иду,  - старуха заторопилась, подобрав свою юбку.
Володя и Маринка снова остались одни.
     Утром -  первый в жизни бой, а сейчас эта невероятная встреча. Только
что -  тревожный зимний лес, и тут же Маринка - ее глаза, ее руки. Все это
было похоже на сон.
     Маринка забрасывала его вопросами.  Но Володя все еще не мог прийти в
себя.  Ему казалось, что произошло чудо. В действительности все было очень
просто.   Когда  Ирина  Васильевна  и   Маринка  вернулись  из  Куйбышева,
Константин Константинович уже  уехал на  фронт.  После первой же  бомбежки
Ирина Васильевна перебралась на  дачу.  Она была убеждена,  что за месяц -
полтора фашистов разобьют, но вышло иначе. Фронт, стремительно продвигаясь
вперед,  подошел  на  расстояние в  несколько десятков километров.  Уехать
обратно в  город  Ирина  Васильевна не  могла.  У  нее  обострилась старая
болезнь  -   хроническое  воспаление  спинного  мозга.   К  этому  времени
Мединститут эвакуировался в  Среднюю  Азию.  Маринка не  решилась оставить
больную  мать.  Так  оказалась она  на  подмосковной даче  в  прифронтовой
полосе.
     Не  отпуская  Володину  руку,  Маринка  долго  рассказывала ему,  как
тоскливо и  одиноко ей  на этой даче с  больной матерью.  Что будет,  если
немцы придут сюда?  Перевезти Ирину Васильевну в город - невозможно. Нужна
специальная машина.  В  грузовике или на  повозке ее  везти нельзя,  да  и
повозку сейчас не достанешь.
     - Я  все  о  себе  и  о  себе,  -  спохватилась Маринка.  -  Лучше ты
рассказывай. Нет - раньше ешь, - она пододвинула ему тарелку щей и большую
рюмку водки.
     - А ты, Мариночка?
     - Я уже ела. Кушай, Володя, и рассказывай.
     От тепла и от водки,  от того,  что Маринка сидела рядом с ним, Сомин
почувствовал необычайный прилив энергии.  Он лихо выпил вторую рюмку и, не
закусывая,  начал рассказывать о  моряках лидера "Ростов",  о  своих новых
друзьях,  которые все,  как один, герои. Ему хотелось самому быть героем в
глазах Маринки, чтобы волновалась и тревожилась за него, чтобы считала его
своим защитником.
     Сомин снова и  снова возвращался к сегодняшнему утреннему эпизоду,  и
теперь ему уже начинало казаться,  что он  участвовал в  большом сражении,
исход которого имел самое непосредственное отношение к судьбе Маринки.
     - Может быть,  хватит,  Володя? - спросила Маринка, отодвигая от него
пустую рюмку.
     Сомин  пожал  плечами,  будто  хотел сказать,  что  для  моряка такая
рюмочка -  сущая безделица.  Его щеки покраснели, голос стал громким, руки
двигались сами  собой,  дополняя рассказ,  который обрастал все  новыми  и
новыми подробностями.
     Маринка куда-то исчезла, потом возвратилась с подушкой и одеялом.
     - Я  тебе постелю здесь,  Володя,  а  сама буду спать внизу с мамой и
Глебовной. Они уже спят.
     - Что ты,  Мариночка,  -  он поднялся, опрокинул стул и тяжело оперся
обеими руками о стол, - разве я могу ночевать? Мне - в часть. Давай выпьем
с тобой на дорожку,  -  он вылил из бутылки остаток водки и протянул рюмку
Маринке. Она отстранилась, поморщившись от запаха сивухи.
     - Ты  не  хочешь со  мной выпить?  Ну,  немножко,  Мариночка,  только
пригубь. За то, чтобы мы снова встретились!
     Маринка с  отвращением прикоснулась губами к  рюмке.  Володя выпил  и
снова  сел.  В  его  захмелевшем мозгу все  спуталось.  Внезапно нахлынула
грусть.  Наверно,  он  больше не увидит Маринку.  Скорее всего его убьют в
одном из ближайших боев,  а она так и не узнает, как он ее любил. А может,
ей это не важно?
     - Когда тебе нужно быть в части? - спросила Маринка.
     - Ты ждешь, чтобы я ушел?
     - Что ты,  Володя!  -  Она подошла к нему и обняла его одной рукой за
шею. - Как ты мог подумать? Я просто беспокоюсь...
     Сомин  не  дал  ей  договорить.  Он  порывисто поднялся и  с  размаху
поцеловал ее в щеку. Маринка не двигалась.
     - Ты не знаешь,  как я тебя люблю,  Мариночка.  Эта встреча - не зря.
Это - судьба. Так должно было быть.
