у на
тельняшку.  Он увидел приезжего офицера, остановился и, вместо того, чтобы
отдать приветствие, заорал во всю мочь:
     - Ого-го!  Кто к нам приехал!  Сюда,  все сюда! - Он кинулся в дверь,
тут же выскочил с автоматом в руках и пустил в воздух длинную очередь.  Со
всех  сторон спешили люди в  черных и  серых шинелях,  застегивая на  бегу
крючки,  расправляя складки под ремнями.  Шоферы,  ремонтировавшие машины,
бросили свою работу, зенитчики соскочили с орудий, кок оставил свой камбуз
и тоже бежал к перекрестку с чумичкой в руках.  Матрос,  первым заметивший
приезжего,  появился снова,  на  этот раз  в  застегнутом на  все пуговицы
бушлате и в бескозырке,  натянутой,  как барабан. Он успел все-таки раньше
других добежать до офицера, который все еще стоял у своей машины.
     - Товарищ  комиссар,  товарищ комиссар...  -  повторял он.  Это  были
единственные слова,  которые смог  произнести старшина 1-й  статьи Валерка
Косотруб, говорун, остряк и уж, во всяком случае, не застенчивый человек.
     Яновский  пожимал   множество  рук.   Он   не   успевал  отвечать  на
приветствия.  Вероятно,  это  продолжалось бы  еще долго,  если бы  Сомин,
который тоже  бежал  сюда  напрямик,  перепрыгивая через канавы,  вдруг не
остановился, задрав голову:
     - Воздух!!!
     Чуткий   слух   зенитчика  уловил  среди   радостных  криков  далекое
прерывистое гудение. Люди нехотя расходились. Сомин едва успел пожать руку
Яновскому. Тот ласково хлопнул его по спине:
     - Спеши, офицер, твоя работа!
     Четыре   автоматических  орудия   уже   встречали  гулким  перестуком
приближающиеся немецкие самолеты, когда Яновский вошел в блиндаж командира
полка.
     Капитан 3 ранга был один. На столике перед ним лежало начатое письмо:
"Дорогой Владимир Яковлевич..." Они обнялись.
     - Не  ждал я  тебя сейчас,  Владимир Яковлевич!  А  ты нужен -  очень
нужен.
     Арсеньев не сказал о  том,  как он рад Яновскому.  Но это и  так было
видно по  его потеплевшим глазам.  Они говорили долго.  По  письмам самого
Арсеньева,  Земскова  и  других  офицеров  Яновский  знал  о  многом,  что
произошло в  части.  Кое о  чем он догадывался.  Еще в  Москве,  в Главном
политуправлении  Яновский  получил  назначение  на  должность  заместителя
командира и  начальника политотдела нового полка.  По  дороге в  часть  он
остановился в  штабе опергруппы,  где  имел  длинный разговор с  генералом
Назаренко.  Наступление должно было начаться в ближайшие дни. В опергруппе
Яновский узнал и об истории со снарядами. Вся вина пала на капитана Сивец,
которого отдали под суд. Будаков сумел оправдаться.
     Вечером того самого дня, когда Яновский прибыл в полк, уезжал Дьяков.
Он  направлялся  в  резерв  Политуправления фронта  согласно  предписанию,
привезенному Яновским.  Подполковника никто не провожал, но многие видели,
как он шел к машине,  скользя по грязи, с большим чемоданом в одной руке и
с заветным бидоном в другой. Когда полуторка, увозившая бывшего начальника
политотдела, скрылась за поворотом, Яновский сказал Арсеньеву:
     - Будем работать, Сергей Петрович! По нашему разговору вижу, что тебе
не  все  нравится сейчас в  полку.  Постараемся сделать,  чтобы  все  было
по-твоему, по-морскому, как в нашем старом дивизионе.
     Арсеньев беззвучно рассмеялся. Он знал, что значит на языке Яновского
"по-твоему".  Это значит -  по-партийному,  по-честному,  так, чтобы потом
перед собственной совестью не  было стыдно ни за одно свое решение,  ни за
один поступок.  А личные симпатии,  самолюбие,  гнев - все это нужно уметь
преодолеть.
     Именно так был решен вопрос о перемещениях офицеров в полку. Командир
третьего дивизиона Пономарев уже  месяца два исполнял обязанности ПНШ-1  -
помощника начальника штаба  полка по  оперативной части.  В  дивизионе его
замещал  начальник  штаба  -  добросовестный,  но  малоинициативный офицер
Сорокин, а начальником штаба третьего дивизиона после истории со снарядами
был временно назначен Земсков.
