стараясь как можно глубже понять Земскова.
     - Прав я или нет? - спросил разведчик.
     - Наверно,  прав.  Но  я  думаю,  есть  большая верность,  когда надо
проскочить через станицу, занятую немцами, и маленькая - ну, к примеру, не
побояться испортить отношения с  начальником из-за друга.  Одни люди имеют
большую, другие маленькую, а вот ты - обе, но на то ты - Андрей Земсков. А
возьми Рощина.  Видел его сегодня? У него тоже "Знамя", и он его заслужил.
А можно назвать Рощина верным человеком?
     Земсков не стал возвращаться к разговору об орденах.  Он считал,  что
на  эту тему сказано довольно,  а  повторяться не  стоит.  Что же касается
Рощина,  то  новое  напоминание  о  нем  не  доставило  Земскову  никакого
удовольствия.  Он и  без того помнил о ночном разговоре весь день,  даже в
тот момент, когда подходил под Флаг миноносца.
     - Ну, мне налево, - сказал Земсков. Они подходили к орудиям Сомина. -
Да,  чуть не забыл главное.  Мне кажется,  Володя,  что ты не очень удачно
выбрал позиции для  своих пушек.  Склон горы мешает круговому обстрелу.  А
насчет нашего разговора,  запомни:  верность у человека одна. Или она есть
или ее нет.


                   3. БУДЕТ ПОЛК ПОД ФЛАГОМ МИНОНОСЦА!

     Формирование полка шло полным ходом. Арсеньев вставал в пять часов, а
ложился,  когда все уже спали,  за исключением часовых и ошалевших штабных
писарей,   которые  до  рассвета  переписывали  и   перестукивали  списки,
ведомости,  характеристики, заявки, донесения, реляции и докладные. Теперь
в штабном сарае,  который за его размеры прозвали ангаром,  отдохнуть было
немыслимо  даже  в  глухие  ночные  часы.  Арсеньев  перебрался в  наскоро
сооруженный для него домишко - нечто среднее между блиндажом и избушкой на
курьих ножках,  а  в "ангаре" безраздельно властвовал Будаков.  Он получил
звание   подполковника  и,   конечно,   был   назначен  начальником  штаба
формирующегося полка.  Начальником разведки  был  без  колебаний  назначен
Земсков.  Старший лейтенант не особенно обрадовался этому повышению, но он
утешал себя тем,  что все равно в  штабе сидеть почти не придется.  Любому
было  ясно  -   до  наступления  осенней  распутицы  противник  попытается
прорваться к морю по дороге Шаумян -  Туапсе.  Это направление приобретало
сейчас весьма и весьма серьезное значение ввиду неудачи немцев при попытке
прорвать фронт  в  районе Главного Кавказского хребта,  где  стояли войска
Северной группы.  Однако теперь,  когда немецкие армии рвались к Волге и к
нефтяным  районам  Северного Кавказа,  не  было  никакой  возможности дать
Закавказскому фронту значительное пополнение в людях и в технике.  Поэтому
Верховное Командование очень одобрительно отнеслось к предложению генерала
Назаренко о формировании полка РС на базе отдельного дивизиона.  Назаренко
рассчитывал  главным  образом  на  командные  кадры,   выросшие  в   самом
дивизионе.  Так  он  и  доложил  в  Москве  в  Главном  штабе  гвардейских
минометных  частей:  "Если  добавить  техники  и  людей  за  счет  местных
ресурсов,  можно  на  ходу  развернуть часть  Арсеньева  в  полк  из  трех
дивизионов двухбатарейного состава".
     Каштановая  роща   преобразилась.   Охотничьи  тропки  стали  торными
дорогами. Звенели пилы, стучали топоры, и с шелестом валились подрубленные
деревья. Гуляев, снова в белоснежном накрахмаленном колпаке, покрикивал на
новых помощников:
     - Опять суп женили?!
     - Так не хватает, товарищ старшина первой статьи...
     - Что значит не хватает? Только отвернулся, а они - бах ведро кипятка
в лагун! Ты где выучился такой экономике?
