чимся на практике. Как ты
считаешь?
     В  девять тридцать боевые машины выстроились в  шеренгу на просторной
поляне.   Высокие,   скошенные  назад,   с  крутыми,   как  огромные  лбы,
закруглениями кабин,  они  были  похожи  на  белых  мамонтов,  вышедших из
заснеженного доисторического леса.
     Земсков подошел к  машине  Сомина,  которая стояла на  правом фланге,
позади огневой позиции.  Оттуда было хорошо видно,  как готовятся к  залпу
орудийные расчеты.  Длинные сигарообразные снаряды лежали в  два  ряда  на
направляющих стальных балках, которые обычно называли "спарками".
     Донеслись выкрики командиров батарей:
     - Прицел 152! Уровень - 31-20!
     У  крайней боевой машины стоял Шацкий.  В ее кабине оставались только
водитель и  командир орудия Дручков.  В  просторной белой кабине маленький
чернявый Дручков казался мальчишкой, забравшимся туда из озорства. Дручков
лучше других понимал,  как  обидно Шацкому упустить этот  первый залп,  но
сейчас Дручкову было не  до того.  Он весь подался вперед,  держась правой
рукой  за  пластмассовую  рукоятку,   вокруг  которой  поблескивали  медью
шестнадцать  контактов.   Дручков  не  видел  сейчас  ничего,  кроме  этих
контактов,  - ни снежного поля, ни соседних машин, ни своих краснофлотцев,
стоявших тесной группкой поодаль.  Поворот рукоятки -  и  все  шестнадцать
снарядов один за  другим сорвутся со  спарок.  Противника не  видал никто.
Семь  и  шесть десятых километра отделяли огневую позицию от  того  места,
куда  должны были  в  девять часов  сорок  пять  минут  обрушиться снаряды
гвардейского дивизиона.  Перед глазами было только снежное поле и  плотная
стена сосен на его краю.
     Глядя на  часы,  Арсеньев медленно поднял руку с  пистолетом.  Девять
часов сорок четыре минуты...  Он  спустил предохранитель,  окинул взглядом
весь  дивизион,  и  когда секундная стрелка обежала еще  один круг,  нажал
спусковой крючок.  Одинокий выстрел растаял в морозном воздухе,  но тут же
раздался нарастающий гул,  не  похожий на артиллерийский залп.  Скорее это
напоминало могучий рев  урагана.  Малиновое пламя  ударило в  землю позади
боевых  машин,  которые окутались облаком снежной пыли  и  дыма.  Снаряды,
сорвавшись со  спарок,  устремились ввысь,  как  стая комет,  несущихся от
земли к небу. За ними, постепенно затихая, тянулись огненные струи.
     Некоторое время  все  следили  за  летящими снарядами,  пока  они  не
исчезли из  виду.  Еще не  затих их рев,  когда издалека донеслись десятки
сливающихся глухих разрывов.  Гвардейский дивизион моряков дал свой первый
залп по врагу.  Потом стало известно,  что этот огневой налет вызвал такую
панику на передовой линии немцев, что даже те подразделения, на которые не
упало ни одного снаряда, побежали, бросая оружие.
     После залпа все боевые машины,  как было приказано раньше, немедленно
тронулись с  места и  одна за  другой скрылись в  лесной просеке.  Расчеты
садились на  ходу.  Через несколько минут на поляне остались только темные
проталины и лабиринт глубоких следов, выдавленных шинами.


                            2. НОЧЬ ПЕРЕД БОЕМ

     Ночевали в  деревушке,  полуразрушенной немецкой авиацией.  В большом
кирпичном сарае  с  сорванной крышей матросы разложили костер.  Здесь,  по
крайней мере, не было ветра. Красные блики метались по облупленным стенам,
и  когда  кто-нибудь  бросал  в  костер  охапку хвороста,  пламя  радостно
кидалось вверх,  пытаясь  дотянуться до  почерневших балок  перекрытия.  С
камбуза принесли ужин - суп в термосах и задубевшую кашу.
     Земсков сидел  в  углу  на  перевернутой веялке.  При  неровном свете
костра он что-то писал.  К нему подошел Рошин. Начальник разведки изо всех
сил старался копировать командира части и  поэтому поеживался от  холода в
морской шинели, но не надевал полушубка.
     - Хочешь спирту?  - Рощин достал из кармана немецкую фляжку в кожаном
чехольчике с блестящими кнопками.  Отвинтив крышку-стакан,  Рощин наполнил
его до краев.
     - Откуда у тебя? - удивился Земсков. - Ведь выдавали по сто грамм.