     Когда Земсков и  Ропак принесли командиру полка бракованные снарядные
корпуса,  происшествие в  первом  дивизионе  представилось в  ином  свете.
Земсков доложил Арсеньеву все, что он знал по этому поводу. Теперь Будаков
был  заинтересован в  том,  чтобы поскорее замять это  неприятное дело.  О
привлечении Земскова к ответственности,  конечно, не могло быть и речи, но
в должности ПНШ-2 -  помощника начальника штаба полка по разведке - его не
восстановили.
     Затаивший злобу Будаков говорил Земскову:
     - Ваша  раненая  нога  не  позволит вам  лазить  по  горам.  Посидите
некоторое время на спокойной работе.
     Арсеньеву он говорил другое:
     - Земсков зазнается окончательно!  Для  него нет авторитетов,  а  ваш
авторитет в  полку он  подрывает.  Дисциплина падает.  Мы  не можем давать
поблажки  никому,   независимо  от  прежних  заслуг.   Тогда  в  штабе  он
непозволительно говорил и  со мной и  с  вами.  Каковы бы ни были причины,
офицер не имеет права так вести себя.
     А Дьяков подливал воду на мельницу:
     - Нет незаменимых людей!  В полку -  непорядок. Надо начинать сверху.
Не одернем Земскова,  так рядовые разведчики нам на голову сядут. Косотруб
ведь тоже остался безнаказанным! А Ермольченко отлично справляется. Пускай
остается.
     Ермольченко действительно работал хорошо, а Арсеньев, хоть и понимал,
что поступает несправедливо,  не мог побороть своего уязвленного самолюбия
и отступил перед доводами Дьякова и Будакова.
     Так  возникло  половинчатое решение  -  временно  назначить  Земскова
начальником   штаба   дивизиона.   Эта   должность   соответствовала   его
капитанскому званию.  Внешне все обстояло вполне благополучно,  но  каждый
человек  в  полку  -  от  рядового бойца  до  самого  Арсеньева -  понимал
нелепость такого решения.  Каждому было  ясно,  что,  как  только начнется
наступление,   Земсков  снова  окажется  в  разведке.   Яновский  не  стал
дожидаться приказа о  наступлении.  В  первый же  день своего пребывания в
полку он успел побывать во всех подразделениях. Яновский смотрел и слушал,
почти не задавая вопросов.  На огневой позиции третьего дивизиона Яновский
увидел Земскова.  Батарея только что дала залп. Земсков официально доложил
об этом. Яновский крепко потряс ему руку:
     - Слыхал о твоих делах под Гойтхом.  И письмо из госпиталя получил. А
почему про орден не написал?
     - Я и сам не знал, товарищ гвардии майор.
     - Вот  видишь,  приходится  с  опозданием тебя  поздравлять.  Значит,
дивизионом заправляешь?  -  Яновский ждал  хотя бы  намека на  жалобу,  но
Земсков не собирался ни на что жаловаться.
     - Я думаю,  мне полезно послужить в дивизионе, - просто ответил он, -
правда,  действия  здесь  очень  ограничены,  но  все-таки  многому  можно
научиться.
     Земсков выглядел изможденным,  как  после тяжелой болезни или долгих,
непрерывных боев.  Зоркий глаз  Яновского отметил на  его  лице  морщинки,
которых  раньше  не  было,  усталое  выражение глаз.  Ясно  было,  что  за
последнее время Земсков пережил и  передумал немало.  Яновский поговорил с
ним о делах дивизиона, заглянул в блиндажи:
     - Грязно живете. И народ у вас приуныл.
     Вблизи разорвался снаряд, потом еще один.
     - Разрешите посмотреть,  нет ли потерь?  - спросил Земсков. Они вышли
вдвоем из блиндажа.
     - Что думаешь делать дальше?  -  неожиданно спросил Яновский. - Вижу,
неважное у тебя самочувствие.
     Земсков свернул цигарку:
     - Разрешите курить,  товарищ майор?  Что ж делать?  Служить, воевать.
Самочувствие мое не  может влиять на  службу.  Пока есть время,  готовлю в
дивизионе группу разведчиков. Попались очень способные ребята. Ну, и сверх
того дела хватает.  Правильно заметили,  товарищ майор,  -  грязи по  уши.
Хорошо бы устроить всеобщую чистку,  выгрести весь зимний хлам, выжечь всю
дрянь, чтобы к наступлению было все по-морскому.
     Яновский положил руку на плечо молодого офицера:
     - Правильно действуешь,  Земсков,  очень правильно. А чистку от хлама
мы уже начали,  только не сразу все выгребешь, - он улыбнулся и добавил. -
Завтра прибудет в полк дезинфекционная станция. Я договорился в армии.
