редали затянутый в  чехол Флаг миноносца.  Дручков
тщательно укрепил древко  у  правой  дверки кабины и  виновато взглянул на
Шацкого:  "Не моя, мол, вина, что не ты командир орудия". Шацкий понял, но
чтобы Дручков не подумал,  что ему -  Шацкому -  горько и обидно,  начал с
безразличным видом обмахивать снег с крыла машины.
     Зенитно-противотанковые  орудия  тоже  стали  на   место.   Последней
тронулась со стоянки машина Сомина.
     Когда раздался сигнал тревоги,  Сомина словно подбросило на пружинной
койке.  Каждую ночь он ждал этого сигнала,  ждал и  боялся,  что не успеет
собраться,  что  растеряется,  не  сможет  своевременно вывести  орудие  в
колонну.  Так  оно  и  получилось.  Пока  Сомин  наспех  натягивал сапоги,
фланелевку,  ватник,  его  бойцы  уже  побежали во  двор,  одетые кое-как.
"Преподобный" Лавриненко додумался  захватить  с  собой  волосяной матрац.
Писарчук последовал его примеру и потащил на орудие свой.
     С трудом натянув шинель на ватник,  Сомин выбежал во двор.  Зенитчики
уже взобрались на машину.  Вещевые мешки,  котелки, матрацы лежали навалом
на платформе орудия.
     - Заводи машину!  - крикнул Сомин, но водителя не было. Сомин кинулся
обратно в кубрик. Шофер спал на своей койке. Лицо его было иссиня-красным,
на руке,  безжизненно опущенной до пола,  надулись жилы. На соседней койке
лежал Куркин -  тоже багровый,  тяжело отдувающийся во сне. Сомин тряс изо
всех сил того и другого, но безуспешно.
     "Перепились!" -  решил Сомин. - В ярости он стащил Куркина с койки на
пол.  Тот тяжело плюхнулся на спину и раскинул руки. А во дворе уже ревели
десятки моторов.  Сомин снова побежал к  своей машине.  В растерянности он
даже не  заметил,  что машина уже заведена.  Из  кабины выскочил лейтенант
Земсков:
     - Где водитель?
     Сомин безнадежно махнул рукавицей в сторону казармы:
     - Лежит без сознания.
     Полуторка разведчиков уже вышла за ворота.  За ней скользнула голубая
"эмка"  командира дивизиона.  Тронулись боевые  машины.  Лейтенант крикнул
Сомину:
     - Сейчас пришлю водителя. Приводите орудие к бою.
     - К бою! - закричал Сомин срывающимся голосом.
     Борта откинулись, но платформа орудия не поворачивалась.
     - Вещи мешают, - сказал Белкин, - товарищ серкант, прикажите выкинуть
из машины барахло.
     Снова Белкин помог Сомину.  Конечно, веши! Сомин ухватился за матрац,
но Лавриненко не выпускал его из рук.
     - Брось, говорят тебе!
     Полосатый матрац  полетел  в  снег.  Второй  матрац  выбросил Белкин.
Вещмешки  положили  на  место,  и  платформа  легко  повернулась.  Колонна
дивизиона  уже  вышла  за  ворота,   когда  прибежал  водитель,  посланный
Земсковым. Это был старый дружок Сомина Ваня Гришин.
     С  погашенными фарами  машины морского дивизиона шли  по  заснеженным
улицам,  мимо сугробов, замерзших окон и обледенелых противотанковых ежей.
У  Крымского моста  остановились.  Орудие  Сомина  развернулось здесь  для
отражения воздушного налета,  а  дивизион ушел  через  мост.  Ждали долго.
Замерзшие  артиллеристы топтались вокруг  машины.  Когда  рассвело,  Сомин
увидел,  что  под  продольными балками  моста  подвешены деревянные ящики.
Очевидно, мост был подготовлен к взрыву.
     Каким веселым и праздничным казался всегда этот мост.  Через него шла
дорога в  Парк культуры имени Горького.  Сколько раз вместе с Маринкой они
проходили здесь!  "Посмотрела бы  она  сейчас  на  меня.  Толстый  ватник,
шинель, белый маскхалат, огромные валенки. Хорош!"
     В  своем громоздком снаряжении зенитчики едва двигались.  Пояс тяжело
оттягивали гранаты,  подсумки и  штык в ножнах.  На боку висел противогаз,
через плечо -  карабин,  на  шее  -  бинокль.  Все это связывало движения,
болталось,  цеплялось за  выступающие части  орудия.  Чтобы  взять в  руки
карабин,  нужно было раньше снять каску,  надетую на шерстяной подшлемник,
оставляющий  открытыми  только  глаза.  Спереди  подшлемник  превратился в
ледяную маску, к тому же он плотно закрывал уши. Не удивительно, что бойцы
не слышали друг друга.  В  этом снаряжении,  словно специально придуманном
для  того,  чтобы  неудобно  было  работать  на  орудии,  каждое  движение
требовало усилий.