     Сто граммов на морозе - это почти ничего. Даже те, кто был непривычен
к  выпивке,  не  только не  пьянели от этой дозы,  но почти не чувствовали
приятного  согревающего  тепла.   Матросы  смотрели  на  фляжку  Рощина  с
нескрываемой завистью.
     Земсков взял протянутый стаканчик и спросил:
     - А у тебя много осталось?
     - Не волнуйся,  пей, - Рощин взболтнул фляжку и доверительно сообщил:
- У меня обнаружилась знакомая дивчина в медсанбате,  что на окраине села.
Там этого добра - хоть залейся!
     - Это хорошо,  -  серьезно заметил Земсков.  -  Дай-ка фляжку!  -  Он
поднялся и  пошел в противоположный угол,  где под грудой полушубков лежал
разведчик Журавлев.  Его била лихорадка.  Земсков молча протянул стаканчик
матросу.  Журавлев бережно взял  его  обеими  руками  и  выпил.  Косотруб,
сидевший рядом, недоуменно посмотрел на лейтенанта:
     - Лишнее, значит, товарищ лейтенант?
     - Лишнее. Пей!
     Почуяв  притягательный  напиток,   к  Земскову  потянулись  и  другие
разведчики. Когда фляжка опустела, он сказал:
     - Это достал ваш командир.
     Косотруб хитро подмигнул повеселевшему Журавлеву:
     - Так отчего же он сам нам не отдал, а вас послал?
     - А тебе не все равно, кто дал?
     Рощин с  недоумением наблюдал эту  сцену.  Земсков подошел к  нему  с
пустой фляжкой.
     - Грошовый авторитет наживаешь?  Так  у  вас  в  пехоте  положено?  -
шепотом спросил Рощин.
     Земсков сунул ему в руки фляжку:
     - Чудак ты, Рощин. Твой собственный авторитет спасаю. Понял?
     - Какой  нашелся  благодетель!  -  вскипел  Рощин.  Земсков  не  стал
вступать в  спор.  Он  поднял воротник,  сунул за  пазуху пистолет,  чтобы
смазка не загустела на морозе, и вышел из сарая.
     Шацкий  и  еще  несколько матросов из  первой  батареи сидели  вокруг
костра. Валерка приблизился к ним и подмигнул Шацкому:
     - Видал?
     - Видал.   -   Шацкий   не   спеша   достал   самодельный  портсигар,
разукрашенный якорями и пушками.
     - Ну, и что скажешь, кореш?
     - Скажу - такой может служить с моряками.
     - Точно!
     С мороза вошел, растирая побелевшие ладони, Сомин. Шацкий подвинулся.
     - Садись. На, закури! - Он протянул свой портсигар.
     Валерка не собирался кончать на этом разговор.
     - Ты  расскажи,  как  тебе Земсков прочел мораль,  когда ты  засмолил
Сомину по фасаду, - сказал Косотруб.
     - А, что там вспоминать! - махнул рукой Сомин.
     Косотруб не  отставал.  Он  уже давно ждал подходящего случая,  чтобы
узнать у несловоохотливого Шацкого, какой у него был разговор с Земсковым.
     - Мораль он мне прочел особенную,  -  сказал, наконец, Шацкий, искоса
взглянув на Сомина. - Знаешь, где была раньше санчасть? Завел меня Земсков
в тот кубрик,  скинул китель и говорит:  "Паршиво у тебя на душе,  Шацкий,
вот ты и кидаешься на своих, как дикий кабан. Арестовать тебя? Бесполезно!
Только хоть я и пехота,  на меня не советую кидаться. Ну-ка, бей!" Я стою,
как причальная тумба,  а он снова:  "Бей, не бойся!" Ну, меня забрало. Раз
так,  думаю...  Развернулся, и раз! Смотрю - лежу уже на палубе, а он надо
мной стоит, глаза горят, как отличительные огни...
     - Что же, один был красный, другой зеленый? - перебил Валерка.
     - Не перебивай,  травило!  Говорю,  так глаза горят,  что за две мили
видать.  Так вот,  Земсков опять мне:  "Вставай,  -  говорит,  - еще раз!"
Словом,  три раза бросал он меня,  как маленького. Это меня-то - кочегара!
Потом надел китель и объясняет: "Это - самбо. Слышал? Я своих буду учить в
свободное время,  а  ты  тоже  можешь приходить,  если хочешь.  Такому,  -
говорит,  -  здоровяку,  если дать приемы,  так  он  один десяток фашистов
задушит, а на своих не бросайся. Дура!" И верно - дура.