     Всех надо было накормить.  Потом, когда будут сформированы дивизионы,
у них появится свое хозяйство, но пока будущий полк представлял все тот же
отдельный дивизион,  пополненный сверх штата чуть ли  не  вдвое техникой и
людьми. С Черноморского флота прибыло полсотни моряков. Кое у кого нашлись
старые знакомые.  Прибыли люди и из сухопутных частей, но новых командиров
почти  не  было.  Вот  когда оценил Арсеньев правильный курс  Яновского на
подготовку собственных командиров из  сержантов  и  старшин.  Занимались с
ожесточением,  выкраивая каждую минуту.  Каждый человек либо учился,  либо
учил.  Надо было готовить новые расчеты боевых машин.  Кое-кто из новичков
уже служил в  частях РС,  но в  морском дивизионе сложились не только свои
традиции,  но и свои приемы ведения огня.  Жизнь внесла большие поправки в
наставления,  которыми руководствовались под  Москвой.  Теперь  этот  опыт
следовало передать новым людям,  чтобы не  пришлось им снова открывать для
себя то, что куплено было дорогой ценой прошедших боев.
     Арсеньев волновался.  Успеет ли  он  научить новых людей?  Удастся ли
создать  из  старых  и  новых  тот  крепчайший сплав,  из  которого должна
состоять боеспособная часть?
     Он   высказал  свои   опасения  Назаренко,   когда   генерал  приехал
посмотреть, как идет формирование полка.
     - Разбавили вы мою часть, товарищ генерал. Теперь у меня уже нет того
"корабля", который действовал в степях как один человек.
     Назаренко хмурился, пристально смотрел на нового командира полка, как
бы желая убедиться,  серьезно ли говорит Арсеньев или так - прикидывается.
Но Арсеньев говорил вполне искренне. Его смущала громоздкость новой части,
обилие машин,  возросший вспомогательный аппарат,  а главное -  недостаток
времени.   Полк  уже   значился  в   числе  действующих  частей.   Боевого
распоряжения можно было ждать в  ближайшее время,  но полка-то по существу
еще не было.
     - Не  надейся,  Сергей Петрович,  полностью закончить формирование до
начала боев,  -  сказал Назаренко.  - Один дивизион потребуем через день -
два,  а остальные будем вводить по готовности.  А насчет "корабля", так ты
понимаешь сам:  традиции остаются,  а  тактика меняется.  Немцев мы  через
горные  проходы  пропустить  не   имеем  права,   хоть  у   них  численное
преимущество.  А для этого надо встать стеной в ущельях,  на перевалах, на
дорогах.  Маневр  тут  ограничен,  порой  придется  действовать отдельными
установками. Трудновато, конечно, но отступать больше не будем.
     - Не будем, товарищ генерал!
     - И помни: все три дивизиона должны быть не хуже прежнего. Командирам
дивизионов давай  побольше свободы.  Разве  нельзя полностью положиться на
того же Николаева?  Кстати о традициях. У меня для тебя подарок. Только не
волноваться!
     Генерал послал ординарца к своей машине. Тот вернулся через несколько
минут с холщовым свертком, аккуратно перевязанным бечевкой.
     - Держи  -  твое!  -  Назаренко протянул сверток Арсеньеву.  Командир
полка разрезал шпагат,  развернул холст.  Генерал следил за ним с  лукавой
усмешкой.  Под холстом оказалось белое полотно, а когда Арсеньев развернул
и  его,  на стол высыпался целый ворох черных шелковых полосок.  На каждой
было написано золотом "Ростов".
     Арсеньев  долго  молчал,  погрузив руки  в  ленты.  Генерал  перестал
улыбаться.  Он тоже встал,  как бы отдавая долг памяти тем,  для кого были
приготовлены эти ленты.
     - Теперь помню, - сказал Арсеньев, - за неделю до набега на Констанцу
я  передал  во  флотское интендантство наряд  на  два  комплекта лент  для
экипажа корабля.  Их должно быть здесь четыреста пятьдесят штук. Откуда вы
их взяли, товарищ генерал?
     - Это подарок вам от Черноморского флота.  Там гордятся вашей частью.
Недавно  на  совещании у  командующего фронтом  в  Лазаревской,  где  были
представители флота, кто-то вспомнил об этих лентах, а я попросил передать
их нам.
     Арсеньев  снова  завернул  дорогие  для  него  ленточки в  полотно  и
холстину. Только одну ленту он положил во внутренний карман своего кителя:
     - Спасибо вам, товарищ генерал. Вы, наверно, даже сами не знаете, как
много сделали для меня и вообще, и вот этим вашим вниманием сегодня.
     Проводив генерала,  Арсеньев пошел по подразделениям.  В  сторонке он
увидел  группу бойцов,  сидящих на  поваленных бревнах.  Старший лейтенант
Земсков  объяснял им,  как  производить привязку огневой позиции.  Земсков
отложил карту, подал команду "Смирно" и пошел навстречу командиру полка.
