е слушай.
     - Я бы и не слушал,  а вот Арсеньев слушает. Может, и не все слушает,
что говорит Будаков,  а кое-что в ухе застревает.  Андрей "усатого" не раз
осаживал. В Жухровском, например. Помнишь?
     - Еще бы!
     - И  другие моментики были не  весьма приятные для  Будакова,  а  тут
Поливанов возьми и  представь Андрея к  ордену за операцию под Гойтхом,  а
"усатого" обошел.  Приятно,  что ли?  Такой знаменитый ПНШ нужен Будакову,
как гвоздь в подметке или, культурно говоря, как кобелю боковой карман.
     - Не трепись, Геня. Говори толком. Тошно от твоих шуток.
     - Чего  толковее?  Ясно -  Будаков постарается избавиться от  Андрея.
Ермольченко -  тоже не хвост собачий -  заслуженный, способный офицер. Раз
его посадили на должность, теперь Будаков попытается удержать его тут.
     - Ничего не выйдет у твоего усатого! И ты-то хорош!
     - Люда,  Андрей мне  друг.  Я  сам  за  него болею,  но  ты  вот чего
волнуешься? Чего ты психуешь?
     Ответа он не дождался.  Людмила вошла в  дом,  а  Рощин отправился за
новостями в штаб.
     Неизвестно,   чем  окончился  бы  инцидент  с  Косотрубом.  Начальник
политотдела требовал,  чтобы  виновного  немедленно передали  в  армейский
трибунал. Арсеньев пока не подписывал приказ.
     Вечером  произошло  событие,   из-за  которого  все,  за  исключением
Дьякова,  забыли о  "деле" Косотруба:  одна из  боевых машин взорвалась на
собственных снарядах.
     Это было под вечер.  Стреляли двумя установками.  На одной из них три
снаряда не вылетели,  а  разорвались прямо на спарках.  Двенадцать человек
было ранено. Один убит. Боевая установка вышла из строя.
     Командир дивизиона,  опытный бывалый артиллерист Сотник в  недоумении
разводил руками.  Арсеньев тоже ничего не мог понять,  а  Дьяков,  даже не
побывав на  месте  катастрофы,  заявил,  что  "мы  имеем здесь диверсию" и
предложил  арестовать  командира  батареи.  Арсеньев  только  поморщился и
сделал протестующее движение рукой.  Поздно ночью,  когда  уже  похоронили
убитого, он сказал начальнику политотдела:
     - Ты  бы  поговорил с  людьми,  объяснил,  что это ЧП -  случайность,
которая не может повториться.
     Дьяков говорить с  людьми не стал,  а на следующее утро "случайность"
повторилась в  первом дивизионе.  На  этот раз взорвался на спарках только
один  снаряд.  Не  пострадал никто,  так  как  предусмотрительный Николаев
приказал,  чтобы в  момент залпа около орудий не  было ни одного человека,
кроме командиров установок.  А  Дручков придумал еще  лучше:  он  привязал
шнурок к рукоятке пульта управления и дергал за него,  находясь в окопчике
под машиной.
     В  последующие  дни  стреляли  мало.  На  фронте  наступило  затишье.
Противник  методически,  каждый  час  бросал  несколько  снарядов  и  этим
ограничивался.  Неизвестно  чем  было  вызвано  затишье,  -  то  ли  немцы
перебросили свои  силы на  другой участок,  то  ли  на  них  подействовала
погода.
     Внезапно начался  снегопад.  Снег  шел  сутки,  потом  ударил  мороз.
Непривычно засияли  склоны  гор.  Под  снежным покровом скрылись рытвины и
воронки.  Снег лежал на  ветках,  на  перекрытиях блиндажей,  на кузовах и
кабинах машин.  Он  сверкал так,  что было больно смотреть.  На  фоне этой
искрящейся белизны резко  выделялись черные  шинели  и  ватные телогрейки.
Впору надевать белые маскхалаты.  Но где их взять?  Все полагали, что этот
внезапный приход  зимы  -  не  что  иное,  как  предвестник близкой весны.
"Последняя контратака!" - говорил Косотруб.


                              2. ВОЗВРАЩЕНИЕ

     В  полку  ломали  головы  над  причиной взрыва  снарядов на  спарках.
Высказывались  различные  точки  зрения,   разнообразные  догадки,   самые
невероятные предположения.  Николаев предложил разобрать один  снаряд,  но
Арсеньев не разрешил,  так как это категорически запрещалось "Наставлением
реактивной артиллерии".
