подошел  Федя  Клычков  -  низкорослый  широкогрудый матрос,
прозванный самоваром за сложение и медно-красный цвет лица.
     - Ну,  как? - спросил Клычков. - Выпил водочки, закусил водичкой? Как
теща поживает?
     Валерка угрюмо молчал.
     - Люблю  шикарный морской  вид!  -  продолжал Клычков.  -  Правильный
видок!
     Тяжелее  насмешек,  тяжелее  предстоящего наказания  была  встреча  с
капитан-лейтенантом.  Валерке не  дали  переодеться,  и  он  шел  в  каюту
командира корабля, как был, в облипающей тело тельняшке, оставляя следы на
сверкающей палубе.
     Арсеньев процедил, не разжимая зубов:
     - Немедленно отправить на берег.
     - Разрешите сказать, товарищ...
     - Не разрешаю.  Снять с него ремень.  Старпом видел в бинокль, где вы
были. Десять суток строгого ареста.
     Уже работали все котлы. На корабле царило то деловое оживление, какое
бывает  всегда  перед  выходом  в  море.   Теперь  никто  не  смеялся  над
Косотрубом.  Не до того. Валерка захватил в кубрике свой сундучок и понуро
побрел к трапу.  Он так и не сменил тельняшку,  и влага пятнами проступала
на сухой форменке. Вдруг он услышал передающуюся по трансляции команду:
     - Баковым на бак!
     "Значит, снимаемся с якоря? Уходим? А я остаюсь на корабле?"
     Валерка ошалело посмотрел вокруг, не веря своему счастью. Пробегавший
мимо боцман Бодров огрел его по спине широкой ладонью:
     - Повезло тебе,  парень!  Командир решил взять тебя все-таки в  море,
мокрого чемпиона!
     Не помня себя от радости,  Валерка кинулся бегом на свой боевой пост.
Бодров с мегафоном уже распоряжался на полубаке:
     - Выбрать левый! Пошел шпиль!
     С рычаньем поползла, наматываясь на шпиль, якорь-цепь.
     - Якорь чист! - доложил Бодров.
     С ходового мостика донесся хриплый голос старпома:
     - Якорь на место!
     Арсеньев взялся за ручки машинного телеграфа:
     - Оба - малый вперед!
     Забурлила вода за кормой,  и тронулись, медленно поплыли мимо корабля
знакомые  очертания  берега.  Темнело.  В  кильватер  "Ростову" шел  лидер
"Киев". Корабли группы прикрытия снимутся позднее.
     Вот  уже  скрылись Приморский бульвар  и  строгая  колонна  памятника
затопленным кораблям.  Промелькнуло здание Института Сеченова,  а  за  ним
маленькая Батарейная бухта,  с  которой у  Арсеньева связано было  столько
воспоминаний.
     При   подходе   к   боновым  воротам  на   мачте   сигнального  поста
Константиновского равелина вспыхнули и погасли позывные. Город отодвигался
все дальше и  дальше.  Только высоко на горе,  в глубине бухты,  светились
красный и  желтый огни Инкерманского створа.  Они видны были еще долго,  и
Арсеньев подумал,  что эти огни - единственное, что связывает его сейчас с
Севастополем. Он усмехнулся этой наивной мысли и приказал лечь на курс 270
- строго на запад.
     С  открытого моря полз плотный туман.  Корабль погрузился в  него,  и
огни исчезли.


