ата и бледный Арсеньев. Только
сейчас он почувствовал,  насколько необходим ему Яновский.  При всей своей
гордости Арсеньев понимал,  что,  не будь Яновского, не было бы "корабля в
степи",  который шел вперед, когда большинство частей отступало, и выходил
победителем из самых неравных схваток.
     - Ты помолчи,  Владимир Яковлевич,  -  просил Арсеньев,  -  все будет
сделано. Не беспокойся.
     В комнату вошел Рощин. Он тихо сказал командиру дивизиона:
     - Генерал договорился. Санитарный самолет вылетел. Скоро будет здесь.
     Юра Горич укладывал медикаменты в чемоданчик.
     - Кого же пошлем с комиссаром?  - спросил он. - Не очень-то я доверяю
этим авиасестрам. Нужен свой человек. Была бы Людмила...
     - Есть санинструктор Шубина! - сказала она, входя в комнату.
     - Ты?  Откуда ты взялась? А Земсков? - спросил комиссар, приподымаясь
с подушки. Горич насильно уложил его.
     Людмиле пришлось вкратце рассказать о том, как Земсков нашел ее и как
они  добирались до  дивизиона.  Тут же  она узнала,  что старший лейтенант
медслужбы пробивался из окружения вместе с  танкистами.  Он прибыл в часть
вечером.  Земсков  в  это  время  разыскивал санитарный автобус на  улицах
Майкопа.
     Горич весь просиял,  когда вошла Людмила. Он даже не обратил внимания
на ее вид. Главное - жива, а, во-вторых, есть кого послать с комиссаром.
     - А может быть,  все-таки не стоит самолетом?  -  опросил Арсеньев. -
"Мессершмиттов" полно. Не доберутся...
     Горич энергично замотал головой:
     - Нельзя  иначе.  Нужно  срочно.  В  машине растрясет.  Вот  и  майор
медслужбы говорит...
     Над  домом  прожужжал "кукурузник" -  "У-2".  Он  опустился прямо  на
выгоне,  в  двух шагах от штаба.  Комиссар опять впадал в  бессознательное
состояние. Он упорно боролся со своей слабостью, пытался говорить, но речь
переходила в  еле  слышное бормотанье.  Когда его  поднесли на  носилках к
самолету,  Яновский снова  открыл глаза.  Он  увидел Земскова и  попытался
протянуть ему правую - свободную от бинтов руку, но рука безжизненно упала
на одеяло.
     - Молодец!..  -  еле слышно сказал Яновский.  -  Так и действуйте. До
свидания,  Сергей Петрович,  до  свидания,  друзья.  Не  позорьте наш Флаг
миноносца.
     Людмила -  как  была   нечесаная,   немытая   -   села   в   самолет.
Гвардейцы-моряки стояли вокруг.  Сомина било,  как в лихорадке. Он пытался
заглянуть в самолет,  чтобы  еще  раз  увидеть  комиссара,  но  авиасестра
захлопнула дверцу. Летчик взмахнул кожаной перчаткой и закричал:
     - От винта!
     Воздушная струя  ударила  в  лица,  взметнулась сухая  пыль.  Самолет
побежал по выгону,  подпрыгивая на кочках.  Вот он уже оторвался от земли,
прогудел низко над крышами,  полез,  рокоча от натуги, на воздушную горку,
развернулся, кренясь на крыло, и лег на курс.
     - Счастливого плавания, комиссар!


                             ГїЛїАїВїАї VIII

                                ПРЕДГОРЬЯ


                            1. КАШТАНОВАЯ РОЩА

     Фронт остановился.  Пришло,  наконец,   время,   когда   можно   было
осмотреться или,  как говорили в больших штабах,  "подвести итоги".  После
месяца непрерывных боев от Ростова до предгорий Кавказа  дивизион  моряков
отвели  на  отдых,  в  долину,  километров  на  двадцать  севернее Туапсе.
Местность эта называлась Каштановая роща.  Здесь действительно было  много
каштанов.  Они  росли  вперемежку  с  дубами,  буками  и  дикими яблонями,
покрывая склоны и дно долины, где разместились батареи морского дивизиона.
Здесь  ничто  не напоминало привычных степных просторов.  Узкие дороги,  с
которых не свернешь,  бурные горные  речки.  Куда  ни  взглянешь  -  горы,
поросшие лесом,  - темно-зеленые вблизи и синеющие в отдалении.  На севере
подымалась причудливая гора Индюк.  Она и впрямь напоминала  нахохлившуюся
большую птицу.