     В  это  время  Андрей  Земсков  возвращался  из  госпиталя.   Ему  бы
полагалось пробыть там еще не  меньше месяца,  но  разведчику не терпелось
попасть поскорее в часть.  Он выписывался в один день с Литинским. Земсков
уже  не  пытался скрыть от  себя  самого желание поскорее увидеть Людмилу.
После длинного ночного разговора с  Мариной и последующего весьма краткого
разговора с  Литинским старший  лейтенант обрел  свою  обычную  ясность  и
уверенное  спокойствие.  Тщательно припоминая все  встречи  и  разговоры с
Людмилой, Земсков пришел к выводу:
     - Я - безнадежный болван! Как я до сих пор не мог понять ее отношения
ко мне?
     Теперь он приставал к  Литинскому с  расспросами о Людмиле,  но Семен
давно ему сказал все,  что он знал и думал о девушке. Добавить больше было
нечего.
     В день выписки Земсков пошел попрощаться с Мариной.  У себя дома, без
медицинского халата,  она выглядела совсем юной и  вовсе не такой строгой,
какой все считали ее в госпитале.
     Марина жила на частной квартире у  пожилой женщины Анфисы Никитичны -
вольнонаемной сестры.  Та очень удивилась, когда Земсков попросил провести
его к доктору Шараповой.  За те три месяца,  что доктор Шарапова прожила в
доме Анфисы Никитичны,  это был первый посетитель,  не  считая Константина
Константиновича. Но еще больше удивилась почтенная хозяйка, увидев Марину,
выбежавшую  навстречу  гостю  в  коротеньком  домашнем  платьице.   Марина
потащила Земскова к  себе  в  комнату,  захлопотала,  забегала.  Откуда-то
появились соевые конфеты в бумажках и даже полбутылки грузинского вина.
     - Какой вы красивый в форме!  -  откровенно восхитилась Марина, когда
они уселись за стол. - Вы и в бумазейном халате мне нравились, а теперь...
- Она притворно озабоченно покачала головой,  и  оба рассмеялись.  Им было
очень легко друг с другом именно потому,  что оба они знали: ничего, кроме
простой и понятной дружбы, быть между ними не может.
     Вскоре пришел полковник Шарапов. Константину Константиновичу не часто
приходилось видеть Марину.  Сначала он заметно огорчился,  застав у дочери
постороннего человека, но скоро завязался оживленный общий разговор.
     - Имейте в виду,  товарищ старший лейтенант,  -  сказал Шарапов, - вы
мой должник.  Носить бы  вам еще месяц госпитальный халат,  если бы не моя
слабость и  ходатайство дочери.  Так и  быть -  беру грех на душу.  Только
смотрите: не очень много прыгайте по горам первое время!
     В  присутствии отца  Марина казалась девочкой.  Земсков любовался ими
обоими:  "Хорошие люди!"  В  отношениях отца  и  дочери не  было слезливой
сентиментальности или  того  показного  обожания,  которое,  как  правило,
скрывает глубокие семейные неурядицы,  припрятанные от  чужого  глаза.  Но
достаточно было  увидеть,  какой  радостью  и  гордостью  засветилось лицо
девушки, когда вошел Шарапов, чтобы безошибочно определить: не легко будет
постороннему мужчине завоевать такую власть над нею.
     Накинув на плечи шинель, Марина вышла проводить Земскова до калитки.
     - Прощаемся?  -  сказала она.  -  Смотрите,  Андрей,  поберегите себя
первое время. Ей-богу, жалею, что выпустила вас с палкой.
     Земсков прислонил к забору бамбуковую трость, с которой он все еще не
расставался:
     - До свидания, мой хороший доктор! От всей души желаю вам найти того,
для кого вы были надежной душой.
     Впервые он снова вернулся к тому разговору,  который едва не повернул
их судьбы в общее русло.
     Марина  положила руки  на  плечи  Земскова и,  чуть  приподнявшись на
носках, поцеловала его в щеку:
     - Только если встретите моего любимого, не говорите ему. Ладно? - Она
рассмеялась. Земсков крепко, как мужчине, пожал ей руку и зашагал прочь.
     - А палка, палка! - крикнула ему вслед Марина.
     Он обернулся:
     - Ну, раз забыл - значит не нужна. До свидания, Марина!
     По пути в штаб армии Земсков не переставал думать о Марине.  Мысленно
он сравнивал ее с той, другой, которую увидит через сутки. Разные девушки,
ничем не похожие друг на друга,  а есть в них одна черта, общая для обеих.