     - Какие трудности, что мешает? - спросил Арсеньев.
     Земсков  доложил,  что  все  идет  хорошо,  вот  только  распоряжение
начальника штаба  о  распределении бойцов  бывшей  дивизионной разведки по
разным подразделениям кажется ему неправильным.
     - Что вы предлагаете? - довольно недружелюбно спросил Арсеньев. Он не
любил,  когда  ему  жаловались.  -  Оставить всю  вашу  группу в  полковой
разведке, а в дивизионы не дать ничего?
     - Нет,  товарищ  капитан  третьего ранга.  В  дивизионах есть  немало
опытных разведчиков из бывших батарейных.  Взять хотя бы группу Бодрова. А
таких,  как  Косотруб,  Иргаш,  Журавлев,  надо,  пока  есть  возможность,
использовать всюду как инструкторов,  но  в  бою эту группу не разрознять.
Думаю, мы в полковой разведке сможем готовить разведчиков для дивизионов.
     - Продолжайте занятия!  -  Арсеньев пошел в  штаб,  где слово в слово
повторил Будакову то, что сказал Земсков.
     Будаков не пытался возражать. Он видел, что командир полка согласен с
Земсковым.  "Снова этот  выскочка поставил меня в  неловкое положение!"  -
подумал начальник штаба.  Его  антипатия к  Земскову едва не  прорвалась в
неосторожных словах, но привычная манера сохранять внешность добродушного,
беззлобного человека взяла верх:
     - Будет выполнено,  Сергей Петрович. Земсков-то - молодчина - и меня,
и вас поправил. Ничего не поделаешь - для пользы службы!
     Будаков  не  отказал  себе  в   удовольствии  распределить  замечание
Земскова между  собой  и  Арсеньевым.  "Пусть почувствует капитан третьего
ранга, что Земсков подрывает не только мой авторитет, но и его!"
     Арсеньев даже глазом не моргнул.  Он вышел из штабного сарая и  снова
углубился в лес. В душе у него остался неприятный осадок.
     По просеке шли быстрым ходом четыре боевые машины. Внезапно они круто
затормозили и,  одновременно развернувшись направо, подъехали к столбикам,
едва  заметным в  траве.  Слетели  чехлы,  заработали подъемные механизмы.
Лейтенант Баканов,  наклонясь над буссолью,  установленной на треноге, как
обычно неторопливо,  вполголоса отдавал приказания.  Его  слова  повторяли
командиры орудий.
     Арсеньев стоял за деревом и  смотрел.  Никто не видел его.  "Вот наше
будущее наступление, - думал командир полка, - вчерашний командир взвода -
увалень Баканов командует батареей,  а Шацкий -  командир огневого взвода.
Эти люди сумеют и в полку поддержать честь Флага миноносца".
     Командир полка следил  за  оживленным  внимательным  лицом  Баканова.
Толстощекий неповоротливый лейтенант подавал команды так четко и уверенно,
что,  пожалуй,  сам Арсеньев не сделал бы этого лучше. Конечно, в условном
бою не трудно сохранять самообладание, но Баканов и его матросы видели уже
не один десяток  боев,  а  новички  быстро  приучатся  в  такой  компании.
Арсеньев  и  не  заметил,  как  исчез  у  него  в  душе неприятный осадок,
появившийся полчаса назад после разговора с  Будаковым.  Теперь  ему  было
весело и легко. Он вышел из-за дерева и махнул Баканову:
     - Продолжайте занятия!
     Батарея,   "отстрелявшись",   покидала  позицию.   Арсеньев  подозвал
заряжающего с  последней машины.  Очень  смуглый  боец  с  детски-округлым
лицом,  покрытым первым пушком, стоял навытяжку перед командиром полка, не
опуская руки, поднятой к пилотке.
     - Вольно! Ваше имя и звание?
     - Гвардии краснофлотец Газарян, первой батареи, первого дивизиона.
     - Давно служите на флоте?
     - Шестой день, товарищ капитан третьего ранга.
     "А  чувствует себя матросом!"  -  Арсеньев еще  раз  осмотрел бойца с
головы  до  ног.  Кирзовые сапоги начищены настолько,  насколько позволяет
этот  неблагодарный для  чистки материал.  Полинявшая,  чисто  выстиранная
гимнастерка аккуратно  заправлена под  ремень  с  флотской  бляхой.  Глаза
смелые, но не нахальные. - "Каков ты еще будешь в бою, голубчик?"