                            2. ГОТОВНОСТЬ ј 1

     Ночь ползла над  Европой,  над  городами и  заводами,  над  крышами и
вершинами деревьев.  Густая осенняя мгла покрывала Черное море,  которое в
старину звали Русским морем,  а  еще раньше -  в  эпоху эллинов -  Грозным
морем.  Грозное  Русское море  распростерлось между  Крымом  и  Анатолией,
замкнутое с  востока горами Кавказа,  а  с  запада -  обрывистыми берегами
Румынии.  Но  как ни  была темна эта ночь,  на любом из берегов за черными
бумажными шторами, за плотными ставнями теплились скупые военные огни.
     В  приморских деревеньках и  в  портовых слободках при неверном свете
коптилок рыбаки чинили сети,  потому что,  несмотря на войну, нужно ловить
серебряную скумбрию и золотистую кефаль,  а потом нести свой улов в ивовых
корзинах на рынок, чтобы можно было прокормить детей.
     Долго не гасла настольная лампа в  кабинете командующего Черноморским
флотом.  Тускло  горели  лампочки в  тюремных камерах  захваченной врагами
Одессы,  которую  они  назвали именем  румынского фашиста Антонеску.  А  в
Констанце  невидимые сверху  под  глубокими козырьками прожекторы освещали
подступы к нефтехранилищам -  громоздким сооружениям из железа,  цемента и
кирпича.  Под надежной охраной пушек, мин и сторожевых собак там покоились
жирная  нефть,  тяжелое дизельное топливо и  летучий бензин -  живая  сила
кораблей, самолетов и танков.
     Огни были всюду - невидимые, но существующие, глубоко запрятанные, но
светящие.  Только море  не  имело огней.  Тьма царила здесь безраздельно и
властно.  Черно-зеленые литые волны перекатывались одна за  другой,  и  не
было  им  конца.  Зыбкая,  колышущаяся равнина над  бездной -  полмиллиона
квадратных километров сплошного мрака,  и  мрак от  морского дна до самого
неба.  Так было в древние геологические эпохи,  когда одни только летающие
ящеры  носились над  волнами на  своих перепончатых крыльях.  Так  было  и
сейчас.  Среди этого доисторического хаоса и непроницаемой мглы шел теперь
незримый корабль -  затерянный в  волнах  стальной клинок,  несущий две  с
лишним  сотни  человеческих жизней.  Уже  несколько часов  корабль  шел  с
задраенными  иллюминаторами,  без  отличительных  огней,  рассекая  густую
черноморскую волну.
     Лейтенант Николаев вышел на полубак и  остановился у  борта.  К  нему
подошел старпом Зимин.  Некоторое время оба стояли молча,  глядя на черную
воду, мчащуюся внизу. Под форштевнем вскипала пена, она отходила в сторону
и расплывалась где-то сзади тончайшими кружевами.
     Молчание нарушил Зимин.
     - Боятся немцы нашего моря. Оно для них чужое, дикое... А нам на руку
и ночь, и туман.
     Николаев ничего не  ответил.  Белые гребни все так же  взметались над
невидимыми волнами.
     - Ты подумай,  Павел Иванович,  мы идем,  идем, а им невдомек, что мы
близко. Ни один вражеский корабль не выйдет в море в эту ночь.
     В кубрике тоже шел разговор. Рассказывал боцман Бодров:
     - ...Вот тогда мы и ударили под Григорьевкой ради того, значит, чтобы
ликвидировать артобстрел Одессы. Эх, Одесса...
     Он  запел  вполголоса,   а  Валерий  Косотруб  подтянул,  еле  слышно
перебирая струны гитары:

              Я не знаю, осенью или зимой туманной
              Мы вернемся в город наш, город наш желанный...

     Это  была  грустная и  все-таки  бодрая песня.  В  конце Валерка даже
повысил голос:

              Мы, из Одессы моряки!..

     - Тише   ты,   черт  беспутный!  -  прохрипел  Бодров.  -  Мало  тебе
вчерашнего?
     Он вышел из кубрика,  прошел по левому шкафуту, скользя ладонью вдоль
штормового леера.  Потом поднялся по трапу в  носовую надстройку.  В каюте
командира корабля было темно. "Не сходит с мостика", - подумал Бодров.
     В  кают-компании за  столом  без  скатерти сидело  несколько человек.
Плафоны и  зеркала были сняты,  и от этого знакомая кают-компания казалась
чужой и неуютной. Лейтенант Закутников пытался рассказать какую-то смешную
историю,  но весело не получалось. То и дело он поглядывал на часы: "Скоро
ли рассвет?" Командир БЧ-2 старший лейтенант Лаптев,  худощавый, с темными
дугами под блестящими стеклами очков,  посмотрел на Закутникова с грустной
улыбкой:
     - А ведь ты шутишь через силу,  лейтенант.  Не надо.  И не смотри так
часто на часы. Давай-ка лучше в шахматы. Твои - белые.
     Замолчали.   Гудение  турбин  глухо  доносилось  через  переборку,  и
позвякивала в пустом стакане ложка.
     Внезапно резкий звонок разорвал тишину: боевая тревога!
     Кают-компания опустела.  Корабль сразу ожил.  По трапам, по коридорам
побежали люди,  с визгом задраивались люки.  Непрерывный звонок раздавался
еще  около полминуты.  Когда он  затих,  все  уже  стояли на  своих боевых
постах. Готовность ј 1.
     На востоке мгла серела. Стали заметны рваные очертания облаков.


                       3. "НА ПИСТОЛЕТНЫЙ ВЫСТРЕЛ!"