Он  задумался,   подбирая  подходящее  слово.  Чувство  долга,  честность,
искренность,  глубокая вера в  победу -  все  эти  качества выражались для
Земскова одним словом - верность.
     В штабе армии все были в погонах.  Земсков еще в  госпитале  узнал  о
введении  новых  знаков  различия.  Вместе  с погонами возродилось и слово
"офицер". Оно прижилось очень быстро, а погоны приросли к плечам, будто не
исчезали на четверть века из обихода русских вооруженных сил.
     Первый знакомый человек,  которого Земсков увидел в штабе армии,  был
генерал  Поливанов.   Подполковник  с   черными  усиками,   сопровождавший
генерала, указал ему на Земскова:
     - Вот тот офицер из полка Арсеньева!
     Генерал тут же направился навстречу Земскову:
     - Поздравляю,  гвардии капитан!  Только что  попалась твоя  фамилия в
приказе по фронту. Как у вас там в полку?
     Земсков смутился, будто он по собственной вине провел столько времени
не на передовой, а в госпитале.
     - Как?  С тех самых пор?  -  удивился генерал.  - Ну, а орден получил
уже?
     Земсков понятия не имел о том, что Поливанов, после успешной операции
у  разъезда Гойтх,  представил к  наградам через  свою  дивизию нескольких
моряков, в том числе Николаева и Земскова.
     Земсков  поблагодарил генерала и  пошел  дальше.  Он  встретил немало
знакомых из  числа  офицеров штаба  и  из  частей,  которые  морской  полк
поддерживал огнем.  Член  Военного совета  армии  без  лишних слов  вручил
Земскову орден Отечественной войны I  степени,  который уже неделю лежал в
наградном отделе.  Только  сегодня  его  собирались отправить в  госпиталь
вместе с  наградами для  других раненых.  Потом  Земсков зашел в  строевой
отдел,  где получил выписку из  приказа о  присвоении ему звания капитана.
Закончив свои дела,  он  уже собирался идти на контрольно-пропускной пункт
искать попутную машину, когда наткнулся на капитана с артсклада опергруппы
генерала Назаренко.
     Капитан  интендантской службы  Сивец  относился к  числу  тех  людей,
которые  любят  восхищаться другими,  но  никогда  не  пытаются быть  хоть
чем-нибудь похожими на предмет своего восхищения. Слабостью капитана Сивец
была  разведка.  Он  знал  всех  знаменитых разведчиков фронта,  собирал в
красную папочку вырезки из газеты "За Родину!",  где говорилось о подвигах
разведчиков.  Но если бы самого капитана Сивец назначили не в разведку,  а
даже в стрелковую роту, он счел бы это величайшим несчастьем для себя.
     При встрече с  Земсковым Сивец никогда не  упускал случая разузнать о
"новых эпизодах".  Иногда ему это удавалось, но часто ли могут встретиться
разведчик,  проводящий большую  часть  времени  на  передовой,  и  капитан
интендантской службы - командир транспортной роты артсклада?
     На этот раз Сивец не поинтересовался новыми подвигами разведчиков.
     - Что,  у вас в полку не было никаких неприятностей? Все нормально? -
с плохо скрытой тревогой спросил он Земскова.
     Земсков,  конечно,  ничего не знал,  а Сивец не хотел сказать,  какие
неприятности он  имел  в  виду.  Только в  военторговской столовой,  после
стопки водки, Сивец с деланым безразличием рассказал о том, что недели две
назад он  застрял на  Кабардинском перевале с  грузом реактивных снарядов.
Снаряды,  как ни странно,  Сивец вез не на передовую,  а  с передовой,  из
полка  Могилевского.  Несколько часов Сивец безуспешно пытался вытащить из
грязи свои машины.  Жерди,  уложенные прямо в раскисший грунт, разъехались
под  колесами и  тяжело груженные "зисы" сели по  дифер.  В  это  время со
стороны Геленджика показалась колонна.  Ее  вел  подполковник Будаков.  Он
возвращался из Сочи с новыми машинами для полка.  Как выяснилось,  Будаков
должен был попутно получить снаряды,  но  на  артсклад он опоздал на целые
сутки, видимо, по своей вине. Начальник склада отдал снаряды другой части,
а  подвоза  пока  не  предвиделось.   Будаков  понимал,  что  Арсеньев  не
поблагодарит его за  это,  но  задерживаться больше не мог,  и  вот случай
нежданно-негаданно послал ему целую партию снарядов,  да  еще на полдороге
от полка.