     Моряки уже успели испробовать "прелести горной войны".  Они прошли от
Майкопа  до  Шаумяна,  огрызаясь  залпами  и  снова  двигаясь  дальше   на
юго-запад.  Здесь  уже нельзя было маневрировать,  неожиданно появляясь на
фланге у врага,  уходить степными дорогами,  закрывшись облаком пыли,  как
дымовой   завесой.   Особенно   тяжело  приходилось  зенитчикам.  Самолеты
беспрерывно летали над узкими шоссе,  и стоило только образоваться пробке,
как  начиналась  бомбежка.  Теперь  не  было покоя и ночью.  Осветительные
ракеты,  сброшенные  на  парашютах,  позволяли  немецкой   авиации   вести
прицельное бомбометание по ущельям и дорогам, где находились наши войска.
     И  все-таки  фронт  остановился.  Несмотря  на  старания гитлеровских
генералов продолжать движение вперед,  наметилась еще  зыбкая пока  линия,
идущая по горам и руслам рек, через которую не прорвалась ни одна немецкая
часть.  Эта  линия твердела,  покрываясь укреплениями,  как твердеет поток
жидкой стали,  выпущенной из  мартеновской печи.  В  оборонительных боях и
ночных атаках,  под  вой  пикирующих бомбардировщиков,  под музыку кирки и
пилы складывался Закавказский фронт.
     Для  большинства командиров  и  бойцов  это  было  долгожданное время
окончания отступления,  но  кое-кто смотрел на положение дел куда мрачнее.
Войска,  входившие в  Закавказский фронт,  были окружены с трех сторон.  С
севера  -  от  Новороссийска,  захваченного врагом,  до  горных  перевалов
Главного Кавказского хребта,  откуда спускались дороги к  морю  на  Сочи и
Сухуми,  стояли немецкие дивизии. С юго-запада и юга было море. Оставалось
пространство на востоке -  единственный путь к Каспию,  путь,  связывающий
войска фронта со всей страной.
     "Стоит немцам прорваться с гор на побережье,  и весь фронт окажется в
мешке,  - рассуждали пессимисты, - а это, несомненно, случится, как только
немцы  возьмут Сталинград и  бросят побольше войск  на  Кавказ".  Впрочем,
противник и  так не скупился на людские и  материальные резервы для своего
Кавказского фронта. Слово "нефть" повторялось тысячи раз в речах Геббельса
и  в  приказах Гитлера.  Свежие горно-стрелковые части,  новые  соединения
авиации и танков были брошены на Кавказ.
     - Положение войск Закфронта представляется весьма затруднительным,  -
говорил майор Будаков.  И если вокруг были люди, в чьих дружеских чувствах
он  не  сомневался,  майор  добавлял:  -  С  военной точки зрения было  бы
целесообразнее начать  эвакуацию фронта  на  восток теперь же,  до  начала
нового немецкого наступления. А оно не замедлит. Можете не сомневаться!
     В  отсутствии Яновского Будаков чувствовал себя  куда  свободнее.  Он
считал себя  незаурядным артиллеристом и  тактиком и  втайне полагал,  что
командовать дивизионом или  даже полком РС  смог бы  значительно разумнее,
чем Арсеньев.
     - Недели Закфронта сочтены,  -  сказал он однажды в  "кают-компании",
оборудованной под  деревьями Каштановой рощи,  -  и  если  Северная группа
сумеет  пробиться на  восток,  то  мы  вместе со  всей  Приморской группой
окажемся сброшенными в  Черное  море,  откуда  ведет  начало  наш  славный
дивизион. Надо, товарищи, смотреть правде в глаза.
     В  ответ на  эти  слова тихий начальник боепитания Ропак,  никогда не
возражавший старшим по званию, возмутился:
     - Что вы говорите,  товарищ майор?  Значит,  вся героическая борьба в
степи -  бесполезная,  бесцельная...  -  От  волнения он  не мог подобрать
нужного слова.  -  А защита Ростова? А хотя бы тот путь, который проделали
мы с  Земсковым в  тылу у  немцев?  А  бой на переправах через Кубань?  Вы
просто не знаете цену нашим людям!
     Начальник штаба резко оборвал его:
     - Ваше дело -  техника,  товарищ инженер-капитан!  - Потом он добавил
уже другим тоном:  -  Мне ясно,  что боев на  побережье не  миновать,  но,
конечно, мы будем сопротивляться. Не поймите меня неправильно.
     Примерно то же говорил Лавриненко, но только другими словами:
     - Скоро,  морячки,  будет  вам  море,  по  какому так  скучаете.  Ты,
Писарчук, плавал на кораблях?