     Перед восходом солнца знобко и неуютно. Свет медленно вытесняет тьму,
и  временами туманная мгла кажется еще  непроницаемее,  словно ночь делает
последнюю попытку удержаться перед лицом наступающего дня.  В этот тусклый
час все кажется зыбким и расплывчатым.  Острый холод стелется над водой, и
люди поплотнее застегивают шинели и бушлаты.
     Арсеньев провел на  мостике всю ночь.  Он сидел в  своем кресле перед
приборами,  поблескивающими разноцветными лампочками,  и  изредка разжимал
губы, чтобы отдать короткое приказание.
     Вахтенный офицер  у  репитера гирокомпаса,  старший помощник Зимин  и
командир БЧ-2  Лаптев  не  проронили за  последние часы  ни  одного слова.
Справа и  слева  на  крыльях мостика,  пронизываемые стремительным ветром,
стояли у визиров сигнальщики. Начинало качать. Холодные брызги долетали до
мостика.  На  полубаке все было мокрым.  Орудийные башни,  шпили,  кнехты,
якорь-цепи,  тянущиеся по  палубе  из  клюзов  в  цепные  ящики,  казались
покрытыми липкой пленкой.
     В 4 часа 30 минут с командно-дальномерного пункта доложили:  прямо по
курсу - берег. Дистанция 120 кабельтов.
     Арсеньев поднялся с кресла:
     - На румбе?
     - На румбе двести семьдесят.
     - Лево руля.  На румб двести сорок.  -  Он перевел рукоятки машинного
телеграфа на "Самый полный" и сказал, наклонившись к переговорной трубе: -
Выжать весь ход, сколько возможно.
     Корабль  уже  лег  на   новый  курс.   Вероятно,   где-то  поблизости
простирались минные поля.  Может быть,  справа,  может быть,  слева, может
быть,  прямо по курсу колышется на глубине нескольких метров металлический
шар с чуткими отростками. Одно лишь прикосновение...
     "Киев" шел в кильватерной струе "Ростова",  который оставлял за собой
зеленую,  словно стеклянную дорогу. Становилось светлее. Туман расползался
слоистыми полосами,  а  далеко  за  кормой  -  на  востоке разметались над
горизонтом розовые перья облаков.
     Вахтенный докладывал каждые две минуты:
     - Дистанция девяносто кабельтов.
     - Дистанция восемьдесят пять кабельтов...
     Корабли давно вошли в  сферу огня береговых батарей.  Теперь в  визир
или в бинокль можно было уже различить очертания города,  распластавшегося
вогнутой дугой на обрывистом берегу.  В направлении с севера на юг тянулся
массивный волнорез с  маяком на  конце,  а  дальше на  берегу громоздились
портовые сооружения.
     - Дистанция семьдесят пять кабельтов...
     Арсеньев  молчал.  Зимин  подумал,  что  он  не  расслышал доклада  и
повторил:
     - Товарищ командир, семьдесят пять кабельтов.
     Арсеньев удивленно взглянул на  него.  Он почти не сомневался в  том,
что  береговые батареи огнем накроют лидеры.  Важно было поджечь нефтебаки
до  того,  как  это  произойдет.  В  сознании его  все время звучало:  "На
пистолетный выстрел!"
     Те,  кто  стоял на  ходовом мостике рядом с  командиром,  и  те,  кто
находился в орудийных башнях,  у приборов, в жарких котельных отделениях и
в снарядных погребах, понимали, что командир хочет нанести удар наверняка,
достать залпами бензобаки,  расположенные в глубине суши,  заставить врага
обнаружить огневые средства,  даже если для  этого придется приблизиться к
самому волнорезу с толстым полосатым маяком.  Уж там-то, наверно, заметили
корабли, сейчас раздастся свист снарядов, потом разрывы...
     Младший  штурман  Закутников выронил карандаш из  дрогнувших пальцев.
Сидя в штурманской рубке, он не видел ни берега, ни маяка, но линия курса,
проложенная на карте, уже почти упиралась в берег. Лейтенант втянул голову
в  плечи.  Скорее бы  начался бой!  Это  стремительное движение в  тишине,
