оловой:
     - Есть! Гришин, Писарчук, Лавриненко - к младшему лейтенанту!
     Лавриненко не отзывался.
     - Куда черт понес "преподобного"? - негодовал Белкин.
     - Он  только что сказал,  что идет в  гальюн,  -  невозмутимо сообщил
Писарчук, заворачивая в лопух свою порцию консервов.
     Пока шарили по  кустам,  артогонь усилился.  Сзади,  там,  где стояла
батарея Баканова, разорвалось несколько гранат. Лавриненко не появлялся.
     - Пошли! - сказал Сомин.
     Когда они  добрались до  батареи Баканова,  там все уже было кончено.
Санинструктор перевязывал раненого. На поляне, неподалеку от боевых машин,
лежало несколько трупов немецких солдат в маскхалатах. Шацкий без фуражки,
всклокоченный,   в   изодранной   в   клочья   окровавленной   гимнастерке
переобувался, сидя на краю окопа.
     Из кустов вышли командир дивизиона Николаев, его замполит Барановский
и  несколько матросов.  Барановский -  в  недавнем  прошлом  преподаватель
политэкономии из Таганрога - был призван во флот в первые дни войны. Он не
успел еще освоиться с  работой на  плавучей базе подводных лодок,  как его
перевели во флотскую газету.  Оттуда он сам попросился на фронт и  получил
назначение  в  полк  Арсеньева.  В  глубине  души  Барановский  все  время
опасался,  что в  случае встречи с  врагом лицом к  лицу он окажется не на
высоте.  Артобстрел и  бомбежка были делом привычным,  но  штык,  граната,
рукопашная схватка?..  Он плохо представлял себе это.  К тому же без очков
Барановский  видел  плохо,   а   очки,   как  известно,   вещь  не   очень
приспособленная для  условий  военного  времени.  Но  все  оказалось очень
просто.  Барановский даже не  успел сообразить,  что он  попал в  ту самую
рукопашную схватку, которой опасался. Он командовал, стрелял из пистолета,
бросался на землю,  когда невдалеке падала граната. И самому ему казалось,
что  это  не  он  -  политработник Барановский -  организовал окружение  и
истребление прорвавшейся немецкой разведки,  а  все  произошло само собой.
Очки, правда, сохранить не удалось.
     - Вот сволочи!  -  сказал Николаев.  - К самой ОП подобрались. У тебя
все в порядке, Сомин?
     - В порядке, товарищ старший лейтенант.
     Он  решил  пока  не  говорить  об  исчезновении Лавриненко.  Отыщется
"преподобный".  Забрался в  какую-нибудь дыру,  а  когда вс„  успокоится -
вылезет на свет.
     Барановский,  еще  не  остывший после  неожиданного боя,  смотрел  на
убитых немцев выпуклыми близорукими глазами.  В  руках он  держал разбитые
очки.
     - Здорово!  - похвалил его Николаев. - По-морскому! Пока я добежал от
КП, ты уже все здесь ликвиднул.
     - Шацкий  -  молодец,  -  смущенно  улыбнулся  замполит,  -  на  него
навалилось четверо. Как он их раскидал - не понимаю!
     Артобстрел прекратился,  но  справа  доносились винтовочные выстрелы.
Николаев перезарядил пистолет:
     - Это,  наверно,  те  двое,  что  драпанули  от  нас.  А  ну,  пошли!
Барановский,  остаешься за меня. А ты, Сомин, сходи на твое второе орудие.
Оно  на  самом передке.  Если  будут пытаться уйти через речку -  увидишь.
Смотри - не выпускай!
     Отправив Гришина к  его машине,  Сомин пошел с  Писарчуком на  второе
орудие. Пригибаясь среди низких кустов, они добежали за несколько минут. В
тылу стучали автоматы.  "Ну,  теперь Николаев их не выпустит",  -  подумал
Сомин.  На втором орудии все было в порядке. Сомин взобрался на платформу,
чтобы  проверить,  как  работает новый  коллиматор,  поставленный накануне
взамен поврежденного осколком. Мысль о Лавриненко не шла у него из головы.