     В  то  время как  в  сарае шел  этот разговор о  Земскове,  лейтенант
пересекал  пустое,  сожженное  вражеской  артиллерией село.  Он  дошел  до
околицы.  Под  луной на  фоне сахарного снежного наста выделялась машина с
автоматической  пушкой.   Увалень  Писарчук  стоял  на   откинутом  борту,
прислушиваясь к  неясному гулу  далекого самолета.  Из-за  горизонта через
равные промежутки времени взлетали белые ракеты. Все было спокойно.
     Побывав  у  всех  своих  орудий,  Земсков  вернулся в  сарай.  Костер
догорал.  Матросы уже успели поужинать.  Кто-то  затянул песню об  Ермаке.
Щемящая грустная мелодия то  взмывала,  подхваченная десятками глоток,  то
снова сникала,  и  тогда слышался только чистый тенор запевалы -  старшины
2-й статьи Бориса Кузнецова.
     Мрачная привольная песня  взволновала Земскова.  "Может быть,  завтра
многих из этих поющих уже не будет в живых,  -  подумал он.  - Правда, нас
берегут,  охраняют, переднего края не видим". К нему подсел Рощин, который
уже успел натянуть полушубок.
     - Слушай,  Андрюша,  -  он  явно  пытался загладить свою грубость,  -
наверно,  так и  не  увидим ни  одного немца.  Трясутся над нами,  как над
невинными девочками. Перед матросами стыдно.
     Земсков пожал  плечами.  Он  понимал,  что  вооружение дивизиона было
секретным.  Ни при каких случайностях оно не должно попасть в  руки врага.
Наставление  предписывало  гвардейским  минометным  дивизионам  реактивной
артиллерии действовать не ближе пяти километров от переднего края и тотчас
же  уходить после залпа,  чтобы не попасть под огонь противника.  Обо всем
этом Рощин,  конечно, знал. Знал он и о том, что спустя десять минут после
ухода  дивизиона с  лесной  поляны  вся  она  была  вскопана  авиабомбами.
Высказывая свое  недовольство излишней  осторожностью командования,  Рощин
старался  выставить  собственную  морскую  лихость.  Он  действительно был
смелым человеком и  боялся только одного:  чтобы кто-нибудь не забыл о его
смелости.  Яновский знал  цену  Рощину,  который вместе с  ним  выходил из
окружения.  Уже  не  раз  комиссар  говорил  Арсеньеву:  "Рощин  -  парень
отважный,  но хвастун.  Несерьезный человек. По легкомыслию может наделать
глупостей".   Арсеньев  хмурился:   "Смелый  -   это  основное.  Остальное
приложится. А из труса ни черта не получится, будь он семи пядей во лбу".
     Яновский  и  Арсеньев  все  еще  присматривались друг  к  другу.  Уже
возникшая взаимная симпатия никак  не  могла  распуститься под  прохладным
ветерком арсеньевского недоверия.
     В  тот  вечер,  когда  Земсков угощал  разведчиков рощинским спиртом,
Арсеньев и  Яновский сидели над картой в  одной из немногих уцелевших изб.
Карта  была  только  что  склеена.  Новые  листы  поступили накануне.  Они
охватывали обширное пространство западнее Москвы,  и  это вызывало у  всех
хорошее настроение.  Открывалась новая  глава  еще  не  написанной истории
Великой Отечественной войны. Уже приподнялся уголок последней страницы той
главы,   которую  когда-нибудь  назовут  "Оборона  Москвы",   и   пытливый
человеческий взгляд  спешил  разобрать неразличимые пока  строки следующих
страниц.
     Только  теперь  Яновский  рассказал  Арсеньеву  о   своем  выходе  из
окружения.  Стационарные артиллерийские установки приказано было взорвать,
когда  соседние  части  отошли  под   прикрытием  огня   морских  батарей.
Оставалось по два - три снаряда на каждое орудие.
     - Всю жизнь внушали комендорам,  что от одной песчинки в канале ствол
может разорваться,  -  рассказывал Яновский,  -  а тут сыпали песок целыми
пригоршнями,  пушки стреляли,  но  не  взрывались.  Их  пришлось загрузить
песком и щебнем до самого дульного среза...
     Арсеньев сидел на  почерневшей дубовой табуретке,  положив пистолет и
бинокль  на  стол,   за  которым,  вероятно,  обедало  не  одно  поколение
подмосковной крестьянской семьи. В полумраке поблескивали медные ризы икон
в углу,  а на комоде светился тонкий мельхиоровый кубок - странный предмет
в  этом  дедовском  доме  -  очевидно  спортивный  трофей  кого-нибудь  из
представителей молодого поколения семьи.
