среди непролазной грязи.  Уткнувшись друг в друга, стояли темные
машины  со  снарядами  и  продовольствием.   Мокрый  снег  падал  крупными
хлопьями.  В воздухе они казались белыми, но, долетев до земли, исчезали в
темной гуще.  До утра пробку надо было разогнать,  потому что с  рассветом
появится авиация.
     Будили  уснувших  шоферов,  вытаскивали из-под  брезентов  продрогших
бойцов, сопровождавших машины на передовую.
     Эти машины везли к фронту снаряды,  патроны,  сухари, перловую крупу,
красные  бараньи туши,  шинели,  бинты,  махорку -  все,  что  каждодневно
отнимает в огромных количествах у страны фронтовой солдат, не давая взамен
ничего,  кроме своей крови.  Но, оказывается, мало одной крови. Фронт - не
только свист осколка и грохот бомбы.  Фронт -  черный труд через силу, без
отдыха и  срока,  грязь  по  колени и  грязь под  рубахой,  мокрый сухарь,
ледяная кора  шинели,  обломанные до  корней ногти и  глоток болотной воды
из-под колеса.
     Эту  истину Сомин крепко усвоил в  зимние месяцы в  щели  Шапарко,  у
станицы Шапсугской.
     - И дал же черт такие название!  - сказал кто-то из сидящих у костра.
От мокрых сапог,  протянутых к огню,  подымался пар. Шипел сырой валежник.
Закопченный котелок не хотел кипеть.
     - Это  такое  племя  здесь  жило  когда-то.  Горцы -  шапсуги.  Очень
воинственные люди, - объяснил Сомин.
     - Чего ж эти воинственные люди, дурни они этакие, жили в такой мрази,
когда за перевалом - море, а чуть подале Геленджик, сады...
     - Ну,  в Геленджике тоже не сахар! - вставил свое слово шофер машины,
направлявшейся из Геленджика в Шапсугскую.  -  Там сейчас норд-ост валит с
ног, а немцы бухту минируют.
     - Хрен  с  ними,  хай  минируют,  -  ответил тот,  кто  интересовался
этимологией названия станицы.
     - Много ты понимаешь! Мины морские здоровейшие спускают на парашютах,
а норд-ост тащит их в море.  Так,  немцы,  чтоб не обмишулиться,  кидают с
запасом -  далеко от  берега.  Сядет  такая  дуреха на  крышу -  и  целого
квартала нет, как корова языком слизнула!
     Сомин с  трудом разогнул колени,  встал и,  прихрамывая на  обе ноги,
пошел к дороге:
     - Подъем, товарищи! Отдохнули.
     Матросы  на   ходу  докуривали  цигарки,   обжигая  пальцы  остатками
драгоценной махорки.
     - Подкладывай ветки под колеса. А ну, взяли! Р-раз, еще раз!
     Заливая толкающих грязью, бешено буксовало заднее колесо. Взвизгивал,
фыркал и снова глохнул мотор.  Над Кабардинским перевалом таяла новогодняя
ночь. Обычная ночь, без всяких подвигов.
     Возвращаясь на  рассвете,  Сомин  зашел по  дороге в  санчасть.  Ноги
болели так,  что  он  был не  в  состоянии дойти до  своего подразделения.
Санчасть помещалась в  самой станице,  во  второй избе от  угла,  рядом со
штабом.  Войдя,  Сомин  увидел  Людмилу,  которая  выделялась  среди  всех
окружающих бодрым и опрятным видом.
     - Ты что такой хмурый, Володька? Опять всю ночь таскал машины?
     - Ага! И потом ноги очень болят. С Новым годом тебя! Юра здесь?
     - А я забыла, что Новый год. Вот жизнь!
     - Юра здесь, Людмила?
     - Какой Юра?
     - Ты  что  -   спьяна  или  спросонок?   Старший  военфельдшер,  твой
начальник.
     - Нет больше старшего военфельдшера.  Добился-таки своего. Вчера была
целая катавасия. Немцы просочились в балку Железную, и Юра там был, как на
грех.  Собрали  с  Клычковым  каких-то   солдат   и   ударили   в   штыки.
Представляешь?  -  Она подала Сомину горячую кружку и два куска сахару.  -
Скидай шинель. Погрейся.
     - Ну, и дальше? Бодров что-то говорил на этот счет.
     - По  штату  положен  в  полку  командир  взвода  автоматчиков.   Так
представляешь,  после  этого  случая Горич упросил капитана третьего ранга
назначить его на эту должность.
     - А  санчасть?  Что-то ты заливаешь,  Людмила.  Не знал за тобой этой
способности.