     В разговор вмешался проходивший мимо Клычков:
     - Корабли ходют,  а навоз в проруби плавает, все равно как ты, гнида!
Чего человека смущаешь?  -  свою реплику он заключил нелестным упоминанием
бога и родственников Лавриненко, на что тот, по своему обычаю, ответил:
     - При  чем бог,  когда сам дурак,  не  понимаешь,  что говорю.  Будем
воевать - а там поглядим. Пожалуй, ложки много подешевеют...
     - Какие ложки? - спросил Писарчук. Он был тугодум, но не любил, когда
оставались неясности.
     - Обнаковенные ложки. Тебя, к примеру, убьют, ложка останется.
     Клычков  сплюнул  сквозь  зубы  и  пошел  вразвалку по  дорожке,  уже
проторенной бойцами среди густой травы,  а Лавриненко захихикал, показывая
мелкие желтые зубы.
     Старшина батареи  ПВО  -  ПТО  Горлопаев,  превратившийся в  старшину
взвода,  хоть такая должность и не была предусмотрена, не принял участия в
разговоре.  Горлопаев был  занят  тяжелой  работой.  Перед  ним  лежал  на
снарядных ящиках кусок сравнительно чистой оберточной бумаги,  на  которой
следовало выписать материальные потери батареи за период степных боев.  Он
выводил корявые строчки,  старательно припоминая все имущество батареи,  и
иногда, не подымая глаз, бросал вопрос:
     - Тютькин!  В тебя котелок сохранный?  Гришин!  Ты где подел запасной
скат?
     Из-за  кустов  вышел  младший лейтенант Сомин.  Белкин подал  команду
"Смирно!"  Он  был  теперь командиром первого орудия и  так  же,  как  сам
командир  дивизиона,   считал,   что   боевая   обстановка  не   исключает
подтянутости и  дисциплины.  Сомин,  к  стыду своему,  не  раз пренебрегал
уставными требованиями.  Теперь он с гордостью смотрел на Белкина: "Что ни
говори - мой ученик!"
     Горлопаев нехотя встал:
     - Докладаю вам, товарищ командир взвода, боевые потери.
     Сомин  взял  протянутую бумагу  и  начал  читать,  с  трудом разбирая
сочинение Горлопаева:
     - "Шинелей  рядового  состава   -   тринадцать,   поясных  ремней   -
одиннадцать,  телогрейка ватная -  одна,  прибор,  что чистить винтовку, -
восемь, скат запасной - один, портянок - шестнадцать пар, пилоток - одна".
"Это - моя. Понятно! - Сомин вспомнил подсолнечное поле. - Как мало прошло
с тех пор, а все мы стали другими", - подумал он.
     - Постой, постой! Что ты тут написал: "ложка - одна, пушка - одна..."
     Раздался дружный хохот. Старшина рявкнул на Белкина:
     - А ты чего оскалился? Небось, еще в лейтенанты не вышел!
     Сказано это было,  конечно,  с нехитрым намеком на Сомина. Он не стал
отвечать  Горлопаеву.  Темный,  но  в  сущности неплохой человек.  Были  в
дивизионе и другие люди,  повыше Горлопаева, которых раздражало выдвижение
среднего комсостава из сержантов.  К  числу их относился,  как ни странно,
командир дивизиона. В свое время Яновскому пришлось положить немало труда,
чтобы  доказать Арсеньеву неизбежность пополнения дивизиона из  сухопутных
частей.  Сейчас Яновского не было,  и  некому было разбить неверный взгляд
Арсеньева на  выдвижение командных кадров.  Учить?  Обязательно!  Не успел
дивизион прийти на отдых, как немедленно начались занятия по артстрелковой
подготовке, по тактике, по радиосвязи. Учились все - от командиров батарей
до рядовых.  Учился и сам Арсеньев. Он понимал, что горная война потребует
изменения тактики,  новых приемов и  навыков.  Занятия начинались с  утра.
Комбаты и  командиры взводов тренировались в  привязке точек  в  горах,  в
выборе   огневых  позиций.   Боевые   машины   форсировали  горные   реки,
преодолевали крутые  подъемы.  Создана была  специальная школа  командиров
взводов,   где  под  руководством  Будакова  и  Сотника  учились  наиболее
способные сержанты.  Многим из  них  уже приходилось практически выполнять
обязанности командира  огневого  взвода.  Земсков  ежедневно  занимался  с
разведчиками,  и не только со своими -  дивизионными,  но и с разведчиками
батарей.  Эти  занятия  регулярно посещал  по  собственному желанию мичман
Бодров,  которого в  дивизионе считали лучшим разведчиком после  Земскова.