     В дверь постучали.  Вошел кок Гуляев с двумя котелками.  В одном были
разогретые консервы, в другом поджаренная тонкими ломтиками картошка.
     - Балуешь нас, Гуляев, - сказал Яновский. - Как дела на камбузе?
     - Не беспокойтесь, товарищ комиссар. Матросы накормлены всегда вперед
начальства. Порядок морской!
     Когда поужинали, Арсеньев напомнил:
     - Значит, взорвали орудия, Владимир Яковлевич? Какая была система?
     - "Бе-тринадцать".  Своими руками взорвали.  Вот  тогда я  узнал цену
каждому из  наших  людей.  Сунулись в  одну,  в  другую сторону -  кольцо.
Казалось бы,  думать только о спасении,  а Шацкий меня спрашивает: "Как вы
считаете, товарищ комиссар, доверят нам новое оружие?"
     Решили прорываться под селом Русаковское. Дождь лил не переставая. Но
перед  атакой по  традиции ребята начали скидывать серые шинели.  Остались
кто в  бушлате,  кто просто в  тельняшке.  И  сразу к  нам стали проситься
пехотинцы. Их много блуждало тогда. Выходили группками и в одиночку. А тут
увидели такое ядро!  В первой атаке погиб командир батареи, но матросы уже
набрали ход. Выбили немцев из трех деревень.
     Яновский долго рассказывал о том,  как горсточка моряков шла по тылам
врага,  и  Арсеньев невольно сравнивал их путь с  последним выходом своего
корабля.  "Да,  -  думал он,  -  эти люди имеют право сражаться под Флагом
миноносца.  Ну, а как новые, те, что не слышали ни разу свиста снаряда над
головой,  вчерашние школьники,  пехотные новобранцы,  солдаты и  сержанты,
переодетые в морскую форму.  В дивизионе немало таких,  как сержант Сомин,
который все старается сделать сам, вместо того чтобы командовать людьми".
     Уже  лежа  на  кровати,  Арсеньев понял,  зачем  Яновский рассказал о
выходе  его  группы  из   окружения.   Комиссар  хотел  внушить  командиру
уверенность  в  людях  дивизиона.   Яновский  говорил  о  каждом  бойце  и
командире, попавшем в гвардейскую часть из той батареи, и не сказал только
об одном человеке -  о себе самом,  не сказал, как он шел впереди колонны,
изнемогая от усталости, как поднял отряд в атаку под пулеметным огнем.
     Яновский уснул быстро. Ему снились жена и дочурка, почтальон, который
каждое утро приносит газеты и  письма  в  их  московскую  квартиру  против
Александровского сада, что у Кремлевской стены.
     Арсеньев не  спал.  Прикуривая одну папиросу от  другой,  он  лежал в
темноте,  не снимая кителя.  Возле него на табуретке набралась целая груда
окурков.
     Через  заклеенное  бумажными  крестами  оконце  просачивался  в  избу
приглушенный неумолчный гул.  Он  понял значение этого гула.  Как кровь по
венам,  текли  по  подмосковным дорогам,  по  просекам  и  лесным  тропкам
собирающиеся силы армии. Новые и новые части входили в прифронтовую полосу
и  замирали -  растворялись в занесенных снегом селах,  на обочинах шоссе,
среди сосен и  колхозных садов.  Вся эта сила ждала до поры до времени,  и
только  немногие  уже  поредевшие  части  сдерживали  напор  врага.  Среди
множества танковых и пехотных дивизий,  кавалерийских корпусов, саперных и
артиллерийских  частей,   затих  на  краю  неведомой  деревушки  Отдельный
гвардейский дивизион моряков.
     Занимался двадцать первый день ноябрьского наступления гитлеровцев на
Москву. Шестое декабря 1941 года.


                               3. ПОД ОГНЕМ

     Еще  не  совсем  рассвело,  когда  дивизион снова  вышел  на  огневую
позицию.  Она находилась на склоне холма,  над рекой.  Дали залп.  Вот уже
донеслись разрывы снарядов. Сомин, стоявший со своей автоматической пушкой
на пригорке, напряженно ждал команды отходить. Косотруб уже успел побывать
на вчерашней огневой. Он рассказал Сомину, как разворотили поляну немецкие
самолеты. Но команды отходить не было. Дивизион оставался на месте.
     Хриплый нарастающий вой внезапно хлестнул по нервам,  и  раньше,  чем
Сомин  успел  сообразить,  в  чем  дело,  рядом с  машинами первой батареи
раздался не очень громкий треск. Кто-то закричал:
     - Миномет!