     - Вот зараза!  -  ворчал "преподобный" Лавриненко.  -  Даже до  ветру
сходить невозможно!
     Но  все это было еще ничего.  Сомин решил попробовать,  смогут ли его
бойцы открыть огонь. Сорвав обледенелый подшлемник, он скомандовал:
     - К  бою!   -  и,  указав  рукой  направление  цели,  начал,  как  на
тренировке, выкрикивать данные:
     - Дистанция двадцать! Скорость восемьдесят! Курс...
     Наводчики  изо   всех  сил  налегли  на   штурвалы,   но   орудие  не
проворачивалось.  Сомин в  сердцах сбросил с себя карабин и противогаз.  С
трудом взобравшись на машину, он пытался сам повернуть орудие, но тщетно.
     - Опять ваши мешки мешают! - закричал он. Но все мешки были аккуратно
сложены сзади.
     - Смазка загустела,  замерзла совсем,  товарищ сержант, - тихо сказал
Белкин.
     Через мост промчалась в обратном направлении машина разведки. Валерка
Косотруб крикнул, перегибаясь через борт:
     - Эй, на шаланде! Усы не обморозили?
     Замерзшие зенитчики не  отвечали на шутку.  "Этому черту -  Валерке -
хоть бы  что,  -  подумал Сомин,  -  мороз его  не  берет и  снаряжение не
мешает".
     Вслед за полуторкой разведки шли боевые машины. На крыле одной из них
стоял лейтенант Земсков. Спрыгнув на ходу, он приказал Сомину:
     - Следовать за колонной.
     Через полчаса дивизион был уже в казармах. В кабинете командира части
шел разбор учебной тревоги, а в столовой дневальные не поспевали разносить
миски со щами и жирной бараниной.
     Только теперь Сомин узнал,  что  произошло с  шофером и  Куркиным.  В
санчасти установили, что они напились антифриза. Шофер скончался к утру, а
Куркина  едва  откачали.  Вероятно,  он  поглотил меньшее  количество этой
жидкости.
     - Отличились,  Сомин!  -  сказал комиссар.  -  Кто  должен следить за
вашими бойцами? Вы понимаете, что не выполнили боевого задания? Что за это
полагается?
     - Трибунал, - мрачно ответил Сомин.
     Рядом  стоял  лейтенант Земсков.  Разговор с  комиссаром был  у  него
несколькими минутами раньше.  Это  видно было  по  лицу лейтенанта.  Когда
командир батареи и сержант вышли от комиссара, Земсков не сказал Сомину ни
слова.  Он пришел в офицерское общежитие и, как был в шинели, с биноклем и
пистолетом, лег на свою койку. "Не доглядел!.."
     А Сомин,  забравшись под одеяло,  не думал ни о чем. Мысли оцепенели.
Потом,  уже в полусне, отогревшись, он приподнялся на койке и тихо сказал,
глядя на своих спящих подчиненных:
     - Никакой я не командир...  -  Он вспомнил,  как Арсеньев принимал от
адмирала Флаг миноносца,  и  ему стало совсем горько.  Но сон все-таки был
сильнее.  Сомин хотел представить себе нахмуренное лицо комиссара,  но  не
смог.  Он  уже покоился в  том густом свинцовом сне,  который не  знает ни
мыслей, ни сновидений.


                              ГїЛїАїВїАї III

                             МОСКВА - ЗА НАМИ


                              1. ПЕРВЫЙ ЗАЛП

     Тревоги  теперь  бывали  часто.  Громовой окрик  вахтенного:  "Боевая
тревога!" раздавался то во время обеда, то под утро, перед самым подъемом.
Он заставлял людей вскакивать из-за стола, отбросив ложку, или скатываться
кубарем с постели.
     Дивизион жил по  "готовности ј  I".  Моторам не давали остыть.  Ночью
каждые два  часа  их  прогревали.  Этот  сдержанный рокот  среди  ночи  не
позволял даже во  сне забыть о  том,  что часть с  минуты на  минуту могут
вызвать на фронт. Спали одевшись, с гранатами, с пистолетами, с уложенными
вещмешками под головой.  Надрывно выли сирены.  Их  заунывное пение уже не
пугало. Оно раздражало.