     Дойдя  до  этого  места  своего  рассказа и  одновременно до  трехсот
пятидесяти грамм, Сивец начал волноваться:
     - Я ему не навязывал снаряды. Я не навязывал! Так? - повторял он.
     Земсков ничего не  понимал.  Ясно  было только,  что  Сивец стремился
поскорее убраться с  перевала,  так  как  зловещая "рама"  уже  заметила с
высоты скопление машин. Он отдал свой груз Будакову, и снаряды перегрузили
на машины морского полка. Будаков вскрыл наудачу три - четыре ящика, бегло
осмотрел снаряды и тут же подмахнул накладные. Пустые грузовики артсклада,
выбравшись из грязи, пошли своим путем.
     - Так в чем же дело, чего ты волнуешься? - удивлялся Земсков.
     Сивец пил принесенную с  собой скверную кавказскую водку вперемешку с
военторговским кислым  вином.  Земсков  курил,  отодвинув от  себя  полную
стопку.
     - Ты  пей,  Земсков,  пей!  -  потчевал его Сивец.  -  Ты  же  лучший
разведчик опергруппы.  Я, может, сам жалею, что рассказал тебе, но ведь до
сих пор ничего не случилось... Так?
     - Вот  что,  Сивец!  Выкладывай все начистоту,  -  сказал Земсков.  -
Почему Могилевский вернул снаряды?
     - Могилевский?  Снаряды?  О!  У них боеприпасов -  до черта.  А полк,
понимаешь,  должен был уйти на ремонт в Сочи.  Сами они бы не вывезли. Ну,
они и отдали вот эти.
     - Какие "эти"? Что ты плетешь? Настоящий хорек!
     Но   добиться  чего-нибудь  определенного  от   пьяного  Сивца   было
невозможно.  Он  совсем  ошалел  от  страха.  Прилизанная головка Сивца  с
покатым  лбом,  крохотным подбородком,  красными глазками и  продолговатым
затылком действительно напоминала морду хорька.
     - Влопался я,  понимаешь,  с  твоим Будаковым,  чтоб  его  разорвало!
Андрюша, будь другом... Ты же лучший разведчик, уважаемый человек. Сделай,
чтобы эти снаряды отослали нам обратно.  Там,  понимаешь,  накладные не  в
ажуре. Придерутся, понимаешь...
     Земскову было ясно,  что дело не в накладных.  Оставив Сивца, который
уже  еле  ворочал  языком,   Земсков  вышел  из   столовой  не   на  шутку
взволнованным.  Следом за ним поднялся старший лейтенант, который сидел за
крайним столиком с  девушкой-шифровальщицей из  штаба армии.  Он  окликнул
Земскова на улице, и Андрей сразу узнал комбата из полка Могилевского.
     - Ты извини,  -  сказал офицер,  -  я слышал краем уха обрывки вашего
разговора.  Дело серьезное.  Только ты на меня не ссылайся, а разузнай все
сам.  Те снаряды,  о которых шла речь,  - ненадежные. Среди них попадаются
такие,  что рвутся на спарках, не вылетая. Почему - неизвестно. У нас было
два случая. Командир полка направил всю партию обратно на склад. А Сивец -
сукин сын - об этом знает.
     Земсков был ошеломлен этим сообщением.
     - А может быть, снаряды рвались по вашей вине? - спросил он.
     Старший лейтенант пожал плечами:
     - Черт его  знает!  Не  представляю,  как  это  получается.  Тут дело
темное.  Может,  и по нашей,  а может,  и нет.  Словом,  прибудешь в полк,
доложи сразу вашему Арсеньеву. Он разберется.
     - Ну,  а когда вы отправили ту партию с Сивцом,  таких случаев больше
ведь не было?
     - Мы  вообще больше не  стреляли.  Полк  ушел  в  Сочи  ремонтировать
технику.  На  артскладе тебе тоже ничего не скажут.  Так что лучше всего -
поторопись к себе в часть.
     Попрощавшись  со   старшим   лейтенантом,   Земсков   отправился   на
контрольно-пропускной пункт.  Здесь уже дожидался его Литинский. Семену не
удалось получить назначение в Морской полк.
     - Еду  в  свою дивизию.  Все  равно будем рядом.  Сейчас подойдет наш
"додж", довезем тебя как раз до вашей огневой.
     Вскоре  действительно подошел  "додж",  груженный ящиками и  мешками.
Земсков и  Литинский устроились на  самом  верху.  Несмотря на  разговор с
капитаном  Сивцом,   Земсков  был  в   приподнятом,   веселом  настроении.
