, назначенное для залпа, миновало.
     - Говорит тридцатый. Что случилось? - спросил Будаков.
     - Все в порядке, товарищ тридцать, - ответил Шацкий.
     - Что случилось, спрашиваю!
     Шацкому стало ясно,  что Земсков еще не добрался до штаба.  Ничего не
поделаешь, придется сказать.
     - Товарищ тридцать! Капитан Земсков запретил концерт.
     - Вы что, спятили? При чем тут Земсков? Кто смеет отменять приказ?
     Арсеньев стоял посреди комнаты в  том хорошо известном его состоянии,
когда ярость уже поднялась до краев и вот-вот хлынет наружу. Будаков встал
и официально доложил:
     - Товарищ  гвардии  капитан  третьего ранга,  первая  батарея первого
дивизиона вести огонь отказывается.  Ваш приказ отменил Земсков. Он только
что прибыл в часть.
     Кроме Арсеньева, Будакова и дежурного телефониста, в штабе находились
начальник боепитания Ропак,  бывший командир третьего дивизиона Пономарев,
назначенный недавно первым помощником начальника штаба полка,  и прибывший
на  его  место  капитан  Ермольченко.  Временно  он  исполнял  обязанности
Земскова.
     Все  были поражены тем,  что они услышали.  В  штабе воцарилась такая
тишина,  какая  бывает,  когда  упавший  поблизости  снаряд  почему-то  не
взорвался и  все  ждут,  что  вот-вот  раздастся взрыв  Арсеньев поднялся,
бросил папиросу и тут же вынул из портсигара другую.  Будаков наклонился к
нему, подал зажженную спичку и сказал тихо, но так, что слышно было всем:
     - Земсков зарвался. А тут еще старик Поливанов своим орденом прибавил
ему спеси.  Скоро вам придется все ваши действия согласовывать со  старшим
лейтенантом, виноват, капитаном Земсковым.
     - У Земскова были,  вероятно, веские причины, чтобы... - начал Ропак,
но командир полка так взглянул на него, что фраза осталась незаконченной.
     - Где мы,  товарищ Ропак,  -  спросил Будаков,  - в штабе действующей
части или на профсоюзном собрании?
     Арсеньев с  трудом сдерживал себя.  Стоя  спиной к  двери,  капитан 3
ранга отчетливо приказал, делая ударение на каждом слове:
     - Первая батарея,  залп! После залпа - Николаева, Баканова, Шацкого -
в штаб. Земскова - немедленно ко мне.
     Все присутствующие невольно сделали движение вперед, увидев что-то за
спиной Арсеньева.  Он обернулся.  На пороге, у бесшумно открывшейся двери,
стоял Земсков. Он кратко доложил о своем прибытии.
     Арсеньев заложил руки за спину,  стиснул папиросу в углу рта. Земсков
стоял,  вытянувшись,  как  в  строю,  выдерживая  взгляд  немигающих  глаз
командира полка.  Так продолжалось несколько секунд. Арсеньев первым отвел
глаза. Он опустился на обрубок, заменяющий стул, вполоборота к Земскову:
     - Вызовите первый дивизион.  Почему не докладывают о выполнении моего
приказания?
     - Товарищ капитан третьего ранга,  ваш приказ не выполнен из-за меня.
Я задержал залп, имея серьезные причины. Я предполагаю...
     Арсеньев грозно надвинулся на него:
     - Офицер  должен  знать,   а  не  предполагать.  Для  отмены  приказа
вышестоящего начальника есть только одна причина.
     - Когда  это  приказание является преступным,  -  услужливо подсказал
Будаков.  -  Вы  считаете,  что командир полка отдал преступное приказание
обстрелять немецкие позиции?
     - Товарищ  капитан  третьего  ранга,  разрешите ответить?  -  Земсков
понимал,  что с  ним говорят сугубо официально,  и  не  хотел ни  на волос
отступать от установленной формы.
     Арсеньев кивнул:
     - Говорите.
     - Подполковник Будаков принял  негодные снаряды,  которые взрываются,
не слетая с направляющих.
     Будаков вскочил.  От его обходительности и  спокойствия не осталось и
следа.  Кровь бросилась ему  в  лицо,  усы  топорщились,  под левым глазом
заметно дрожала какая-то жилка.
     - Да как вы смеете!
     Командир полка сделал ему  знак  рукой.  Будаков,  тяжело отдуваясь и
держась рукой за сердце,  уселся за свой стол. Арсеньев подошел вплотную к
Земскову:
     - Я буду с вами говорить ровно через час. Можете быть свободны.