     - Откуда вы прибыли в нашу часть?
     - Из госпиталя, а раньше служил в противотанковом истребительном.
     - Можете идти. Желаю успеха!
     Краснофлотец побежал догонять свою батарею,  а командир полка закурил
папиросу и пошел дальше.  "Будет у нас полк под Флагом миноносца, - сказал
он себе. - Настоящий полк моряков!"
     Он вспомнил слова Яновского: "Даже если в части останется один моряк,
даже если не останется ни одного,  морские традиции будут жить,  как живет
этот Флаг погибшего корабля!"


                    4. КАК ВАМ НРАВИТСЯ ГОРНАЯ ВОЙНА?

     Сомин учел дружеское замечание Земскова насчет позиций автоматических
пушек.  Для  него  по-прежнему каждое слово  старшего лейтенанта,  имеющее
отношение к службе, было приказом.
     Есть в нашей армии немало командиров,  приказания которых выполняются
быстро и  беспрекословно не  только ввиду служебного подчинения,  но и  от
того,   что  подчиненные  всегда  убеждены  в  полнейшей  целесообразности
требования  командира.  Так  воспринимались всегда  приказания  Арсеньева.
Подобное же отношение умел воспитать у своих подчиненных Земсков.
     Оба  автоматических орудия стояли на  полугорье в  редком кустарнике.
Сомину  казалось,   что  место  выбрано  неплохо.   Все  пространство  над
расположением  части  простреливалось,   а   положение  на   возвышенности
обеспечивало прекрасный обзор.  Но Сомин не учел того, что Земсков заметил
с  первого взгляда:  если  самолеты появятся на  бреющем из-за  горы,  они
успеют обстрелять часть раньше,  чем  по  ним  откроют огонь.  Сомин легко
убедился в этом,  наведя одно из орудий на гребень того самого ската,  где
находилась  выбранная  им  позиция.  Новую  позицию  найти  было  нелегко.
Молодому  командиру взвода  пришлось походить часа  полтора  вокруг  рощи,
прежде чем он нашел более или менее подходящее место.  Это была площадка у
самой дороги. Если срубить четыре дерева, то круговой обзор обеспечен.
     Матросы неохотно перебазировались на  новое место.  Надо  было  снова
рыть щели, строить шалаши, да еще в придачу валить деревья.
     - Командир найдет работку,  - ворчал Лавриненко, - чтоб бесплатно нам
не есть казенные харчи!
     Каменистый  грунт  поддавался  плохо.   Из-под  кирки  летели  искры.
Взмокшие артиллеристы закончили работу  только к  вечеру.  Сомин  сходил в
штаб,  доложил о  перемене позиции.  Через  двадцать минут  была  наведена
связь.  Браться за  шалаши уже не стали.  Большинство бойцов разлеглось на
траве  в  ожидании ужина.  Лавриненко,  несмотря на  усталость,  затеял  с
Тютькиным  спор  о   влиянии  формы  луны  на  погоду.   Остальные  лениво
прислушивались. Кое-кто задремал.
     У  солдата  вырабатывается с  течением  времени  особая  способность,
незнакомая большинству гражданских людей,  -  засыпать немедленно в  любом
положении,  как только представляется возможность.  Так организм пополняет
хроническую недостачу сна.
     Сомину спать не хотелось.  На душе у него было очень тоскливо. Отойдя
в сторону, он вынул из кармана два письма.
     Совсем   недавно   полевая   почта   доставила   в   дивизион   после
полуторамесячного перерыва целую груду писем.  Они скопились где-то  в  то
время,  когда дивизион действовал в донских и кубанских степях.  Тогда,  в
неразберихе отступления,  никто  не  получал  писем,  зато  сейчас  многие
получили по два десятка сразу.
     Помимо писем от родных и друзей, Сомин получил два письма, которые не
могли  его  обрадовать.  Это  были  его  собственные  письма  Маринке - на
московский и дачный адреса. Они возвратились с штемпелем военной цензуры и
размашистой  надписью  "Вернуть отправителю".  Почему "вернуть"?  Он хотел
себя уверить,  что Маринки нет в Москве,  но куда же могла она  уехать  от
больной матери? Немцев от Москвы давно отогнали. Маринка, безусловно, там.
Она просто отправила эти письма,  не читая.  Ему  казалось,  что  страшная
резолюция  "Вернуть  отправителю"  написана  ее  рукой.  Она всегда любила
зеленые чернила.  Именно этими чернилами написаны  на  обоих  письмах  два
слова,  над  разгадкой которых он мучается теперь.  Откуда на почте такие?