"Все-таки следовало доложить командиру дивизиона!  Вот  вернусь на  первое
орудие,  -  решил Сомин, - если Лавриненко все еще нет - немедленно сообщу
Николаеву".
     Рассматривая через  коллиматор кусты  у  ручья,  он  давал приказания
прицельным.  Те  изменяли установки,  как  при ведении огня по  движущейся
цели. Перекрестие смещалось, потом снова возвращалось на разлапистый куст,
который Сомин избрал для  проверки наводки.  Вдруг его внимание привлек не
воображаемый,   а   действительно  движущийся  предмет.   Что-то   круглое
зеленоватого цвета юркнуло в  куст.  Сомин встал из-за штурвала и поднес к
глазам бинокль.  Он  увидел,  что из куста вылез человек.  Человек полз на
четвереньках по направлению к ручью,  волоча за лямку полный вещмешок. Это
и был предмет, замеченный Соминым.
     Он спрыгнул с орудия и позвал Писарчука:
     - Возьми карабин, гранаты. За мной!
     Было еще  довольно светло.  Сомин и  не  думал о  том,  что его могут
заметить немецкие наблюдатели.  Почти не маскируясь, он перебегал от куста
к  кусту.  Писарчук едва поспевал за ним.  Вот и  ручей.  Сомин и Писарчук
залегли в кустах,  метрах в пятидесяти от потока, журчащего по каменистому
руслу. Они сразу увидели человека, который, высунувшись из высокой травы у
самого ручья,  сполз на  карачках в  воду.  Теперь вещмешок был  у  него в
руках.
     - Назад! - крикнул Сомин.
     Человек от испуга выронил в  воду свой мешок и оглянулся,  поднявшись
во весь рост.
     - Он! Назад! Стреляю!..
     Лавриненко  подхватил  свой  мешок  и,  балансируя по  камням,  начал
перебираться на ту сторону.
     - Стреляй,  Писарчук!  -  Сомин вытащил наган.  Не ожидая,  пока боец
снимет карабин из-за спины, он выпустил подряд все семь пуль, но не попал.
У  Писарчука дрожали руки.  Ствол  карабина ходил  из  стороны в  сторону.
Беглец уже перебрался на  другой берег,  но запутался в  лямках вещмешка и
упал в воду.  Сомин вырвал карабин из рук Писарчука. Мушка остановилась на
согнутой мокрой спине Лавриненко в тот момент, когда он подымался на ноги.
Звук выстрела и крик слились.
     - Готов!  -  оказал Писарчук.  Сомин отдал ему карабин. Теперь у него
самого дрожали руки. Он возвратился на орудие, трясясь от озноба.
     - Лавриненко все нет, - доложил Белкин.
     - И не будет. Я его застрелил, - Сомин лег на траву. - Да, документы.
Сходи, Белкин, возьми. Только осторожно. Писарчук проводит.
     В  небе  уже  горели  первые  звезды.   Снова  начала  бить  немецкая
артиллерия.  К  ней  присоединились минометы.  Бойцы залегли в  неглубокую
траншею.  Сомин не трогался с  места.  Всю ночь он не мог отогнать от себя
навязчивое видение.
     Отстрелявшись,  дивизион покинул огневую позицию.  Когда на  рассвете
машины проходили мимо вчерашней позиции, Гришин показал Сомину в окно:
     - Смотри, командир!
     Вся  площадка была вспахана снарядами.  Здесь не  осталось ни  одного
дерева, ни одного куста. Машины, объезжая воронки, с трудом пробирались по
развороченной земле.