     Арсеньев хотел поговорить с Будаковым наедине,  дождаться Николаева и
Шацкого,  узнать о результатах залпа,  а главное успокоиться.  Он был рад,
что не позволил себе никаких резкостей,  но чувствовал, что может потерять
власть над собой, если Земсков не уйдет немедленно. Но Земсков не уходил.
     - Как ПНШ-2* я считал своим долгом... - снова начал он.
     _______________
          * ПНШ-2 - помощник начальника штаба по разведке.

     - Приказом  командира  полка  начальником разведки  назначен  гвардии
капитан Ермольченко.  Может быть,  вы отмените и  этот приказ?  -  спросил
Будаков.
     Ермольченко чувствовал  себя  крайне  смущенным.  Земскова  он  видел
впервые,  но много слышал о  нем в  полку и  даже в опергруппе.  Как любой
беспристрастный человек,  он понимал,  что Земсков не виноват, что следует
спокойно разобраться во  всем.  Но  командир полка  был  неспособен сейчас
объективно разобраться.  В  этот  момент ему  действительно казалось,  что
Земсков намеренно подрывает его авторитет.
     - Выйдите все! - сказал он. - Все, кроме начальника штаба.
     Донесся рев  стреляющей батареи.  Арсеньев,  несмотря на  свой  гнев,
уловил привычным ухом в этом неясном шуме,  повторенном горным эхом, нечто
такое, что заставило его схватить трубку полевого телефона. Он подержал ее
в  руке и  снова положил на стол.  Телефонист сам вызвал первый дивизион и
доложил, что Николаев уже отбыл в штаб полка.
     Земсков продолжал стоять у дверей.
     - Вы слышали,  капитан?  -  спросил Будаков.  -  Командир полка будет
говорить с вами через час.
     - Командир полка может отдать меня под суд,  но я выскажу свое мнение
о вас немедленно. Именно ваши действия - преступны. И вы за них ответите.
     - Можете быть свободны, - сказал Арсеньев.
     Земсков четко повернулся через левое плечо и вышел.  Спустя несколько
минут в штаб вбежал Николаев. С трудом переводя дыхание, он сказал:
     - В  первой батарее -  разрыв снаряда на  спарках.  Шацкий ранен.  Он
отослал всех от машины и стрелял сам, сидя в кабине.
     Тем   временем  Земсков  шел   по   присыпанным  снегом   окаменевшим
неровностям дороги.  В  ушах  его  звучала фраза  Арсеньева:  "Можете быть
свободны".  Теперь  она  означала не  только  разрешение уйти,  обычное  в
военном обиходе, но и другое. "Неужели я больше не нужен? - спрашивал себя
Земсков.  - Я совершил преступление. На моем месте есть уже другой офицер.
Вот - долгожданное возвращение в часть..." - он встряхнул головой. "Нет, я
прав.  Притащу сюда  этого  хорька Сивца.  Эх,  был  бы  Яновский!"  -  Он
посмотрел на часы.  "В моем распоряжении пятьдесят пять минут.  Надо найти
Сомина. Другая встреча будет после разговора с Арсеньевым".
     Зенитную батарею Земсков нашел быстро.  Сейчас здесь было уже не два,
а  четыре  автоматических орудия.  Артиллеристы  окружили  своего  бывшего
командира. Все они были рады ему, поздравляли с возвращением, с орденом, с
новым  званием.  Белкин побежал разыскивать Сомина.  Через несколько минут
они вернулись вдвоем.  Земсков хотел обнять друга,  но  Сомин протянул ему
руку:
     - Здравствуй, Андрей. Как нога?
     - Ты  что,  болен?  -  спросил Земсков.  Он  не  мог  понять странной
холодности Сомина. - Что с тобой, Володя?
     - Да ничего,  - Сомин натянуто улыбнулся. - Пойдем в мою хату, выпьем
с дороги.
     - А ты давно стал выпивать сверх положенных ста грамм?  - Земсков уже
ясно чувствовал отчужденность Сомина. "Что с ним произошло за это время?"
     Идти  в  гости  к  Сомину  Земсков  отказался.   Сомин  не  стал  его
удерживать, только спросил:
     - Пистолет сейчас возьмешь?
     - Носи!  -  махнул рукой уже на ходу Земсков.  -  Может быть,  он мне
вообще уже не пригодится.
     Теперь на душе у Земскова было совсем горько.  Самое трудное для него
надвигалось со всех сторон:  он здесь не нужен. Земсков снова направился в
станицу.  Переходя дорогу,  он  увидел  на  дверях  одного из  обшарпанных
домиков красный крест.