Вот Гришину,  например, вернули обратно его письмо. На нем штамп: "Адресат
выбыл",  и число водянистыми фиолетовыми чернилами.  Сомин пытался убедить
себя,  что почерк вовсе не  Маринкин,  снова  в  десятый  раз  перечитывал
собственные строки, будто они могли сообщить ему нечто новое. "Дорогая моя
Мариночка,  светлая моя надежда!  Можешь ли ты простить меня!.."  Нет,  не
может!
     Он  сложил свое  письмо и  сунул его  обратно в  конверт со  зловещей
надписью.  Все  время Сомин надеялся,  что она поймет его состояние тогда,
под Москвой,  что примет,  наконец,  во  внимание то,  что сейчас он -  на
передовой.  Но  какие могут быть оправдания,  когда человек сам  растоптал
свою любовь?!
     Сомин решительно положил письма в  карман и  достал из  полевой сумки
измятую ученическую тетрадку с  кудрявым Пушкиным на обложке.  Лучше всего
заняться делом!
     - Итак,  допустим,  что нужно обстрелять рощу,  в  которой укрываются
пехота и  танки  противника.  Глубина -  пятьсот метров,  ширина -  двести
пятьдесят. Что нам надо учесть? - Он закрыл тетрадку и начал вспоминать: -
Величину площади рассеивания -  это  раз.  Размеры цели  -  два.  Удаление
средней траектории от цели -  три,  и направление стрельбы относительно...
Относительно чего?
     До Сомина донесся хриплый смешок Куркина:
     - Опять наш командир учит уроки. Скоро будет профессором!
     Эта острота вызвала смех у одного Лавриненко.
     - Вот  недотепы!  -  обернулся Белкин.  -  И  кто  вас сделал,  таких
недоумков?
     Разговор прервал Тютькин:
     - Шш-ш! Глядите...
     Из орешника  вышла  небольшая  птица в ярком красно-желтом оперении с
черной головкой.  Она подошла к стволу дерева метрах в  тридцати  от  того
места, где отдыхали артиллеристы, и начала что-то искать среди корней.
     Тютькин тихо встал, замахнулся стреляной гильзой от 37-миллиметрового
снаряда, крадучись сделал несколько шагов.
     - Не попадет! - заявил Куркин.
     Писарчуку эта охота не понравилась:
     - Не трожь! На что она тебе?
     Тютькин уже швырнул гильзу.  По странной случайности он попал.  Птица
крикнула,  как человек, вспорхнула и упала на траву. Она еще билась, когда
Тютькин поднял ее за пестрое крыло:
     - Учитесь. Вот у кого прицел!
     Никто не  похвалил его за  меткость.  Из размозжженной черной головки
упало на траву несколько темных капель.
     Белкин плюнул:
     - Вот дурило! Что он тебе сделал?
     - Кто?
     - Хататут. Самая полезная птица. И красивая, - добавил он в раздумье.
     Тютькин помахал  в  воздухе  трупиком.  Птица стала как будто меньше.
Перышки вздыбились, окраска поблекла. Размахнувшись, Тютькин забросил свой
трофей в кусты. В ушах у Сомина все еще звучал предсмертный крик птицы. Он
не сказал ничего,  чтобы не показаться  сентиментальным.  Белкин  тоже  не
считал  нужным  обсуждать  поступок  Тютькина.  Птица уже убита.  О чем же
говорить? Неожиданно взял слово Лавриненко:
     - Чтоб у  тебя,  Тютькин,  руки отсохли!  Теперь за того хататута сам
загнешься. Примета есть. Хоть бы тебя нелегкая унесла из нашего расчета, а
то для тебя будет бомба, а все мы, не дай господи, невинно пострадаем.
     Обычно  пророчества Лавриненко и  его  вечные приметы вызывали только
смех, но сейчас никто не улыбнулся. Поверить - не поверили. Какое значение
имеет хататут, когда идет война? Но все-таки всем было неприятно.
     - Пора за ужином,  -  напомнил командир орудия Белкин,  -  тебе идти,
Писарчук. А там и на боковую, где кто устроится.
     Однако ночевать на  новом месте не пришлось.  Жалобно прогудел зуммер
полевого телефона.  Младшего лейтенанта требовали в  штаб.  Приказано было
приготовиться к выходу.
     - Опять в