нарушаемой только шумом вентиляторов,  угнетало его, прижимало к столу, не
давало работать. В трубке раздался голос вахтенного командира:
     - Штурманская! Ложимся на боевой курс...
     Лейтенант  вздрогнул,  схватил  карандаш  и  линейку.  Лаг  показывал
скорость 35 узлов.
     До  берега оставалось 45  кабельтов,  когда корабль вышел из  тумана.
Валерка Косотруб даже без  бинокля видел теперь высокое здание причудливой
архитектуры у  самого  берега.  Левее  простиралась площадь,  чуть  дальше
какая-то  бесформенная темная постройка,  должно быть элеватор.  На заднем
плане из общей массы домов выделялись церковь и какие-то три высокие трубы
- одна рядом с другой.
     Командир  батареи   Николаев  видел   все   это   гораздо   четче   с
командно-дальномерного пункта. Он не чувствовал ни страха, ни волнения. Но
ему  все  время казалось,  что  командир корабля пропустил момент.  Только
из-за тумана противник не заметил до сих пор корабли.  Но они уже вышли из
тумана...  Небо все  светлее...  Сейчас покажется край солнечного диска...
Чего ждет командир?..
     Медленно повернулись орудийные башни, стволы стотридцатимиллиметровых
орудий главного калибра поднялись вверх.  Глубоко внизу,  под палубами,  в
центральном артиллерийском посту,  уже выработали данные. Арсеньев перешел
в боевую рубку вместе с вахтенным офицером и командиром БЧ-2.
     "На пистолетный выстрел!" -  ему самому не верилось,  что враг до сих
пор не обнаружил лидеры.  Но сейчас -  все! Он повернулся к командиру БЧ-2
Лаптеву и тихо сказал:
     - Открыть огонь по нефтебакам.
     На   вышке   сигнального   поста   у   входа   в   гавань   Констанцы
солдат-наблюдатель отчаянно боролся с сонной одурью. Он изо всех сил пялил
глаза в бинокль, но веки слипались, и в туманной дали чудились ему нелепые
видения  -  какие-то  руки  тянулись  из-за  горизонта,  перекошенные лица
плавали в поле бинокля.  Он протер глаза и понял, что это только облака. А
веки  снова неудержимо опускались,  и  уже  в  узенькой щелочке глаз,  как
предутренний  сон,   скользнул  силуэт  корабля.   Скользнул  и   скрылся.
Наблюдатель  вздрогнул,  схватил  телефонную  трубку.  С  соседнего  поста
никакого силуэта не видели.  Он снова взялся за бинокль,  но теперь уже не
мог обнаружить силуэт в голубовато-сером пространстве.  Глаза слезились от
напряжения.  Наблюдатель опустил бинокль.  В  этот  момент  внезапный гром
рванул тишину и эхо повторило его.
     Набережная сразу наполнилась народом.  Выскакивали полуодетые, наспех
натягивали мундиры и  шинели.  Смотрели вверх,  но в  бледном небе не было
самолетов.  А  гремело снова и снова.  Гигантское пламя заслонило полнеба.
Клубы  черно-коричневого дыма  поднялись над  нефтебаками.  Люди  метались
среди огня и дыма. Паника охватила даже самых хладнокровных.
     Внезапные залпы  ошеломили противника.  Он  открыл огонь  позже,  чем
можно  было  предположить.  А  тем  временем  орудия  "Ростова" и  "Киева"
стреляли не переставая. Не успевал прозвучать залп, как в орудийных башнях
раздавался низкий и сильный звук ревуна,  и почти мгновенно следовал новый
залп.
     Ревун - залп!
     Ревун - залп!
     Ревун - залп!
     Баки  пылали.   Арсеньев  перенес  огонь  на  портовые  сооружения  и
транспорты, стоявшие у стенки за волнорезом. Теперь лидеры шли вдоль линии
причалов.   Береговые  батареи  уже  открыли  огонь,   но   из-за  грохота
собственных орудий на  "Ростове" не  слышно было разрывов первых снарядов,
выпущенных по кораблям.
     Снаряды летели с большим недолетом. В это время весь порт содрогнулся
от нескольких почти одновременных могучих взрывов.  Это взлетели на воздух
склады боезапаса. Гавань Констанцы заволокло дымом.