     - Дурак я, дурак, - обругал он себя. - Вот куда надо было идти раньше
всего!
     В  санчасти  за  столом,   покрытым  белой  клеенкой,   что-то  писал
незнакомый доктор.  Чужая девушка с погонами младшего лейтенанта медслужбы
резала бинты.  В  углу на  носилках,  как обычно,  храпел санитар.  Доктор
вопросительно посмотрел  на  Земскова.  Девушка  перестала  резать  бинты,
быстро поправила косынку и тоже уставилась на незнакомого офицера, который
стоял в дверях, не говоря ни слова.
     - Пройдите за ширму, - сказал доктор, - сейчас я вас посмотрю.
     Он  никак  не  мог  припомнить этого  офицера,  хотя  черная шинель и
морская фуражка говорили о его принадлежности к полку.
     - Я  -  не  лечиться.  -  Земсков подошел ближе и  заглянул во вторую
комнату. Там было пусто.
     - Так чего же вы хотите?  - спросил доктор. Санитар сладко потянулся,
привстал на своих носилках и, увидев Земскова, тут же вскочил:
     - Доктор,  это ж Земсков! Товарищ старший лейтенант, когда прибыли? А
у  нас  тут  перемены,  -  сообщил он,  не  ожидая ответа.  -  Вот капитан
медицинской службы - наш полковой врач, а это сестра, тоже новая.
     Земсков пожал руку всем троим:
     - А где же остальные?
     - Не  знаете?  -  обрадовался санитар.  -  Наш  военфельдшер сейчас -
строевой офицер, а Людмила вовсе уехала.
     - Куда?
     - С Рощиным уехала в Лазаревскую, учиться на бодистку.
     Земсков круто повернулся и вышел,  забыв закрыть за собой дверь. Врач
и сестра переглянулись.
     - Какой он у вас странный, - сказала санитару девушка.
     - Наверно,  контузило,  сотрясение  центральной  нервной  системы!  -
профессионально объяснил санитар. - А был самый культурный офицер.
     Земсков шел, опустив голову, не разбирая дороги. Разболелась нога. Он
успел уже много находиться за это утро.
     Хриплый басовитый окрик заставил его остановиться:
     - Капитан, вы почему не приветствуете?
     Перед Земсковым стояли рыхлый подполковник и штабной писарь - сержант
с толстой папкой. У подполковника было нездорового цвета квадратное лицо с
толстыми бледными губами.
     - Виноват,  товарищ подполковник,  - Земсков отдал честь и хотел идти
дальше.
     - Стойте! Вы кто же будете, товарищ нарушитель воинских уставов?
     Писарь зашептал ему на ухо:
     - Это Земсков - разведчик. Об нем сейчас говорили в штабе.
     - Земсков?   Ну,   теперь  ясно.  Разгуливаете?  Хороших  разведчиков
воспитали,   нечего  сказать!   Яблочко  от  яблони  недалеко  падает!   -
Подполковник широко расставил ноги  и  засунул руки  в  карманы шинели.  -
Придется мне вас задержать, капитан, для пользы службы.
     Земсков  вспыхнул,   но  сдержался.   Он  понял,  что  имеет  дело  с
начальником политотдела, о котором так нелестно отозвался Головин.
     - Командир полка приказал мне быть у  него через час.  Остается сорок
минут. Разрешите идти?
     Писарь снова зашептал что-то  на  ухо подполковнику.  Тот нахмурился,
издал нечленораздельный звук и пошел дальше.
     Земсков  пересек  улицу  и  двинулся  через  обледенелые  кусты.   Он
спустился к  незамерзающей речушке,  перешел по  бревну  на  другой берег.
Расположение части  осталось далеко  позади,  когда  Земсков увидел  спину
человека,  согнувшегося в  три погибели.  У ног его лежал длинный снаряд с
хвостовым оперением. Человек услышал шаги и, не разгибаясь, крикнул:
     - Не подходите! Опасно!
     Земсков   узнал   голос   Ропака   и   подошел  ближе,   несмотря  на
предупреждение.
     Инженер обрадовался и испугался одновременно:
     - Андрей Алексеевич,  дорогой, идите отсюда, прошу вас. Я занят таким
делом... Но, ради бога, никому не говорите.
     Оказалось,  что Ропак, вопреки всем запрещениям, разбирает реактивные
снаряды.
     - Я давно хотел это сделать,  а сейчас, после того, что было в штабе,
я  обязан  доказать,  что вы поступили правильно.  Разрывы на спарках - не
случайность! - Он снова взялся за ключ.