     - Ты  пей и  молчи.  Я  еще налью.  В  полковой санчасти положены два
врача,  сестра и  санинструкторы.  Скоро приедет к  нам  доктор.  А  Юра -
посмотришь,  так  и  закрепится строевым  командиром.  Клычкова взял  себе
помкомвзводом.
     - Комедия!  - отозвался из-за стола матрос, который зачем-то пришел в
санчасть и  тоже остался пить чай.  -  А  ты  что  ж,  Людмила,  не  идешь
командиром батареи?
     Сомин засмеялся:
     - Она уже была. Помнишь, как ты подавала команду по самолету?
     - И  не хуже тебя.  Скидай сапоги!  Что у тебя с ногами?  Вот приедет
новый доктор, уйду отсюда непременно.
     Сомин поморщился, снимая сапог:
     - Ч-черт, болит! Куда ж ты уйдешь? В разведку?
     - Почему обязательно в  разведку?  К  тебе,  дураку,  пойду  самолеты
сбивать. - Она нетерпеливо дернула мокрую портянку и ахнула:
     - Володенька, милый, как же ты ходишь?
     Нога была покрыта громадными нарывами.  Некоторые уже  лопнули.  Гной
смешался с грязью,  которая натекла через голенища во время ночной работы.
Потянуло запахом падали. Людмила, намочив кусок марли в перекиси водорода,
принялась счищать гнойные корки:
     - Это  от  грязи,  от  сырости.  Ты  уже  не  первый такой приходишь.
Подожди! Сейчас смажу иодом.
     Когда перевязка была  закончена,  Людмила дала  Сомину новые байковые
портянки, свои должно быть. А вонючие, пропитанные гноем бросила в ведро:
     - Я постираю.
     Вымыв руки,  она уселась на колченогой лавке рядом с  Соминым.  Народ
разошелся. На носилках храпел санитар. Он не проснулся бы, разорвись рядом
одна из тех мин, что немцы спускали в геленджикскую бухту.
     - Ты ничего не знаешь об Андрее? - спросила Людмила.
     - На, читай.
     Она схватила письмо,  как кошка мышь.  Сомин следил за  выражением ее
лица.  Сначала  Людмила краснела,  беззвучно шевеля  губами,  потом  кровь
отхлынула от ее лица, а в глазах заиграли знакомые Сомину бешеные огоньки.
     Людмила дочитала письмо,  и  раньше,  чем  Сомин  успел  помешать ей,
швырнула его в  печку,  но  тут же  вскочила и,  выхватив из  огня листок,
загасила ладонью загоревшийся угол.  Она еще раз прочла письмо,  аккуратно
сложила его и  вернула Сомину.  Теперь ее глаза уже не метали молнии.  Она
просто плакала.
     - Я  знала,  мне Палочкин говорил про какую-то  Марину.  А  мне он ни
строчки... Даже привета не передал.
     Сомин пытался ее утешить:
     - Так он же передал, вот читай: "Всем, кого видишь в части, передавай
привет от меня, без различия рангов и званий..." Значит и тебе!
     - Спрячь это письмо,  чтоб я  его не видела!  Пусть целуется со своей
образованной Мариной!
     Сомину было и смешно и грустно.  "Баба -  есть баба",  -  как говорит
Бодров. Он взял платок Людмилы и вытер слезы, бежавшие по ее щекам.
     - Ну зачем ему целоваться с той врачихой?  Она,  наверно,  некрасивая
совсем, во всяком случае, не такая, как ты. Ты же красивее всех!
     Сказав эту фразу, он усомнился в своей искренности, и вдруг внезапная
мысль озарила его уставшее сознание,  как артиллерийская вспышка:  "Марина
Константиновна!  Отца Маринки зовут Константин Константинович.  Это - она,
моя Маринка, которая на самом деле красивее всех!"
     Теперь Сомин перечитывал письмо новыми глазами:  "Нет, этого не может
быть. Когда началась война, Маринка перешла на третий курс. Что же, она за
год  стала  врачом?"  -  Сомин  не  знал  об  ускоренных выпусках военного
времени.  -  "Но судя по тому,  что пишет о  ней Земсков,  очень похоже на
Маринку. Конечно, она в него влюбится. Можно ли не полюбить Андрея?"
     - Как ты  думаешь,  Людмила,  может девушка не полюбить Андрея,  если
хорошо его узнает?  -  Он совсем забыл,  что Людмила тоже заинтересованное
лицо  в  этой  странной истории.  Людмиле было так  грустно,  что  она  не
ответила на вопрос.  Сомин надел свою мокрую шинель и, прихрамывая, побрел
в подразделение. Он миновал последние домики. Один из них прямое попадание
снаряда  разметало  до  основания.  В  Шапсугской не  осталось  ни  одного
человека из  местных жителей,  зато  военных можно было  встретить сколько
угодно.