Возвращение из  госпиталя в  родную часть  -  всегда радостное событие для
военного человека,  а  у  Земскова были и  особые причины для  нетерпения.
"Сейчас все будет так,  -  представлял он себе,  -  приеду в  полк,  найду
разведчиков,  приведу себя  в  порядок,  доложу  командиру полка  о  своем
возвращении,  а  от  него пойду прямо в  санчасть.  И  ей  я  тоже доложу:
"Гвардии капитан Земсков прибыл в  ваше распоряжение".  А  что скажет она?
Она скажет..." -  Земсков никак не мог вообразить,  что скажет Людмила, но
ему было ясно, что она должна сказать что-нибудь хорошее.
     Утром  следующего дня  "додж"  подъехал  к  огневой  позиции  первого
дивизиона моряков.  Еще с дороги Земсков увидел боевые машины в аппарелях,
засыпанных  снегом.   Снег  не  убирали  специально,   чтобы  не  нарушать
маскировку.  Забыв наставления полковника медслужбы Шарапова и его дочери,
Земсков побежал к машинам.  Из землянки вышел Шацкий с куском мыла в руке.
Он был в одной тельняшке.  Набрав пригоршню снега,  Шацкий принялся тереть
себе  лицо.  Под  ладонями снег  таял,  клочья мыльной пены летели во  все
стороны.
     "Здоровый парень!"  -  Земсков  с  удовольствием смотрел  на  моряка.
Наконец и  Шацкий заметил его.  Он  вытер  красные руки  о  тельняшку и  с
размаху обнял Земскова:
     - Жив,  здоров!  Вот  это порядок!  Давай к  нам в  блиндаж,  товарищ
капитан!
     С  того самого момента,  как Земсков еще в московских казармах трижды
уложил Шацкого на "палубу",  бывший кочегар проникся уважением к  этому не
очень уж  крепкому на вид "пехотинцу".  Теперь Шацкий принадлежал к  числу
самых преданных друзей Земскова.
     Растирая шею и лицо полотенцем не первой свежести, Шацкий рассказывал
о полковых новостях:
     - Воюем  мало,  и  немцы не  больно напирают.  Потери -  от  своих же
снарядов.  Слыхали? То рвется - то нет. В нашей батарее еще не было такого
случая.  Может, сегодня будет. Комбат пошел на НП наблюдать разрывы. Через
двадцать минут батарейный залп.  Мы сейчас знаете как стреляем?  -  Шацкий
рассказал об остроумном способе, предложенном Дручковым. - Вот так хитрим,
мудрим, за шкертик дергаем.
     Земсков отдал  должное этому  "изобретению",  но  ему  было  известно
теперь то,  чего не  знал ни  один человек в  полку.  Залп необходимо было
отменить.  Земсков попытался связаться по телефону с Николаевым, но это не
удалось,  так как дивизионный КП перенесли на новое место и  не успели еще
протянуть линию.
     - Ты мне скажи,  Шацкий,  -  спросил Земсков,  -  только, если знаешь
наверняка: какую цель приказано накрыть? Огневые точки, скопление пехоты?
     - Просто бьем  по  квадратам.  Вчера  одна  батарея,  сегодня другая.
Ничего особенного. Простреливаем местность, чтоб фрицы не очень рыпались.
     Залп,   который   собирался  дать   Шацкий,   не   вызывался  крайней
необходимостью,  а  последствия могли  быть  самые тяжкие.  Земсков привык
принимать быстрые решения:
     - Вот  что,  Шацкий,  -  сказал он,  -  на  мою  ответственность.  Не
стрелять! Иду в штаб полка.
     Земсков не  был  для  Шацкого прямым  начальником.  Командир огневого
взвода знал,  что  за  самовольную отмену залпа  могут  сурово наказать не
только Земскова,  но и его самого,  однако Шацкий понимал,  что Земсков не
решился бы на такой поступок, не имея очень веских оснований.
     По дороге в штаб полка Земсков встретил телефонистов,  которые тянули
линию связи в  батарею Баканова.  Он  кивнул им  на  ходу и  пошел дальше.
Телефонисты заметили, что Земсков чем-то озабочен.
     - Когда он приехал? - спросил один.
     - Сегодня,  наверно. Сам на себя не похож, - ответил другой, - что-то
есть, это факт.
     Как  только  в  землянке первой батареи был  поставлен зеленый ящичек
полевого телефона,  дежурный телефонист соединил с батареей штаб полка.  У
аппарата был  сам  Будаков.  Рядом  с  ним  сидел  Арсеньев,  зажав зубами
погашенную папиросу. Время