     - Молодец   старший   лейтенант  Николаев!   -   заметил  Гришин.   -
Арсеньевская выучка. Хороши бы мы были на той позиции! А немецкую разведку
ликвидировали чисто! Тех двоих комдив тоже не выпустил. А Шацкий-то? Сила!
Помнишь,  как  Земсков его  учил "самбо"?  Наверно,  пригодилось.  Как  ты
считаешь?
     Сомин не ответил ему. Все было безразлично.
     На  следующий  день  Сомин  принес  Николаеву  краснофлотскую  книжку
Лавриненко.
     - Пытался перебежать к немцам.
     По мрачному лицу Сомина Николаев и Барановский поняли все без слов.
     Барановского это происшествие взволновало больше,  чем столкновение с
немецкой разведкой. Барановский, еще будучи в редакции флотской газеты, не
раз слышал о "Ростовцах" Арсеньева, и вдруг - предатель!
     - Как же так?  - Он прилаживал свои разбитые очки, потом снова прятал
их в карман.  - В таком полку - предатель, перебежчик! Значит, плохо знаем
людей, в частности вы, товарищ младший лейтенант.
     - Оставь его сейчас,  - сказал Николаев. - Правильно поступил, Сомин!
Собаке - собачья смерть. В полку разберемся.
     В Каштановую рощу они прибыли только две недели спустя.  Происшествие
во взводе ПВО -  ПТО наделало немало шума в полку.  Николаев доложил о ЧП.
Арсеньев побледнел от ярости:
     - Не успели сформировать полк и тут же опозорились!
     Арсеньева  не  могло  успокоить  то,   что  первый  дивизион  еще  до
сформирования  полка  восемнадцать  дней  успешно  вел   бои   и   получил
благодарность от командира стрелковой дивизии.  "Что хорошо -  то хорошо -
иначе и  быть не  может,  но  как среди старых бойцов оказался предатель?"
Этого Арсеньев понять не  мог.  Ему казалось,  что на Флаг миноносца легла
позорная тень.
     Коржиков   немедленно  провел   собрания  во   всех   подразделениях.
Уполномоченный "Смерш" исписал целую тетрадку.  Он  расспрашивал не только
Сомина,  но  и  каждого  бойца  с  первого автоматического орудия.  Сомину
надоело отвечать на вопросы.  Каждый хотел узнать подробности.  Все ругали
паршивца-Лавриненко  и  одобряли  решительность  Сомина.  Не  было  только
человека,  которому сам Сомин хотел бы  рассказать,  как он  своими руками
убил изменника.  Земсков уже  трое суток находился в  разведке.  Ему  было
приказано  пройти  вдоль  передовых позиций  противника в  районе  поселка
Шаумян,  куда  должны  были  выступить в  ближайшие дни  второй  и  третий
дивизионы.
     В  последние дни  на  передовой Сомин  уже  начал  забывать  о  своем
выстреле.  Там  некогда было  предаваться размышлениям.  Но,  оказавшись в
полку,  он снова почувствовал ту самую тяжесть, которая угнетала его после
убийства Лавриненко. Доводы логики здесь были бессильны.
     В   свободное  время  Сомин  уходил  в   лес.   Каштановая  роща   из
темно-зеленой стала золотисто-коричневой.  Горы тонули в  облаках.  Листья
покрывали  землю.  Они  падали  целыми  охапками.  Только  дубы  были  еще
зелеными. Яркие и печальные краски осени обтекали их стороной.
     Во  время одной из  своих прогулок Сомин забрел на поляну,  где стоял
новенький санитарный автобус,  точно  такой же,  как  тот,  что  остался в
Майкопе.  Рядом была раскинута большая палатка с красным крестом.  У входа
сидела  на  пеньке Людмила.  Вокруг нее,  вперемешку с  опавшими листьями,
белели клочки бумаги.  Девушка что-то писала.  Увидев Сомина, она скомкала
листок и сунула его в карман.  Оба обрадовались друг другу. Людмила нашла,
что  Володя  возмужал и  даже  вырос.  Она  только вчера  прибыла в  полк.