     Газетные шапки бросались в глаза черными крупными буквами:  "Кровавые
орды  фашистов  рвутся  к  Москве.  Остановить  и  опрокинуть смертельного
врага!"
     Но  враг не  останавливался.  На  политинформациях матросам говорили:
"Положение  на  фронте  ухудшилось.   Бои  идут  под  Вязьмой,   Брянском,
Калинином". Каждый день появлялось новое направление.
     Ночью,  когда  затихал  шум  города,  в  морозном  воздухе  явственно
слышалось дыхание близкого фронта.
     В одну из таких ночей Сомин был начальником караула. Сидя за столиком
в караульном помещении, он писал письмо. Только вчера пришло первое письмо
от родных.
     "Они считают, что я на фронте, волнуются, - думал Сомин, - а я сижу в
теплых казармах и  до сих пор еще не видел передовой.  Наверно,  родителям
приходится труднее,  чем  мне.  Как они там на  Урале?  Отец в  третий раз
просился на  фронт,  несмотря на то,  что ему под шестьдесят.  Не пустили.
Мать пишет:  "Здорово бушевал", но пришлось остаться на заводе начальником
цеха.  А  мать,  конечно,  вместе с  ним.  Всегда вместе,  с  тех  пор как
повстречались в девятнадцатом не то под Вапняркой, не то под Каховкой.
     Мама,   наверно,  была  очень  красивая  тогда.  Таких  теперь  и  не
встретишь, конечно, не считая Маринки. Она даже слишком красивая", - думал
Сомин.  Ему казалось,  что все,  кто знает Маринку, должны быть влюблены в
нее.
     С  Мариной Шараповой его познакомили на  стадионе.  Она была в  белой
майке спортобщества "Медик",  в  синей косынке под цвет глаз на выгоревших
светлых волосах.  Володя проводил ее  домой  просто потому,  что  было  по
дороге, а потом он долго жалел, что не попросил разрешения зайти. В другой
раз  они  встретились случайно на  Сельскохозяйственной выставке.  Маринка
обрадовалась не меньше Володи. У них нашлось множество тем для разговоров,
и  хотя Маринка была влюблена в  свою будущую специальность -  она мечтала
стать хирургом, - ее интересовали и спорт, и Большой театр, и стихи Блока,
и  картины Кончаловского.  Володя чувствовал себя  рядом  с  нею  неучем и
увальнем.  Они были одного возраста, даже родились в один и тот же месяц -
Володя 20 декабря,  а Маринка 16-го,  но она училась уже на третьем курсе.
Поступила прямо из девятого класса, сдав экзамен за десятилетку и выдержав
конкурс. То, что Маринка на два курса старше его, очень смущало Володю, но
она не придавала этому обстоятельству никакого значения.
     Всю зиму они бывали вместе на катке каждый вторник и пятницу.  Володя
заходил за  Мариной в  клинику на Пироговскую.  Однажды она вышла вместе с
высоким  мужчиной  в  бобровой  шапке  и  белых  бурках.  Не  трудно  было
догадаться, что это ее отец. Вначале Володя смутился, но профессор Шарапов
оказался  очень  простым  веселым  человеком.   Он   даже  обещал  сходить
как-нибудь вместе с  ними на каток,  но так и  не собрался.  Вот в шахматы
сыграть с ним довелось несколько раз,  и всегда Володя проигрывал,  хотя у
себя на  курсе он считался одним из лучших шахматистов.  Маринка стояла за
его стулом и  шепотом давала советы,  а Константин Константинович говорил,
что именно из-за этих советов Володя проигрывал.
     Худощавый,  с  бородкой  клинышком,  легкий  и  подвижный для  своего
возраста,  профессор Шарапов сразу понравился Володе. Когда он смеялся, то
снимал  пенсне,   и  все  замечали,   что  у  профессора  светлые,  широко
расставленные, словно удивленные глаза, точь-в-точь как у Маринки.
     За  несколько дней до  начала войны Маринка уехала к  своей бабушке в
Куйбышев.  Володя так и  не успел с  ней повидаться.  Из учебного полка он
писал ей несколько раз,  но не получил ответа. Когда Володя попал в Москву
на   формировочный,   он   при  первой  возможности  поспешил  в   дом  на
Ново-Басманной,  но квартира Шараповых оказалась запертой. На звонок никто
не отзывался.