                           4. ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ

     Когда   в   порту   взорвался  боезапас,   а   Николаев   доложил   с
командно-дальномерного  пункта,   что  все  стреляющие  береговые  батареи
противника запеленгованы, Арсеньев вызвал шифровальщика:
     - Передать в  штаб флота:  задание выполнил,  даю  координаты батарей
противника.
     Теперь можно было ложиться на курс отхода. На "Киев" передали сигнал:
"Начать отход. Дым".
     Арсеньев вынул из  портсигара папиросу,  но прикурить ее не успел.  В
момент поворота на  курс  отхода на  "Киеве" раздался взрыв.  Столб огня и
дыма взметнулся высоко вверх.  Все,  кто был на  верхней палубе "Ростова",
видели,  как "Киев" сильно накренился на  левый борт и  перевернулся килем
вверх. Он затонул прежде, чем "Ростов" успел сделать поворот, чтобы прийти
на помощь.
     Это  почти  мгновенное исчезновение корабля,  который только что  вел
огонь,  корабля, где у каждого были друзья, казалось невероятным. Арсеньев
представил себе толстое лицо Глущенко. Как же это?..
     - Прямое попадание в зарядный погреб, - сказал Зимин.
     Арсеньев опустил голову.
     Ему казалось, что он в чем-то виноват перед Глущенко, перед всем этим
кораблем, доверенным ему как командиру ударной группы.
     Солнце уже  взошло.  Малиновый диск  только что  поднялся над  линией
горизонта,  и  в  отлогих лучах  вся  поверхность моря  казалась затянутой
колеблющейся золотой  тканью.  Десятки  глаз  тщетно  всматривались вдаль,
чтобы  различить людей  среди гребней волн.  Но,  кроме вечной констанской
зыби, которая не утихает ни на минуту, не видно было ничего.
     С  крейсера,  возглавлявшего группу  прикрытия,  передали  по  радио:
"Отходить на  ост  самым  полным".  Арсеньев положил руль  право на  борт.
Всплески  взметались вокруг  корабля,  вставая  сплошной  водяной  стеной.
Машины работали на  пределе.  Никогда еще с  момента спуска лидера на воду
его винты не вращались с такой бешеной быстротой. Лаг показывал 42 узла.
     Снаряд разорвался на  полубаке.  Он попал прямо в  первую башню.  Там
начался пожар.  От страшного сотрясения вздрогнула вся носовая надстройка.
Второй  снаряд упал  в  нескольких метрах от  левого борта,  и  осколки со
свистом пронеслись над палубой.
     "Накрыли!" -  подумал Арсеньев.  Он хотел резко изменить курс,  чтобы
сбить пристрелку,  но связь из боевой рубки была нарушена.  Вышел из строя
репитер гирокомпаса.  Не  работал машинный телеграф.  Оставаться в  боевой
рубке было бессмысленно.  Арсеньев распахнул дверь и,  скользнув руками по
поручням трапа,  выбежал на  верхнюю палубу.  В  это  время  корабль резко
повернул влево.
     - Молодцы! Догадались сами положить лево на борт, - крикнул Зимин. Он
побежал  по  шкафуту  вслед  за  Арсеньевым,  который спешил  на  запасный
командный пункт,  расположенный на кормовой надстройке.  Зимину оставалось
всего несколько шагов до трапа, когда осколок ударил его в грудь.
     На  полубаке  артиллеристы выносили снаряды  из  развороченной первой
башни.  Лейтенант Николаев в  расстегнутом кителе и  в  сбитой на  затылок
фуражке таскал снаряды вместе с  матросами.  Здесь же был комиссар корабля
Батурин. Пятнадцать лет назад он служил палубным комендором на легендарном
"Гаврииле".   Этот   неторопливый  пожилой  человек,   казалось,   обладал
способностью находиться одновременно и в котельном отделении, и на верхней
палубе, и в штурманской рубке. В самом начале боя он ушел из боевой рубки.
     - Пойду к матросам. Там от меня больше пользы, - сказал он Арсеньеву.
И  действительно его  присутствие среди личного состава во  время обстрела
оказалось просто  необходимым.  Плавные  движения комиссара,  его  окающий
волжский говорок и  даже  старенькая,  видавшая виды фуражка с  треснувшим
козырьком вносили спокойствие и уверенность,  где бы он ни появился.  Чуть
сутулясь и  широко  расставляя ноги,  он  шел  от  одного боевого поста  к
другому, замечая каждую неполадку, помогая и словом и делом.
     Убедившись,  что пожар на полубаке погашен, Батурин направился на ют.
Еще  несколько  всплесков вскинулись за  кормой,  и  обстрел  прекратился.
Комиссар глубоко вздохнул.  Ему даже не  верилось,  что выстрелы береговых
батарей уже не достигают корабля.  Валерка Косотруб,  стоявший на кормовом
мостике,  перегнулся  через  поручни.  Он  не  мог  удержаться,  чтобы  не
поделиться своей бурной радостью.
     - А от батарей мы все-таки ушли, товарищ комиссар!
     - Ты гляди-ка в оба! - ответил комиссар. - Обрадовался! Пловец!
     "Все-таки ушли!" -  эта мысль была у каждого, потому что почти никто,
за исключением командира корабля,  не надеялся выйти живым из-под артог