     Земсков кивнул головой:
     - Да.  Мне говорил офицер из полка Могилевского.  У них тоже рвалось,
но неизвестно почему. Давайте помогу.
     Четыре разобранных снаряда лежали рядом. Пятый разобрали вместе.
     - Ну вот,  - сказал Ропак тоном доктора, ставящего диагноз - извольте
взглянуть,  Андрей Алексеевич: три снаряда не вызывают никаких вопросов, а
вот  на  двух...  Будьте любезны,  подайте мне  тот стакан.  Смотрите:  на
внутренней стороне глубокие продольные насечки. При воспламенении пороха в
ракетной части корпус не выдерживает давления газа и тут же разрывается. В
одних случаях дело ограничивается разрывом ракетной части,  в других -  от
детонации взрывается и разрывной заряд тротила.
     - Проклятый хорек!  -  проговорил сквозь зубы Земсков.  -  Дайте мне,
Марк Семенович, эти стаканы. Я их отнесу командиру полка.
     Ропак замахал руками:
     - Что вы, милый мой, с ума сошли?
     Только  теперь инженер понял,  что  в  его  исследованиях заключалась
двоякая опасность:  разрыв снаряда и взрыв гнева Арсеньева. Но Земсков был
неумолим:
     - Мы  обязаны все показать капитану третьего ранга,  что бы  ни  было
потом. Какое это имеет значение, когда речь идет о жизни наших людей?
     Ропак не соглашался. Земсков настаивал:
     - Вспомните,  как мы с  вами везли снаряды из Развильного.  Для чего?
Чтобы  спасти  дивизион.  Сейчас  вы  рисковали жизнью,  разбирая снаряды.
Зачем? Из любопытства? Пошли!
     Инженер сдался:
     - С вами не поспоришь, Андрей Алексеевич. Пошли. Только позову своих,
чтоб покараулили здесь все эти потроха.
     Через  четверть часа  Земсков,  сильно прихрамывая,  вошел в  штабной
блиндаж и положил на стол два снарядных корпуса.


                                 3. ВЕСНА

     Весна началась неожиданно.  Ночью хлынул теплый дождь. Наутро со всех
гребней с рокотом катились потоки.  Дороги сразу развезло,  а там,  где не
ходили  и  не  ездили,  еще  лежал ноздреватый снег.  Небо очистилось куда
быстрее земли. Юго-западный морской ветер безжалостно выметал серые клочья
туч.  Под его порывами не стонали,  а пели голые кусты и обнажались темные
склоны,  готовя плацдарм для свежей зелени,  которая где-то в глубине  уже
поднималась в решительное наступление.  Дсин и Абин, соревнуясь в лихости,
неслись скачками наперегонки к тому  месту,  где,  сливаясь  воедино,  они
устремлялись на север,  в кубанские степи, словно показывая пример бойцам.
Но бойцы не нуждались сейчас ни в каких примерах.  В каждой части только и
говорили   о   предстоящем   наступлении.  Разумеется,  никто  не  сообщал
официально о планах командования,  но наступление казалось теперь таким же
естественным делом,  как приход весны.  Оно могло начаться чуть раньше или
чуть позже,  но сама природа человеческого мышления  не  допускала  сейчас
ничего,  кроме нашего наступления.  Враг чувствовал,  а может быть, и знал
через свою разведку  о  том,  что  скоро  начнутся  крупные  события.  Его
нервозность  проявлялась  в  усилении  артогня,  в активности авиации.  Но
теперь уже не одни немецкие самолеты хозяйничали в воздухе. Ежедневно штаб
армии сообщал зенитчикам всех частей воздушный пароль:  "две красные, одна
зеленая", или "белая, две красные". Ночью то и дело раздавался гул моторов
и  вспыхивали  разноцветные  ракеты:  "Не  стреляйте!  Мы  - ваши друзья -
советские летчики!" Чаще всего это были  хлопотливые  труженики  фронта  -
двухкрылые  "кукурузники".  Их уважительно называли теперь легкими ночными
бомбардировщиками. Днем появлялись настоящие бомбардировщики "ДБ", верткие
истребители  "Лавочкины"  и  изящные "Айркобры".  А однажды Сомин увидел в
поле  своего  бинокля   двухкилевой   стремительный   самолет   незнакомой
конструкции.  Он оказался пикирующим бомбардировщиком Петлякова.  На новые
самолеты  смотрели  с  обожанием,  с  гордостью:  "Эти  дадут  джазу!"   -
восторгались  бойцы.  Но  и старые знакомцы - "кукурузники" - тоже неплохо
"давали".  Весь полк следил за боем "Мессершмитта-109" и "По-2". Казалось,
"кукурузнику"  не миновать гибели.  Руки тянулись к винтовке,  к пулемету,
чтобы помочь ему. Все четыре орудия Сомина приготовились открыть огонь, но
страшно было попасть в своего.  "Кукурузник" вертелся волчком,  в то время
как быстроходному "мессу" приходилось всякий раз описывать огромную кривую
для  каждой  новой  атаки.  Но вот,  кажется,  все кончено:  "мессершмитт"
устремился по прямой,  в погоню за неуклюжим двухкрылым самолетом.  Сейчас
хлестнет из пулеметов - и все. "По-2" удирал во все лопатки, как кролик от
гончей,  вытянувшейся в стремительном  беге.  "Кролик"  мчался  к  крутому
горному склону.  В последний момент он вильнул в ущелье, где, казалось бы,
не проскочить и велосипедисту,  а разогнавшийся "месс" врезался  со  всего
маха в скалу.  Жаль - не слышно было советскому летчику, с каким восторгом
приветствовали на земле его победу.