     По дороге двигалась к передовой рота пехотинцев. Волоча по грязи ноги
в  спустившихся обмотках,  солдаты ковыляли вразброд,  держа  винтовки как
попало.  Некоторые опирались на  палки.  Их безразличные,  обреченные лица
напомнили Сомину первые дни отступления за Доном. "Наверно, и у меня такой
же вид",  - подумал Сомин. Он затянул потуже ремень, сдвинул назад дареный
земсковский парабеллум, расправил складки шинели и пошел уверенным твердым
шагом.  Лейтенант азербайджанец,  который выглядел не  лучше своих бойцов,
посмотрел на Сомина и тоже подтянул ремень:
     - Ножку давай! - выкрикнул он тоненьким голоском. - Шире шаг! Раз-два
- левой!
     Колонна зашагала быстрее. Лейтенант подошел к Сомину:
     - Моряк, закурить найдется?
     Сомин вывернул карман наизнанку.  Махорочной пыли  набралось на  одну
самокрутку. Свернули две малокалиберных.
     - Очень устал солдат,  понимаешь? Совсем больной! - сказал лейтенант,
покачивая головой.
     Сомин дружески хлопнул его по плечу:
     - Ничего,   лейтенант.  Солдаты  хорошие,  крепкие.  Трудней  бывало.
Правда?
     - Правда твоя, моряк. Бывало!
     - Наше такое дело солдатское.  Вот начнем наступать,  забудем про все
болячки.  А  там  -  дальше  -  Кубань,  хорошо!  Счастливо  тебе!  Может,
встретимся на передовой.
     - И тебе счастливо, моряк. Правильные слова говоришь! - азербайджанец
хлопнул Сомина по плечу и побежал догонять свою роту.


                             3. ПЛОХИЕ ВЕСТИ

     В  конце января было много потерь.  Противник слегка потеснил дивизию
пограничников.   Командование  приказало   немедленно   вернуть   позиции.
Проваливаясь в  ледяное месиво глины  и  талого снега,  бойцы продвигались
растянутыми редкими  цепями.  Дивизионы морского полка  поддерживали огнем
наступающую пехоту. Как водится, прилетели "юнкерсы". Одна из бомб разбила
блиндаж.  Балка навалилась на плечи Бодрова.  Дыхание перехватило. Тяжелый
груз вдавливал его в землю. Только голова высовывалась из-под искареженных
перекрытий,  присыпанных комьями глины.  Бодров не мог пошевельнуться.  Он
видел ноги убитого солдата,  колесо машины,  грязный снег, пробитую каску,
наполненную  водой.   Свет  меркнул  у  него  в  глазах,  предметы  теряли
очертания.  Он понял,  что умирает,  и последним усилием вытолкнул из себя
крик:
     - Хлопцы, помираю!
     - Погоди помирать!  Откопаем!  - ответил Клычков, хватаясь за бревно.
На помощь ему бросились другие матросы. Заработали лопаты. Через несколько
минут Бодров лежал на  грязном снегу,  дико вращая глазами и  еще не веря,
что он  на  этом свете.  Выдержал могучий организм.  Ни одна кость не была
повреждена.  Наутро он  поднялся на ноги,  а  еще через несколько дней уже
лазил по горам, высматривая вражеские огневые точки. Бодрову всегда везло.
Та  же  бомба  убила  его  подчиненного  -  разведчика  Бориса  Кузнецова.
Несколько человек было ранено.
     Кузнецова хоронили в снарядном ящике.  Так обычно поступали гвардейцы
моряки.  Если  убитый был  высокого роста,  одну из  коротких стенок ящика
вышибали.  Немало  уже  моряков  отправились в  последнее плавание в  этих
суровых, неструганых гробах.
     Сомин стоял у  края могилы,  вырытой на  холме.  Солнце садилось.  От
подножья холма до  кромки горелого леса  талый снег  стал багровым.  Борис
Кузнецов никогда не был особенно близок Сомину, но кто мог не любить этого
ласкового,  смешливого паренька? Вспомнилось, как в бою под Ростовом Борис
поделился с  ним последним глотком воды из своей фляжки.  В тот день жажда
мучила всех.  Рты горели от раскаленной пыли.  Когда оба промочили глотку,
Борис  достал  из  кармана флотских брюк  смятую пачку  папирос с  розовой
каемкой.  Это  была  необыкновенная роскошь.  Половину папирос Борис отдал
Сомину. Где он их достал тогда?