     "А что,  если бы вот сейчас отворилась дверь,  обитая клеенкой,  и  в
караульное помещение вместе с  облаком морозного пара  вошла  Маринка?"  -
ничего более невероятного нельзя было  вообразить,  но  Володе понравилась
эта мысль.  Он представил себе Маринку такой, как видел ее в последний раз
на  даче,  -  в  пестром  ситцевом сарафанчике,  с  белыми  бусами  вокруг
загорелой шеи.  У Шараповых были гости.  Маринка бегала то в погреб, то на
летнюю кухню,  то  на  огород.  Ее пестрый сарафан мелькал между березок и
кустов смородины.  Володя сидел в  мрачном ожидании на скамейке в саду.  В
тот день они с  Маринкой поссорились из-за  какого-то пустяка.  Константин
Константинович несколько раз выходил на веранду и звал Володю к столу,  но
он заупрямился.  Как это было глупо!  Гости уехали,  когда уже смеркалось.
Ирина  Васильевна -  мать  Маринки  -  занялась хозяйством,  а  Константин
Константинович засел за свой письменный стол.  Маринка и  Володя принялись
поливать цветы.  В  самом начале поливки Володя наметил себе  большой куст
пионов.  Когда Маринка дошла до него,  он наклонился и осторожно поцеловал
ее  волосы.  Она  сделала вид,  что не  заметила.  Тогда Володя,  ужасаясь
собственной смелости,  обнял девушку и поцеловал ее прямо в губы.  Маринка
не  рассердилась,  не испугалась и  даже не рассмеялась.  Она поставила на
клумбу почти полную лейку,  взяла Володю обеими руками за отвороты пиджака
и долго смотрела ему в глаза, а потом сказала:
     - Пойдем, Володя, лучше...
     Больше не было сказано ничего. Маринка проводила его до электрички. У
него не  хватило смелости поцеловать ее  еще раз на  прощанье.  Если бы он
знал тогда, что видит ее в последний раз!
     - Почему не сменяете посты?! - Сержант Сомин вскочил. На пороге стоял
дежурный по части - начальник разведки лейтенант Рощин.
     - Бабочек  ловите!  Пригрелись в  караулке!  -  клубы  морозного пара
ворвались  в  жаркое  помещение.  Смена  наскоро  выстроилась  в  шеренгу.
Писарчук задел  полой железную печку,  чайник с  грохотом полетел на  пол.
Лавриненко уже  в  строю застегивал поясной ремень.  Рощин подождал,  пока
смена вышла из караулки,  потом уселся за стол и  устроил Сомину настоящий
разнос.   Играя  трехцветным  фонариком,  он  долго  втолковывал  сержанту
недопустимость его  проступка:  задержка смены  часовых на  девять  минут.
Выговорившись,  Рощин ушел и  тут же забыл о Сомине.  Он даже не сообщил о
сделанном им  замечании прямому начальнику Сомина -  Земскову,  хотя койки
Земскова и Рощина стояли рядом в командирском общежитии.
     Сомин сам доложил Земскову о своем упущении.
     - Как же это произошло? - удивился лейтенант.
     - Задумался...
     - Может, уснул?
     - Нет,  задумался,  товарищ лейтенант.  Я  ведь не оправдываюсь.  Сам
знаю, что виноват.
     Земсков не стал ругать его, а вечером после поверки спросил:
     - О чем же ты задумался,  Володя, вчера в караулке? - в неофициальных
разговорах он всегда называл Сомина по имени.
     И Сомин рассказал лейтенанту о Маринке,  рассказал, как они ходили на
каток,  как  поливали цветы  в  тот  последний теплый вечер  на  даче  под
Москвой.
     - А где она сейчас?  -  Земсков угостил Сомина папиросой.  Теперь они
разговаривали не как начальник и подчиненный, а просто как двое приятелей.
Земсков тоже мог  бы  рассказать о  девушке,  внезапно исчезнувшей из  его
жизни.
     - Не знаю.  Наверно, эвакуировалась. Теперь не найдешь. Месяц назад я
был на квартире. Заперта.
     - А ты сходил бы еще раз. Может, соседи знают.
     Сомин давно хотел попросить у  лейтенанта увольнительную записку,  но
не решался. Ведь дивизион могут в любую минуту поднять по боевой тревоге.
     Земсков загасил окурок:
     - Завтра в девятнадцать часов отпущу,  если ничего не изменится. Пиши
докладную.
     На  следующий  день,  получив  увольнительную,  Сомин  отправился  на
квартиру профессора Шарапова.  В  метро лежали штабелями дощатые щиты.  На
двери одного из  служебных помещений было написано:  "Медпункт".  Короткие
составы по  четыре  вагона шли  часто,  один  за  другим,  словно торопясь
перевезти до начала воздушной тревоги всех тех, кому надо ехать.