     Одним из  зрителей этого боя  был офицер с  погонами майора береговой
обороны. Он стоял у края дороги вблизи Кабардинского перевала и напряженно
следил за  схваткой.  Когда  "мессершмитт" врезался в  гору,  майор  вынул
носовой платок и  вытер пот со лба.  Потом он засмеялся и сказал стоявшему
рядом шоферу:
     - За эти полминуты устал так, будто сам вел воздушный бой.
     Шофер согласился:
     - Натурально,  товарищ гвардии майор.  Я  вот,  когда  сижу  рядом  с
водителем, завсегда притомляюсь сильней, нежели б сам за баранкой.
     Они сели в машину и поехали дальше.  Майор с интересом присматривался
к  незнакомому ландшафту.  Двое  суток  назад он  был  еще  в  Москве.  На
аэродроме провожали жена,  дочь и  кое-кто  из  приятелей.  Жена держалась
молодцом,  а  дочка -  та не представляла себе,  что отец уезжает надолго,
может быть  навсегда.  Она  просила привезти мяч  и  обязательно красный с
зеленым.  Майор последний раз  поцеловал жену,  пожал руку товарищам.  Как
всегда, было сказано:
     - Счастливой дороги! Встретимся, только вот где?
     - Лишь бы не в госпитале,  -  ответил он,  - встретимся где-нибудь на
Украине или лучше - в Германии.
     Как  только  Москва  скрылась  за  призрачной  горной  цепью  кучевых
облаков,  мысли его,  обгоняя самолет,  полетели к настоящим горам. Но вот
прошли сутки, и он здесь - среди самых настоящих гор Западного Кавказа.
     Две сотни километров на машине вдоль побережья и через перевал заняли
куда больше времени,  чем перелет из Москвы на Кавказ. Просто не верилось,
что  через  несколько  часов  -  конец  пути.  Схватка  маленького мирного
"кукурузника" с хищником "мессершмиттом" была первым боем,  который увидел
майор после нескольких месяцев вынужденного пребывания в тылу. Может быть,
поэтому он так волновался.
     "Газик"   с   брезентовым  верхом,   который   на   фронте   прозвали
"Иван-виллис",  храбро  карабкался  по  вязким  подъемам,  пахал  диферами
раскисший грунт, пересекал вброд многочисленные потоки. Местами машина шла
целые километры по гатям,  тонким бревнам,  уложенным поперек дороги.  Эти
зыбкие клавиши плясали под  колесами,  создавая невообразимую тряску.  Под
бревнами  булькала жидкая  грязь,  а  на  склонах  гор  лежал  нетронутый,
сверкающий под солнцем снег.  Но  всему на  свете приходит конец.  "Газик"
проехал  подозрительной прочности  мостик  через  Абин.  Летом  его  русло
порастало травой,  но  сейчас Абин ярился и  ревел,  будто он -  настоящая
большая   река.   Сразу   за   мостиком  показались  почерневшие  домишки,
разбросанные как попало. Шофер объехал большую воронку, наполненную водой,
в которой отражались солнце и легкие весенние облака. Так как ни водитель,
ни  пассажир не знали,  к  какой именно хатенке следует подъехать,  машина
остановилась прямо  на  перекрестке.  Майор  вышел,  взглянул на  провода,
подведенные на шестах,  и направился туда,  где проводов было побольше. Из
двери  покосившейся избушки вышел  матрос в  бушлате,  надетом внакидк