     Из  дивизиона  начальник  политотдела направился  прямо  к  командиру
полка.
     - Ну, какие впечатления? - спросил Арсеньев.
     - У Николаева - порядок. Жаль, Шацкого нет, но он, говорят, не тяжело
ранен.
     - Поправится. А в других местах как?
     - Сорокин слабоват - штабной работник. Трудно ему на дивизионе.
     - Знаю. Лучше Пономарева для третьего дивизиона не придумаешь.
     - Так  и  отправить его  назад в  дивизион!  Думаешь,  Ермольченко не
справится?
     - С чем?
     - С  обязанностями ПНШ-1.  Я говорил о нем с Назаренко.  Очень хорошо
отзывается генерал.
     Арсеньев пристально смотрел на Яновского.  В душе командира полка шла
борьба.  Он  думал,  начальник  политотдела скажет  сейчас  об  остающейся
свободной должности начальника полковой разведки,  но Яновский заговорил о
завтрашней бане:
     - Доктор  считает  -  простудим людей  с  этим  купаньем на  открытом
воздухе. Как ты полагаешь?
     - Полагаю - глупости. Не такое переносили.
     Яновский лег спать в блиндаже Арсеньева.  Ведь раньше они всегда были
вместе.  Погасили свет.  Два малиновых огонька то  вспыхивали,  то гасли в
углах просторного блиндажа.  Арсеньев крепко затянулся и  погасил окурок о
сырую стену:
     - Хорошие  привез  папиросы.  Настоящий "Казбек".  Тут  нам  Военторг
забросил ереванские.  Тоже "Казбек",  да не то. Все должно быть настоящим,
Владимир Яковлевич. Не люблю эрзацев.
     - Как  тебе сказать,  Сергей Петрович.  Иногда ненастоящее становится
настоящим.  Вот в третьем дивизионе -  Сорокин мне говорил - разведка была
слабенькая,  а теперь как будто ничего.  Земсков с ними целые дни лазит по
горам. Даже в расположение противника пробирались. Думаю, будет толк.
     Арсеньев поморщился при упоминании имени Земскова,  нащупал в темноте
коробку, щелкнул зажигалкой:
     - Пожалуй,  вернем  Земскова в  полковую разведку.  Сколько же  можно
передавать опыт в дивизионе? Здесь он больше нужен.
     Яновский сдержал улыбку, хотя в темноте она все равно не была видна:
     - Смотри,  Сергей Петрович,  тебе яснее. Я ведь все-таки оторвался от
части.  Ну,  а насчет  Ермольченко  генерал  очень  высокого  мнения.  Он,
безусловно, справится с работой первого помощника начальника штаба.
     На этом и порешили.


                                 4. БАНЯ

     Утром приехал в  полк долгожданный гость -  неуклюжий черный фургон с
прицепом.  Два дня пробивался он через Кабардинский перевал и привез -  не
снаряды и  не оружие,  даже не пищу и не одежду.  В фургоне находилось то,
что  было  сейчас  не  менее  нужным,   чем  хлеб  и   снаряды.   По  всем
подразделениям раздались зычные выкрики вахтенных: "Батарея! Приготовиться
к бане!"
     На  берегу  Абина  в  больших котлах  клокотал кипяток.  Его  черпали
ведрами и  котелками,  отворачивая лицо от горячего пара.  Пар валил и  от
разгоряченных голых  тел.  Снег  таял  под  черными пятками.  Холод и  жар
смешивались  в  этом  необычайном  купанье,   сдирая  с  кожи  ненавистную
шапсугскую грязь.  Пламя из-под котлов норовило лизнуть босые ноги. Потоки
горячей воды  из  высоко поднятых ведер  обрушивались на  головы и  спины.
Матросы терли друг друга рогожными мочалками чуть что не  до крови.  Среди
общего крика  и  шипения пара  раздавались оглушительные шлепки по  голому
телу.
     - Давай, давай кипяточку!
     - Тащи сюда воды!
     - А ну, хлопцы, поддай пару!
     Кто-то  из  озорства окатил Бодрова ледяной водой прямо из  Абина.  У
здоровяка на  миг захватило дыхание.  Он побагровел от ног до затылка,  но
тут же, набрав воздуха в свои громадные легкие, гаркнул:
     - Давай еще!
     На этот раз его окатили чуть ли не кипятком.  Бодров схватил в охапку
обидчика  и  понес  его  на  руках  к  Абину,   намереваясь  выкупать  там
по-настоящему.  Только  вмешательство  доктора  предотвратило эту  ужасную
месть.