     Каждому из стоявших у  могилы вспоминалось что-нибудь свое.  У Бориса
был  удивительной чистоты голос -  высокий и  звонкий.  Под гитару Валерки
Косотруба ясным  весенним вечером этот  голос разливался по  всей  станице
Крепкинской: "Над волнами, вместе с нами, птица п-е-е-сня держит путь!"...
     Бойцы вскинули к  небу карабины.  Троекратный ружейный залп возвестил
конец   торопливых  похорон,   а   в   ответ   захлопал,   завыл  немецкий
шестиствольный миномет. Мины упали далеко за дорогой в пехотном батальоне.
Наверно,  и там кто-нибудь из убитых хорошо пел или рисовал,  или мастерил
из всякой всячины хитрые солдатские мундштуки.  И будет штабной писарь там
тоже заполнять безжалостный серый бланк извещения:  "...смертью храбрых за
нашу советскую Родину".
     Матери  старшины второй статьи Головина тоже  принес бы  такой  бланк
почтальон -  приученный ко всему вестник женской радости и горя,  - если б
не  котелок.  Собственной рукой  Головина судьба  насадила тот  котелок на
конец бревна, что придавило Бодрова. Угодил бы осколок в череп Головину, и
тогда  понадобился бы  не  госпиталь,  а  пустой  снарядный ящик.  Осколок
скользнул по доброму алюминиевому боку, хрустнула плечевая кость...
     - До  свадьбы заживет!  -  сказала Головину докторша,  которую многие
принимали за  сестру  по  молодости ее  лет.  Улыбнулась,  провела  чуткой
ладонью по всклокоченной матросской башке. Головин тоже улыбнулся:
     - Долго ж  до вас добираться.  Километров двести трясло на полуторке.
Так замерз, чуть не сдох!
     В госпитале он встретил старшего лейтенанта из своей части.  Это было
недели через две,  когда Головин уже ходил с загипсованным плечом по всему
зданию,  щеголяя всеобщими и  неизменными госпитальными знаками различия -
полотняными завязками у щиколотки.
     В  те дни у  всех на языке было одно слово -  Сталинград.  В школьном
вестибюле,  служившем,  когда прибывал транспорт, приемным покоем, один из
выздоравливающих,   встряхивая  закрученной,   как  каракуль,   шевелюрой,
рассказывал о Сталинградской операции. Хоть с большим опозданием приходили
газеты и еще целые годы отделяли то время,  когда военные историки напишут
много  томов о  великой победе на  Волге,  кудрявый уверенно говорил,  что
война пришла к своему поворотному пункту.  Его увлекательную, горячую речь
слушали со вниманием.  Когда он кончил, к школьной карте Европейской части
СССР подошел другой выздоравливающий,  чтобы попытаться разобрать операцию
с чисто военной точки зрения.  Был он не очень высок,  но строен и широк в
плечах,  гладко  выбрит  и  казался подтянутым даже  в  длинном больничном
халате,  ловко подхваченном ремнем, как шинель. Прислонив к стене костыль,
он обернулся к собравшимся:
     - Донской фронт,  товарищи,  проходил здесь...  - вдруг он схватил за
руку того кудрявого,  что говорил о поворотном пункте войны:  - Сенька! Из
моей части матрос!
     Головин уже пробивался к Земскову.
     После ужина Головин,  Земсков и  Литинский уселись втроем у  окна  за
цинковым баком с прикованной,  как барбос, жестяной кружкой. Земсков узнал
от однополчанина много нового о своей части.  И, надо сказать, новости эти
не обрадовали его.
     Головин рассказывал о начальнике политотдела подполковнике Дьякове:
     - На передовой его не видели.  Большей частью сидит  Дьяков  сычом  в
своем фургоне.  Глаза сонные,  соловые, чуть видать. Щеки серые, отвислые,
как жабье брюхо. А в фургоне у него, говорят, пристроен бидончик прямо над
койкой.  Ну а в бидончике,  наверно,  не вода. За весь месяц Дьяков только
раз выступал перед моряками.  Скучно читал по бумажке,  а потом неожиданно
ушел  и  больше  не  появлялся.  В  дивизионе  рассказывают  о  начальнике
политотдела чуть ли не анекдоты. Валерка клялся и божился, будто произошел
такой   случай:  ехал  Дьяков  на  машине.  Остановились.  Шофер  говорит:
"Карбюратор забарахлил",  а Дьяков ему: "Выкинь его к нечистой матери, раз
барахлит, и поедем дальше". Как-то раз разведчики заблудились. Целые сутки
болтались в горах,  пока пришли в  полк.  Признаются:  "Азимут  потеряли".