Для Арсеньева не было теперь ничего важнее учебы.  И, как к каждому своему
делу,  он относился к ней самозабвенно, не щадя ни себя, ни других. Но это
вовсе  не  значило,  что  он  хотел  присваивать сержантам звания  средних
командиров.
     - Не  будет  у  них  должного авторитета ни  среди бойцов,  ни  среди
командного состава! - говорил он. Будаков поддерживал командира дивизиона,
а комиссар второй батареи Коржиков, временно заменявший Яновского, не умел
проводить свою линию. Он просто подчинялся. Это было проще.
     Когда командиры батарей выдвигали старшин и  сержантов на  присвоение
звания младшего лейтенанта, Коржиков отвечал им:
     - Комдив  сказал,  что  незачем.  Получим пополнение с  Черноморского
флота.
     "Комдив сказал",  "комдив решил",  "комдив запретил" -  да у  тебя-то
есть  свое  мнение?"  -  думал  Земсков,  глядя на  сухонького,  лысеющего
человека с глазами навыкат и маленькими ручками,  тонувшими в рукавах не в
меру  свободного кителя.  -  Ведь  хороший человек,  смелый,  приветливый,
культурный.  Работает,  как вол,  день и ночь,  а толку мало. Эх, комиссар
Яновский,  как вы нужны нам сейчас с вашей твердостью,  с вашим тактом,  с
вашим знанием человеческой души!"
     Земсков преклонялся перед  командиром дивизиона.  Он  был  согласен с
Яновским,  что Арсеньев -  прирожденный военный талант, но Земсков видел и
недостатки.  Ведь нравится сейчас комдиву, что у него не комиссар, а тень,
послушно повторяющая каждое движение.  А уважает он Коржикова?  Навряд ли.
Ему просто безразлично мнение комиссара.  Зато Будаков сейчас царит. Ловко
попадая в  тон Арсеньеву,  он заставляет забыть о  своих ошибках и в то же
время сохраняет независимый, даже величественный вид.
     С  Будаковым у  Земскова  установились сугубо  официальные отношения.
Старший лейтенант знал,  что "усатый" его не  любит,  но виноватым себя не
чувствовал,  а  подлаживаться к  начальству не  хотел и  не  мог.  Земсков
отдавал  должное  достоинствам  Будакова.  В  военном  отношении  у  него,
пожалуй,  самая  высокая  подготовка среди  всех  командиров в  дивизионе.
Как-никак  -  артиллерийская академия за  спиной.  Штабное дело  он  знает
безукоризненно,  умеет потребовать с  подчиненных,  помнит в  лицо каждого
краснофлотца.  Учебу Будаков наладил отлично. Связь, боепитание, снабжение
- тоже в порядке. Не удивительно, что Арсеньев его ценит.
     Во время непрерывных степных боев Земскову просто некогда было думать
о своем отношении к отдельным людям в дивизионе. Многое отступило тогда на
задний план. Даже о матери Земсков вспоминал не часто, хотя не было у него
на  свете никого дороже.  Свои тревоги об Андрее,  особенно понятные после
смерти старшего сына,  мать прятала где-то в глубине веселых глаз - всегда
чуть усталая и готовая к любой работе. Он не помнил, чтобы она хоть минуту
сидела без дела.  Как хорошо было засыпать,  видя в  полуоткрытую дверь ее
голову,  склоненную над тетрадками.  А утром они всегда вместе выходили из
дому.  Он -  в школу и она -  в школу, потом он - на завод, она - в школу,
потом он -  в артучилище,  а она -  в свою неизменную школу.  В первые дни
блокады она уехала,  увезла детей в Куйбышев и оттуда еще куда-то. Земсков
отталкивал от  себя мысль о  матери.  В  дивизион не  приходило ни  одного
письма,  а  гадать и  терзаться сомнениями было не  в  его характере.  Чем
больше залпов даст дивизион,  тем лучше для нее - во всех случаях. Значит,
только кабина полуторки с  пулеметом и  карта на  коленях.  О  Зое он тоже
старался не думать.  Была -  и нет. Осталась горькая обида на дне души. Он
бы  не  обрадовался внезапному письму от  нее.  Разве  можно вернуть пулю,
вылетевшую из  винтовки?  Можно  подобрать ее,  остывшую  на  излете,  или
выковырять сплющенную из ствола дерева.  Зоя послала ему пулю - вольно или
невольно - в самое тяжелое для него время. Вот и все.