     Доктор  в  своей  мешковатой шинели  и  треухе ходил  вокруг костров,
ужасаясь и  восхищаясь.  Впервые в  жизни он  видел такое купанье.  Он  не
сомневался,  что кого-нибудь придется спасать,  и поэтому захватил с собой
все  необходимое для  оказания неотложной помощи.  Но  очень  скоро доктор
убедился,  что  бойцы  чувствуют себя  отлично  и  в  его  присутствии нет
совершенно никакой необходимости.
     - Уверяю вас, не будет не только пневмонии, но ни единого насморка, -
сказал доктору инженер-капитан Ропак.
     Врач  согласился.  Осторожно лавируя среди голых тел,  он  отправился
восвояси. За ним семенила новая медсестра с санитарной сумкой через плечо.
Вначале она прикрывала глаза ладонью,  потом поняла, что никто не обращает
на нее ни малейшего внимания, и даже возмутилась:
     - Вот ненормальные! Совсем ошалели от радости!
     У   костров   возились  "банщики".   В   засаленных  телогрейках,   с
закопченными липами,  они напоминали чертей в  аду,  а веселые "грешники",
окатив себя в последний раз водой,  бежали к фургону,  где уже выстроилась
голая  очередь за  чистым  бельем и  продезинфицированным обмундированием.
"Черти" в  свою очередь превращались в  грешников.  Тут  же  они скидывали
одежду и,  поеживаясь,  приступали к  мытью.  Но  после  первого же  ведра
горячей воды от них тоже начинал валить пар, и снова раздавались радостные
крики:
     - Давай, давай! Тащи воду! Три посильнее!
     А мартовское солнце светило в глаза, заливая всю эту кутерьму теплыми
весенними лучами.  До самого вечера батарея за батареей сменяли друг друга
на  берегу  Абина.  Тем  временем в блиндажах,  землянках и хатах тоже шла
генеральная мойка.  Под руководством сердитой пожилой  женщины  -  хозяйки
черного  фургона  - выволакивали накопившийся за зиму хлам.  Что не нужно,
тут же швыряли в костры,  а нужное тащили в дезинфекционную камеру. Запахи
креозота,  керосина,  формалина  гнали  из щелей всякую нечисть.  Мелькали
веники и самодельные швабры.  Даже очередной артобстрел не прекратил  этой
прозаической работы, которую все выполняли с великим старанием.
     В домике полковой разведки приборка была закончена.  Валерка Косотруб
критически оглядел выскобленные полы:
     - Порядок  церковный!   Теперь  жить  можно.   Только  жить  тут   не
придется...
     Иргаш возмутился:
     - Как это не придется? Для чего ж этот аврал?
     Валерка надвинул ему шапку на брови и поучающе произнес:
     - А еще разведчик! Неужели не знаешь? Раз устроились надолго, значит,
сегодня идти дальше. Как говорит Горич? Клинически испытано!
     Он посмотрел в окно, соскочил со стола, на котором сидел:
     - Встать! Смирно!
     Дверь отворилась, и вошел Земсков.
     - Товарищ гвардии капитан,  в отделении полковой разведки произведена
большая  приборка.  Личный  состав  отдыхает.  Больных нет.  Пьяных  тоже.
Докладывает командир отделения Косотруб.
     - А  вы  почему  докладываете,  как  прямому  начальнику?  -  спросил
Земсков.
     - Вы для меня,  товарищ капитан,  всегда самый прямой начальник, хоть
бы вас коком назначили на камбуз!
     Этот неунывающий Валерка,  видно,  так и не отучится от своих штучек.
Только недавно чуть не угодил в трибунал.  Хорошо,  что капитан 3 ранга не
дал хода этому делу.
     Земсков  строго  посмотрел на  неизменного своего  товарища  в  самых
дерзких и  опасных операциях,  потом неожиданно улыбнулся и  сел на свежий
деревянный чурбак:
     - Ладно.  Пусть  будет  по-вашему.  Начальник  так  начальник.  Всему
отделению  приготовиться к  выходу  на  передовую.  Боекомплект -  полный,
продуктов - на сутки. Выход в ноль часов тридцать минут. Все ясно?
     Косотруб кинулся к  Земскову и,  против всяких уставных правил,  сжал
его  в  объятиях,  но  тут же  опомнился,  вытянулся по  стойке "смирно" и
вскинул ладонь к бескозырке:
     - Все ясно, товарищ капитан. Выход в ноль тридцать. Теперь все ясно -
в  натуре!  -  Он подмигнул своим и  добавил вполголоса:  -  А  что я  вам
говорил?!