Яновского отправили на самолете в  Москву,  и в Сочи ей больше нечего было
делать.
     - Надоело там до смерти,  - рассказывала она, - соскучилась по своим.
Только Владимира Яковлевича жалко. А как вы тут?
     "Сейчас  начнет  расспрашивать про  Лавриненко,  -  подумал Сомин,  -
наверно уже знает".
     Но Людмилу интересовало другое:
     - Земскова ты видел давно?
     - Не очень. Недели две назад.
     - А я -  очень давно -  два месяца назад.  Он скоро вернется?  Как ты
думаешь?
     Сомин не мог сказать ничего определенного. Он просидел у Людмилы часа
полтора. Разговор все время возвращался к Земскову.
     - Он  говорил тебе  что-нибудь обо  мне?  -  в  десятый раз  спросила
девушка.
     Сомин пожал плечами.
     - Для чего ты остригла косу? Хорошие волосы. Жалко.
     - Жалко,  жалко!  - передразнила она. - У осы жалко знаешь где? Ты бы
посмотрел,   какие  были  волосы,  когда  прилетела  в  Сочи.  Войлок!  Ни
расчесать,  ни помыть.  Я  ж прямо из Майкопа пришла.  С Андреем.  А он не
говорил с тобой обо мне?
     - Сколько раз можно спрашивать одно и то же?  У Андрея хватает мороки
и без тебя.
     - Это верно. Тем более, ему наплели здесь, наверно, черт-те чего...
     - О тебе?
     - Ты понимаешь,  Володька, - она легла рядом с ним на сухие листья, -
там был один пограничник,  капитан, очень хороший парень. Мне он, конечно,
как зайцу свисток,  но только выйду из госпиталя -  капитан тут как тут. А
Владимир Яковлевич все время меня отсылает:  "Чего ты сидишь в  палате,  -
говорит,  -  как привязанная?"  Но  ты мне верь,  Володька,  ничего с  тем
пограничником у  меня не  было.  Раз  идем мы  по  берегу,  зашли довольно
далеко...
     - Постой,  постой,  - засмеялся Сомин, - раз он тебе ни к чему, зачем
ты с ним таскалась?
     - А ты кто такой?  Особый отдел или мой муж? - в ее глазах загорелись
знакомые Сомину бешеные огоньки. - Я тебе как человеку говорю!
     Сомин махнул рукой:
     - Бедный  будет  парень  твой  муж.   Ну  тебя,   Людмила,  с  твоими
рассказами. Мне и без тебя тошно!
     Бешеные огоньки погасли. Людмила дотронулась пальцем до руки Сомина:
     - Я знаю,  почему тебе тошно.  Плюнь,  Володя.  Я вот думаю: Андрей и
Валерка пошли в  Майкоп,  чтобы вытащить нас оттуда,  чтобы нас не забрали
немцы, а твой "преподобный" - сам к ним полез.
     - Это я без тебя знаю,  -  прервал ее Сомин,  - и нисколько не жалею,
что пристрелил его.  Другое меня мучает.  Почему я раньше не разгадал его?
Ведь по всему паршивый был парень.  А  разгадай я  его раньше,  можно было
человека воспитать, а не расстрелять.
     Людмила внимательно слушала,  лежа на  листьях и  подперев подбородок
ладонями.  Сомин начал сворачивать самокрутку.  Газета рвалась,  и махорка
сыпалась на стриженые волосы Людмилы.
     - Володя, ты помнишь, как я ему фонарь подставила?
     - Ну, помню.
     - Знаешь, за что?
     - Не трудно догадаться.