     За  первой  миной  последовало еще  несколько.  Двое  бойцов лежали у
колеса боевой установки. Снег был в крови.
     Сомин бросился на землю, прижался щекой к снегу. В этот момент первой
в  его  жизни смертельной опасности он  увидел,  как в  тумане,  наводчика
своего орудия Дубового,  который,  оставив штурвал, кинулся в кабину. Боец
впился в шофера с криком:
     - Гришин! Скорей уезжаем! Скорей!
     Этот крик вернул Сомину самообладание.  "Как же  так,  -  мелькнуло у
него в мозгу, - неужели я испугался?"
     Он  вскочил  одним  прыжком  на  платформу машины.  За  рекой  что-то
вспыхивало. "Вот он - миномет!"
     - По наземной цели! - закричал Сомин срывающимся голосом. Дубового не
было  у  штурвала горизонтальной наводки.  "Где  этот трус,  который вечно
произносит речи и больше всех болтает?"
     Сомин  с  размаху  плюхнулся на  сиденье первого наводчика и,  наведя
кое-как  перекрестие  коллиматора  на  вспыхивающую точку,  нажал  педаль.
Впервые   он   услышал  выстрелы  своего   орудия.   Они   показались  ему
оглушительными.  Боевые машины уже уходили с  огневой позиции,  а  он  все
нажимал на педаль, и малиновые трассы летели за реку.
     Мина  разорвалась рядом.  Куркин и  Лавриненко,  а  за  ними Писарчук
соскочили с платформы. Куркин угодил прямо в объятия лейтенанта Земскова.
     - Куда, мерзавец! Марш на место!
     Окрик Земскова привел Сомина в восторг:  "Лейтенант здесь!  Все будет
хорошо. Он видит, что я не растерялся, своевременно открыл огонь".
     - Уводите машину! - приказал лейтенант.
     Когда машина тронулась,  Сомин еще не  совсем пришел в  себя.  Он  не
понимал,  почему лейтенант помешал ему подавить минометную батарею, и весь
дрожал от возбуждения, как злой щенок, оттащенный за ошейник в пылу драки.
     Машины  уже  выходили на  единственную дорогу,  ведущую с  холма.  Их
немедленно обстреляли минометы  противника.  Арсеньев и  Яновский остались
сзади.  Они не видели,  как водитель головной машины, очевидно испугавшись
близкого разрыва, повернул назад. Следом разворачивались остальные машины.
     На огневой позиции оставалась заряженная боевая установка.  Около нее
не было никого,  кроме двоих раненых или убитых бойцов. С минуты на минуту
эта установка могла взорваться от попадания мины.
     Лейтенант  Рошин  выскочил  из  кабины  своей  полуторки.   Косотруб,
сидевший в  кузове,  выпрыгнул вслед за ним.  Они подбежали к  оставленной
машине.  Рошин сел за  руль,  а  Косотруб и  военфельдшер Горич втащили на
машину неподвижные тела двоих матросов.  Через несколько минут машина была
уведена.
     Убедившись,  что на  огневой позиции не  осталось никого,  Арсеньев и
Яновский поехали на  своей "эмке" вслед за дивизионом,  но натолкнулись на
возвращающуюся колонну. Эта неразбериха привела Арсеньева в ярость. Он уже
схватился за кобуру пистолета, но вовремя сдержался. Колонна остановилась.
     - Поворот все вдруг! - скомандовал Арсеньев, забывая, что большинство
водителей не знает морской терминологии. - Николаев, ко мне!
     Широкая  дорога  позволяла развернуть в  обратном  направлении каждую
машину в  отдельности.  Мины  теперь ложились с  перелетом.  Видимо,  этот
участок дороги, под самым холмом, не простреливался.
     Командир первой батареи Николаев подбежал к Арсеньеву.
     - Минометы бьют с обратного ската вон того холма,  - спокойно показал
Арсеньев. - Накройте их залпом одной установки!
     Николаеву  не  нужно  было  повторять дважды.  Молодой  артиллерист с
лидера "Ростов" сумел за  короткое время очень хорошо разобраться в  новой
технике и в методах наземной артиллерии.  Он вскочил на подножку ближайшей
боевой машины. В кабине сидел Дручков.
     - К  бою!  -  Николаев указал рукой  направление цели.  За  несколько
секунд,  пока  машина  изготовлялась к  бою,  Николаев  примерно  прикинул
данные.  Шацкий  установил  панораму.  Командир  огневого  вз