     Здесь,  в  Каштановой роще,  подводился счет  не  только уничтоженным
немецким танкам.  Каждый подводил свой личный счет. Война вступала в новую
полосу.  Сейчас была только передышка.  Это  сознавали далеко не  все,  но
каждый   человек  сознательно  или   бессознательно  подсчитывал  духовные
ценности, растерянные или приобретенные за первый год войны. Самой главной
ценностью  для  Земскова  была  уверенность в  своей  силе,  выносливости,
уменье.  Эта уверенность укрепляла, окрыляла его, помогала сообщать другим
ту бодрость духа и веру в победу, которая всегда сопутствовала разведчикам
дивизиона в самых трудных обстоятельствах.  Земсков не любил красивых слов
о долге солдата и о матери-родине.  Но он знал, что если останется жив, то
ему  не  стыдно  будет  взглянуть в  глаза  собственной матери  -  простой
ленинградской учительнице,  которая, рано потеряв мужа, сумела подготовить
сына к большой и трудной жизни,  не предполагая,  что она готовит солдата.
Не стыдно будет Земскову пройтись по Невскому и по улице Росси,  не стыдно
будет подумать,  глядя на будущую молодежь: "Вы - вольные русские люди, вы
ходите на лекции и  купаетесь в  море,  вы пьете вечером чай в кругу своей
семьи.  Вы  не  вздрагиваете от внезапного воя мины,  вы любите без страха
разлуки - этим вы обязаны нам - солдатам и матросам Отечественной войны".
     В числе приобретенных Земсковым за этот год  ценностей  были  друзья.
Без  малого  триста  друзей.  Земскова  любили  в дивизионе.  Он это знал.
Земсков тоже любил дивизион. Было бы ужасно сейчас попасть в другую часть,
потому  что  дивизион  -  это дом.  Сколько раз в тяжелой разведке,  среди
степных дорог он думал:  "Обойдем этот хутор,  где  засели  немцы,  или  -
проскочим поле,  по которому бьет артиллерия,  и будем дома".  Нет старого
дома со знакомыми часами,  с милым потемневшим столом,  с  легкими  шагами
матери  за спиной.  Тот дом разметала немецкая фугаска.  Теперь у Земскова
был новый дом - неистребимый очаг под  бело-голубым  флагом,  а  в  редкие
минуты  отдыха  крыло  шинели  под  кустом.  И в этом доме,  среди трехсот
друзей, было у Земскова несколько самых близких. Он никогда, даже мысленно
не назвал бы комиссара своим другом,  но понятие о доме-дивизионе было так
же неразрывно связано с Яновским,  как понятие о старом доме - с  матерью.
Земсков  улыбнулся  бы  -  приди  ему  на  ум такое сравнение.  Яновский -
коренастый,  быстроглазый,  поспевающий всюду, где трудно, немногословный,
но знающий такие слова,  что запоминаются на годы,  то веселый,  то гневно
сосредоточенный,  был,  конечно,  самым нужным человеком для  Земскова.  И
все-таки  образцом  для  него  был  Арсеньев,  а не Яновский,  может быть,
потому,  что военные качества комдива проявлялись так ярко,  что каждый, в
меру своих способностей, стремился подражать ему. Вздумай Арсеньев повести
дивизион с Кавказа прямо  на  Берлин,  за  ним  пошли  бы  без  колебаний.
Большинство матросов и командиров,  в том числе и Земсков,  не задумываясь
отдали бы свою жизнь для спасения жизни комдива,  но  Земсков  не  мог  бы
сказать,  что  он  любит  Арсеньева.  Это  понятие  здесь  было неуместно.
Холодный,  деспотичный,  вспыльчивый,  скупой на теплое слово, которое так
дорого на войне,  Арсеньев не внушал любви и не стремился к этому. Доверие
к нему было безграничным.
     Если  Арсеньев  и  Яновский  во  многом  способствовали  формированию
Земскова как командира, то для Сомина сам Земсков с первых дней совместной
службы  был  примером  и  недосягаемым  образцом.  Отношение  этого  юноши
проявлялось так  непосредственно,  что  Земсков не  мог  не  заметить его.
Несмотря  на  разницу  в  званиях,   когда  Сомин  носил  еще  сержантские
треугольнички,  для Земскова он был наиболее близким другом. Одному Сомину
во  всем  дивизионе  Земсков  рассказал о  Зое.  Зоркий  и  наблюдательный
начальник разведки, как это ни странно, очень долго не замечал отношения к
себе  со  стороны другого человека,  для