     - Нет,  ты  не  знаешь.  То,  что он ко мне полез -  это мура.  Живой
человек и  сколько времени без бабы.  Это я  могу понять.  Лично мне он не
подходит.  Я ему так и сказала:  "Что есть -  не про твою честь", а он мне
отвечает:  "Твоих командиров,  когда немцы победят,  всех перестреляют,  а
солдата никто не тронет.  Жинка у  меня хворая.  Я  уже порешился к ней не
ворочаться.  Специальность моя железнодорожная - всегда пригодится. Будешь
у  меня жить,  как  пышка в  масле",  -  и  снова лезет под  одеяло своими
погаными лапами. Тут я его стукнула в глаз со всего размаху и еще крикнула
ему вслед: "Не немецкую, а русскую пулю получишь!" Так оно и вышло. Теперь
скажи: мог ты его разгадать и перевоспитать?
     Простой рассказ Людмилы осветил Сомину все, как вспышка ракеты. Этого
человека вряд ли можно было перевоспитать.  Сомин ушел от Людмилы с легким
сердцем.  Он думал о  том,  как война выявляет самую сердцевину людей.  Не
было бы войны,  жил бы Лавриненко и поживал, издевался бы над своей хворой
женой и драл три шкуры с безбилетных пассажиров. И не знал бы никто, что у
этого человека нет ничего святого -  ни родины,  ни семьи, ни собственного
достоинства. Правду сказал Земсков: "Верность у человека - одна".
     Людмила после  ухода  Сомина тоже  думала о  Земскове.  Впрочем,  она
теперь думала о  нем всегда и верила,  что и он в это самое время думает о
ней.


                           6. МОРЯКИ И ШАХТЕРЫ

     Части шахтерской дивизии генерала Поливанова оставили перевал Гойтх и
железнодорожный разъезд того же  названия.  Холодный дождь шел  уже больше
суток.  Подвернув под  ремни  тяжелые  шинели,  бойцы  врубались кирками в
каменистую подошву  горы.  Новую  линию  обороны  нужно  было  построить в
течение нескольких часов.  С  перевала уже вела огонь немецкая артиллерия.
Альпийские стрелки продвинулись к самой дороге.
     Не менее промокший,  чем его бойцы,  генерал Поливанов ехал верхом на
взъерошенной лошадке  вдоль  линии  траншей.  "Здорово работают ребята,  -
порадовался генерал, - привычная шахтерская хватка".
     Под   ударами  ломов  и   кирок  каменистый  грунт  дробился  мелкими
осколками. Острый камешек попал в шею генеральской лошади. Она шарахнулась
в сторону. Генерал зажал лошадь в шенкеля, подобрал мокрый повод:
     - Не бойсь, Кролик, это не осколок. А ну, давай посмотрим, как там за
высоткой!  -  Он пустил лошадь рысью в  гору,  но скоро должен был сойти с
седла. По склону били из минометов. Передав повод ординарцу, генерал пошел
пешком.  Он был сухой,  жилистый,  небольшого роста, цепкий и жесткий, под
стать горным колючкам,  что росли по склонам прямо из камней. Иной молодой
парень быстро выдохся бы, идя по такой дороге в гору под проливным дождем,
но  генерал не  привык  давать себе  потачки.  Шестьдесят лет  -  это  еще
неплохой возраст для мужчины.  Впрочем, генералу Поливанову никто не давал
шестидесяти.  Еще  сравнительно молодым  человеком  Поливанов  вошел,  как
говорится,  "в  сухое  тело",  против  которого  не  властны  годы.  Кожа,
пропитанная тончайшей угольной  пылью,  обтянула маленькое костистое лицо,
глаза глубоко ушли под редкие брови,  частые морщины пересекли щеки и лоб.
Таким  он  был  лет  двадцать  назад,  таким  остался  и  теперь.  А  если
встречались старые товарищи по Луганскому отряду Ворошилова,  то говорили:
"Не берет тебя время, старый черт! Каков был в восемнадцатом году, такой и
есть!"