     Она пыталась осторожно освободиться от  него,  но  Володя уже потерял
над  собой всякий контроль.  Ему  удалось поцеловать ее  в  губы.  Маринка
вырвалась,  но  он снова схватил ее и,  не удержавшись на ногах,  свалился
вместе с ней на кровать.
     - Пусти сейчас же! Ты с ума сошел!
     Он не отпускал ее:
     - Маринка,  сейчас...  Только сейчас...  Ты  меня больше не  увидишь,
Мариночка...
     Ей  удалось,   наконец,   освободиться  от  него.   Растрепанная,   в
разорванном свитере, тяжело дыша, Маринка отошла на прежнее место к печке.
"Какая гадость!  Если бы  на ее месте была любая другая женщина,  он точно
так же накинулся бы на любую".
     Слезы текли по ее щекам. Ей было обидно и стыдно.
     - Уходи! - сказала она. - Уходи и немедленно!
     - Но почему, Мариночка, чем я тебя обидел?
     - Ты еще спрашиваешь? - Она сорвала с гвоздя тяжелый полушубок Сомина
и швырнула его на кровать. - Одевайся!
     Володя долго тыкал руками в рукава.  Не застегнувшись,  он нахлобучил
шапку,  кое-как  затянул ремень,  на  котором болтались наган и  гранатная
сумка:
     - Хоть поцелуй меня на прощанье...
     - Не хочу!  Ты -  глупый.  Я  только о том и мечтала,  чтобы целовать
тебя,  чтобы быть твоей, а ты... Солдат! Ты - пьяный солдат. Ты все забыл.
Забыл,  что рядом немцы,  которых вы  подпустили к  Москве,  что мой отец,
может быть,  уже  убит,  что  здесь -  больная мать!  -  придерживая рукой
разорванный свитер, Маринка открыла дверь.
     Когда Сомин ушел, она бросилась на кровать и плакала до тех пор, пока
стекла не задрожали от орудийных залпов.  Тогда она поднялась и  подошла к
окну.  Фонарь  погас.  Только красная точка  обгорелого фитиля светилась в
темноте, а за окном разливался бледный зимний рассвет.


                          5. КОМАНДИР И КОМИССАР

     По дороге в часть хмель быстро выветрился из головы Сомина.  Остались
только  тяжесть  и  ощущение  непоправимого несчастья.  Не  оглядываясь по
сторонам и не думая о врагах, которые подкарауливают под каждым кустом, он
быстро дошел до села, но здесь ждала его новая беда. Дивизиона не было. Он
пробежал через все село и,  задыхаясь,  остановился у крайней избы,  потом
медленно побрел обратно.
     Дивизион  ушел.  Но  куда?  Во  всех  направлениях снег  был  изрезан
глубокими следами колес. Только жирные масляные пятна остались от десятков
машин, которые еще так недавно были здесь.
     Усилием воли  Сомин заставил себя успокоиться.  Надо принять решение.
Конечно,  он отсутствовал не полчаса,  а добрых три. Дивизион за это время
мог уйти очень далеко,  и все-таки догнать его можно. Догнать во что бы то
ни стало!  Потом - все что угодно. Пусть судят, но пускай никто не считает
его дезертиром.  Это слово резануло Сомина,  как удар кнутом по глазам.  А
ведь  он  в  самом деле  дезертир!  Каждый боец на  фронте,  находящийся в
самовольной отлучке, - дезертир.
     Он пытался определить по следам,  в каком направлении ушли машины, но
луна то и  дело скрывалась в  волнах бегущих облаков,  и никак нельзя было
разобраться в путанице следов.
     Дезертир всегда бежит  от  линии  фронта.  Значит,  я  должен идти  к
передовой!  - решил Сомин. И он зашагал в ту сторону, где временами низкие
облака освещались артиллерийскими вспышками.
     В расстегнутом полушубке,  то и дело проваливаясь в снег, глотая ртом
морозный воздух,  он  шел по  целине,  инстинктивно пряча замерзшие руки в
рукава. Меховые варежки торчали из его карманов.
     Наконец Сомин выбрался на  шоссе.  Он увидел грузовики с  солдатами и
пешие подразделения,  заиндевевшую конницу и пушки на прицепе у тракторов.
Все  это безостановочно двигалось в  ту  сторону,  где,  по  предположению
Сомина, находилась линия фронта.
     - За ними!  За ними -  к передовой!  - но силы изменили ему. В полном
изнеможении Сомин привалился к телеграфному столбу,  а над ним ветер играл
в туго натянутых проводах: "Дез-з-з-ертир... Дез-з-з-ертир..."
     И вдруг Сомин увидел грузовик с белым якорем на дверке кабины. За ним
шли другие такие же "зисы", груженные знакомыми длинными ящик