                             5. ГОРЫ - ПОЗАДИ

     Земсков сдавал Сорокину штабные пачки третьего дивизиона.  На все это
дело у него было не более часа.
     - Чего ты торопишься?  - всклокоченный, в расстегнутом кителе Сорокин
волновался: - Это ж документы, бумаги!
     - И я говорю -  бумаги.  Чего с ними возиться?  Вот - входящие, вот -
исходящие.  Совсекретную папку ты уже взял.  Поверь, Сорокин, за то время,
что я сидел на твоем месте,  здесь прибавилось мало бумаг, - он вытащил из
ящика сразу несколько папок и бросил их на колени Сорокину.
     Сорокин положил папки на полку и стряхнул пыль со своих брюк:
     - Нет, Андрей, так дело не пойдет. Вернешься из разведки, тогда сдашь
без спешки.
     - Ну, и чудак ты, брат! А если меня убьют, как будешь принимать дела?
С   помощью  спиритизма?   Я,   когда   лежал  в   госпитале,   там   трое
выздоравливающих устроили спиритический сеанс,  заперлись в  умывальной на
ключ,  а  ключ вынули,  и  один из них вещает замогильным голосам в полной
темноте...
     - Не морочь мне голову!  -  рассердился Сорокин.  -  Сдавай дела, как
положено, или уходи.
     - Нет,  ты  послушай,  это  интересно.  Вот  он  провозглашает:  "Дух
Пушкина,  явись!"  И вдруг дверь отворяется и в потемках слышится шарканье
туфель и  чей-то голос,  хриплый такой:  "Вы что здесь делаете?"  Там были
танкист и двое пехотинцев -  все геройские ребята, но тут от страха или от
удивления притихли и молчат. Дверь-то заперта была!
     - И  что  же  это было?  -  вяло спросил Сорокин,  перелистывая папку
боевых распоряжений.
     - Тетя Саша,  уборщица.  У нее был свой ключ. Ладно, Сорокин, отложим
это скучное дело, а если меня убьют, придется тебе заняться спиритизмом...
- Он запер железный ящик и протянул ключ. - Держи!
     - Нет,  нет! - замахал руками Сорокин. - Я не имею права взять у тебя
ключ, пока не сданы дела.
     - Тогда принимай дела. И быстро!
     Они уже кончали эту процедуру, когда в штаб дивизиона вошел Сомин.
     - Ты как сюда попал? - удивился Земсков.
     - К вам по личному делу, товарищ капитан.
     "Ага,  -  подумал Земсков,  -  сейчас выяснится,  почему он  меня так
встретил,  когда я  приехал из госпиталя".  Он подписал акт передачи дел и
вручил, наконец, ключ и дивизионную печать Сорокину.
     - Пошли, Володя, дорогой поговорим.
     До  штаба полка было  не  менее двух  километров.  Первое время Сомин
молчал. Потом он взял Земскова за рукав:
     - Я хотел тебе сказать, хотел сказать...
     Земсков засмеялся:
     - Ну, говори, если хотел.
     Сомин остановился, набрал воздуха и выпалил:
     - Ты мой самый близкий и самый лучший друг, а я сволочь. Вот и все.
     Такого признания Земсков не ожидал.  Он силой усадил Сомина на первый
попавшийся пень,  сел рядом на другой пенек,  чуть пониже,  и посмотрел на
часы:
     - Выкладывай по порядку.
     Сомин  очень волновался.  Он  расстегнул воротник гимнастерки,  вынул
кисет и  снова его спрятал,  подобрал какую-то щепку и начал чертить ею по
земле. Наконец он собрался с духом:
     - Тебе плохо,  Андрей. Тебя незаслуженно обидели, сняли с разведки, а
я вместо того, чтобы... Ну, словом, когда я тебя встретил, я еще не знал о
твоих неприятностях, но все равно нельзя было из-за девушки...
     - Из-за девушки?! - Земсков вскочил со своего пня. - Ты в своем уме?
     Сомин грустно посмотрел на него:
     - Наверно, не в своем. Я ведь тебя знаю, Андрей. Ты - человек цельный
Ты ее любишь, да?
     - Думаю,  да,  -  серьезно ответил Земсков. - А вот она меня - навряд
ли. Да и умеет ли она вообще любить?
     - Это ты  зря,  Андрей.  Я  не  видел ее  давно,  но не могла она так
измениться.  Она не  станет размениваться на мелкие чувства.  Ты мне скажи
прямо: что у тебя с ней было?
     Земсков снова посмотрел на часы.
     - Стран