Дьяков  давай  их  распекать  -  на это он мастер:  "Да как вы смели такой
ценный прибор потерять?  Вычесть за него в 12,5-кратном размере!"  Это  он
спутал  азимут  и  буссоль  -  и  то и другое - название угла.  А то вдруг
схватится наводить порядок.  Валерка Косотруб шел на  НП,  как  обычно,  в
бушлате.  Комбинезон нес с собой под мышкой.  Дьяков его приметил:  "Снять
черную форму!  Размаскируете всю часть!" Валерка - объяснять, да куда там!
Дьяков  разбушевался,  губы трясутся.  Видно,  и анекдотики до него дошли.
Приказывает двоим солдатам из третьего дивизиона:  "Снять с  него  морскую
форму!"
     А у Валерки на фланелевой - "Знамя" и "Отечественная".  Ребятам ни за
что ни про что досталось.  Косотруб сунул одному и другому по-морскому под
челюсть - солдатики с катушек долой.  Дьяков - за пистолет,  а  Валерка  -
поворот на 30.00 и шагом марш: "Колокольчики-бубенчики"... Видно, побывать
ему в штрафной роте.  В тот  день  меня  ранило,  так  что  не  знаю,  чем
кончилось.  А  вообще в полку - хреново - на обед,  на завтрак,  на ужин -
одна "шрапнель" и сухари.  Каждую машину тащим через Кабардинский  перевал
чуть  что  не  на  руках.  Снаряды тоже стали экономить по той же причине.
Словом,  приуныли  ребята.  Все  завидуют  тем   фронтам,   где   началось
наступление.  Хоть при наступлении куда больше шансов получить осколком по
черепу,  а все равно - лучше,  чем кормить вшей в мокрых  землянках.  Роба
поизносилась: кто в морском, кто в пехотном, кто - так, не поймешь в чем -
ватные брюки и телогрейка, как у меня.
     Земсков слушал и  мрачнел все более и  более.  Может быть,  Головин и
преувеличивал  кое-что,   но   все-таки  картина  получалась  безотрадная.
Наверно,  и  дисциплина  упала,  и  позабыто  золотое  правило  Яновского:
"Учиться - как бриться".
     Литинского рассказ Головина привел в  возмущение.  Он немало слышал о
моряках Арсеньева. А теперь что получается? Разлагается гвардейская часть,
да  еще  в  такой  момент,  когда  вот-вот  начнется наступление.  Столько
трудностей пережили,  столько  боев  прошли.  В  тяжкую  пору  отступления
сохранили гвардейскую выправку и морскую лихость, а тут - на тебе!
     Вечером в палате он накинулся на Земскова:
     - Ведь  у  вас  люди  какие!  Разложить  такую  часть  -  за  это  же
расстрелять мало!  Ну,  Дьяков -  пьяница, безграмотный случайный человек.
Ему долго не усидеть. А Герой Советского Союза, командир полка где?
     Судя  по  осторожному намеку Головина,  Арсеньев тоже начал выпивать.
"Негде ему  развернуться,  -  как  бы  оправдывая капитана третьего ранга,
говорил матрос.  -  В степях какие были бои!  И людей теряли мало, а тут -
зря народ гибнет от бомбежки и от разной хворобы. Заскучал!"
     Земсков  тоже  "заскучал".  Последние  недели  в  госпитале  тянулись
томительно.   Если  бы   не  "университет",   организованный  Земсковым  и
Литинским,  можно было бы и  вовсе пропасть от скуки.  Ведь не каждый день
дежурила Марина Константиновна. К тому же в последнее время она уклонялась
от длинных полуночных бесед.
     В  тот  самый день,  когда Головин рассказал Земскову о  неполадках в
части,  Литинский заявил  своему  новому другу,  что  будет  всеми  силами
стремиться попасть в полк моряков:
     - Что бы  ни  говорил Головин,  а  люди у  вас золотые.  Хочется хоть
немного послужить с ними.
     - Всюду люди золотые,  -  сказал Земсков,  -  тебе как политработнику
полагалось бы это понимать.  А сильна наша часть своими традициями и очень
крепким ядром.
     - Так-то  оно  так,  но  состав у  вас все-таки очень хороший.  Между
прочим, давно тебя хотел спросить: там у вас есть девушка - Людмила...
     - И ты о ней знаешь? - Земсков не спросил, что именно знает Литинский
о Людмиле. Не хотелось услышать еще что-нибудь вроде того, что рассказывал
Рощин накануне вручения наград.


                            4. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

     Против своей воли,  Андрей помнил о Людмиле все время. Обстоятел