     Ошибались  старые  друзья.   Сильно  изменился  с   тех  пор  товарищ
Поливанов.  И  не  в  том дело,  что выцвели голубые когда-то  глаза,  что
ссутулились плечи,  затвердели темные пальцы,  пожелтевшие от табака. Годы
принесли Поливанову спокойную зоркость и  ту завидную уверенность в  себе,
когда человек уже знает по  опыту,  какие неисчерпаемые силы скрыты в  нем
самом и  в  тех,  кому он верит.  Генерал Поливанов верил в  свою дивизию.
Именно  поэтому  он  приказал  отступить  с  перевала.   Ведь  можно  было
продержаться еще сутки, положив на горных тропах добрую половину шахтеров.
Генерал решил вывести полки из-под  удара,  не  боясь,  что  они покатятся
дальше до самого моря.
     Теперь  дивизия  уцепилась за  высоты  Семашко и  Два  брата.  Отсюда
генерал   уходить  не   собирался.   Его   беспокоило  только   отсутствие
артиллерийской поддержки. Командующий артиллерией фронта обещал Поливанову
артиллерийскую часть,  которая находилась еще на формировании,  но вот-вот
должна была вступить в строй.
     - Они,  пожалуй,  до конца войны проформируются!  - ворчал Поливанов,
взбираясь по крутому скату. С сухим треском разорвалась мина. Генерал даже
не мигнул безбровыми глазами.  "Вон с той высотки бросают, - определил он.
- Дать бы им сюда огоньку, да чем?"
     У наблюдательного пункта генерала встретил командир высокого роста, в
туго перетянутой черной шинели,  на  которой сверкали,  несмотря на дождь,
начищенные до блеска пуговицы с якорями.  С лакированного козырька стекали
струйки воды.
     - Прибыл в ваше распоряжение, товарищ генерал!
     Поливанов сначала обрадовался, но тут же нахмурился:
     - Арсеньев!  Рад видеть,  да  что мне делать тут с  одним дивизионом,
даже таким, как твой?
     - Вашей  дивизии придан  гвардейский полк  моряков,  товарищ генерал.
Сейчас два дивизиона занимают огневые позиции.
     - Так это значит вы формировались?  Ну,  тогда дело другое. А не хуже
твой полк, чем был дивизион? Пойдем-ка поглядим моряков!
     Машины  третьего дивизиона стояли  под  чехлами за  поворотом дороги.
Больше половины бойцов было одето в армейские серые шинели.
     - Постой, постой, какие же это моряки? - удивился генерал. - Вон того
рябого солдата я  помню.  Он из артполка подполковника Иванюшина.  Что ж в
них морского, Арсеньев?
     - Дух морской, товарищ генерал! В нашей части все - моряки.
     Поливанов строго посмотрел на  Арсеньева,  потом взглянул на  бойцов,
которые уже стащили чехлы с  боевых машин и  подымали на спарки тусклые от
дождя стремительные ракетные снаряды.
     - Хитер ты,  Арсеньев,  как я  погляжу,  да не хитрей меня.  У меня в
дивизии -  все как один шахтеры.  А  спроси вон того фотографа из Одессы -
видал он, как рубают уголек? Белорусские, ленинградские, азербайджанские -
все шахтеры,  и баста!  -  Он обернулся к ординарцу:  -  Скажи,  Поливанов
приказал выдать морякам бочку спирту. Всю ночь, небось, шли под дождем?
     Арсеньев промолчал.  Он не стал рассказывать о том,  что,  когда было
получено  боевое   распоряжение  Назаренко,   Каштановая  роща   оказалась
отрезанной от  дороги.  Переполненная дождями горная речка  Пшиш  вышла из
берегов,  унося  ветхие мостики,  затопляя вчерашние броды.  Но  разве мог
Арсеньев не выполнить приказ?  За сутки моряки выстроили мост. Без отдыха,
по пояс в ледяной воде,  под проливным дождем,  вколачивали сваи. Работали