     Когда Сомин вышел у Красных ворот, было уже темно. Обходя сугробы, он
пересек Садовую и пошел по Ново-Басманной.  Колонна грузовиков двигалась к
вокзалам.  Тускло  светились голубые  щелочки  фар.  В  Басманном переулке
стояла такая темень,  что Володя не сразу разыскал знакомый дом.  Он долго
взбирался по  лестнице,  высоко  задирая ноги,  держась за  шаткие перила,
обжигая  пальцы  спичками у  квартирных дверей.  Как  назло  квартиры были
размещены в  каком-то  странном порядке:  сначала сорок  первая,  а  потом
тридцать  шестая.  Израсходовав  все  спички,  Володя  постучал  в  первую
попавшуюся дверь.  Против  ожидания,  открыли  сразу.  Человек в  ватнике,
надетом  поверх  демисезонного пальто,  держа  коптилку  в  дрожащей руке,
объяснил:
     - Доктор Шарапов -  это этажом ниже,  по коридору направо в следующую
секцию. Там стоит у двери ящик с песком.
     Натолкнувшись на ящик с  песком.  Сомин принялся стучать в  указанную
дверь,  но  никто не  откликался.  В  темноте послышались шаги и  вспыхнул
фонарик. Это были дружинницы пожарного звена - две женщины неопределенного
возраста,  закутанные до бровей.  От них Володя узнал,  что доктор Шарапов
уже давно в армии,  а его жена и дочь месяц назад приезжали и вскоре снова
уехали.  Куда -  неизвестно.  Во всей этой секции сейчас никто не живет. И
поэтому спросить не у кого.  А в домоуправлении тоже не знают.  Там сейчас
новые люди.
     Дружинницы не прочь были поболтать с морячком.  "Уж не Маринкин ли он
жених? Или просто знакомый?"
     Володя сказал,  что  "просто знакомый" и  побрел вниз по  бесконечным
этажам и коридорам. Все это напоминало кошмарный сон, когда идешь, блуждая
во мраке, и не можешь никак найти выход.
     След  Маринки  потерялся окончательно.  "Теперь  не  увижу  до  конца
войны",  - решил Сомин. Ему и в голову не приходило, что до конца войны он
может не дожить.
     Вернувшись  в  казарму,  Сомин  столкнулся  в  дверях  с  Косотрубом.
Разведчик был против обыкновения чем-то озабочен:
     - Володька, готовься! Через час уходим! - бросил он на ходу.
     - А ты откуда знаешь?
     - Посмотришь!
     Через час действительно сыграли боевую тревогу.  На этот раз дивизион
не вернулся спустя некоторое время в  свои теплые казармы,  как это бывало
раньше.  Завтракали,  когда рассвело, прямо на шоссе. На морозе жирный суп
застывал  стеариновыми  подтеками.  Краснофлотцы  примостились  со  своими
котелками кто где.  Не  снимая перчаток,  грызли промерзшие сухари,  а  по
шоссе  шли  и  шли  один  за  другим пехотные батальоны в  новеньких белых
полушубках.
     Часов около  девяти,  когда  стало  совсем  светло,  прибыла   машина
разведки.  Арсеньев ждал ее на повороте дороги.  Неизвестно где и когда он
успел побриться.  На черной, ловко сидящей шинели сияли светлые надраенные
пуговицы.  Рядом с комдивом стояли Яновский,  Будаков и командиры батарей:
лейтенант Николаев, капитан Сотник и старший лейтенант Пономарев. Командир
второй  батареи  Сотник  -  человек  средних  лет,  с лицом,  напоминающим
коричневое печеное яблоко,  щурил маленькие  глаза,  улыбаясь  бесцветными
губами.  Он  чувствовал  себя  великолепно и был очень рад,  что дивизион,
наконец,  начинает  действовать.  Пономарев  -  длинный,  большерукий,   с
заиндевевшими   бровями   над   крупным  носом,  притоптывал  валенками  и
по-извозчичьи стучал рукавицами о свой полушубок.
     Выслушав доклад начальника разведки, Арсеньев обратился к комбатам:
     - По машинам! В девять тридцать занять огневые позиции.
     Пехотный капитан подошел к Арсеньеву и доложил:
     - Приданная вам для охраны стрелковая рота заняла круговую оборону.
     Арсеньев кивнул головой:
     - Добро!
     Он волновался,  хоть и не показывал этого. Когда лидер "Ростов" шел к
румынским  берегам,  Арсеньев  чувствовал себя  спокойнее.  Все-таки  мало
учился дивизион. Нет ни опыта, ни сноровки. Как будут действовать моряки в
бою?
     Яновский понял его мысли:
     - Матросы не подведут,  Сергей Петрович. Доу