перь  оставалось только съездить в  штаб  армии  и
оформить назначение Шубиной в дивизион.
     - Всю жизнь хотела служить с моряками! - заявила она Будакову.
     Начальник штаба не возражал,  но Арсеньев возмутился,  увидев в штабе
женщину:
     - Бабе не место на корабле!
     Шубина не растерялась.  Она не стала возражать, что здесь не корабль,
а подойдя близко к Арсеньеву, тихо сказала ему:
     - Товарищ капитан-лейтенант,  сейчас я  не  баба,  а  младший сержант
зенитчик.  Мой  отец -  моряк,  погиб в  первые дни  войны.  Имею я  право
служить?
     Она попала прямо в  точку.  Арсеньев пристально посмотрел на девушку.
Людмила не опустила глаз, только ресницы чуть вздрагивали.
     - Добро!  -  сказал Арсеньев.  - Вызвать Земскова. Пусть пока возьмет
Шубину  в  свою  батарею.  Когда  начнем  активно действовать,  все  равно
отправим ее в штаб армии. Морская часть - не место для женщины.
     Так Людмила Шубина попала в  расчет Сомина.  И  по  какой-то странной
случайности у всех находились дела на этом орудии.  Военфельдшер Юра Горич
пришел проверить,  нет ли больных, арттехник внезапно заинтересовался, как
здесь хранят снаряды.  Матросы из  батарей являлись кто за  махоркой,  кто
повидать приятеля,  а кто и просто так. Весь день у орудия толкались люди.
Людмилу это нисколько не удивляло. Она была со всеми приветлива и ни с кем
не  вступала в  длинные разговоры.  Людмила была занята.  Раньше всего она
организовала стирку.  Сбросив гимнастерку и  оставшись в  одной майке и  в
галифе,  на  радость  всем  присутствующим,  девушка направилась к  ручью,
захватив с собой белье всего расчета.
     - Вот это хозяйка! - заметил Писарчук. - Повезло нам, хлопцы.
     Лавриненко тут  же  сказал какую-то  гадость.  Те,  кто  стоял рядом,
рассмеялись,  а  Белкин,  хоть и не расслышал,  но погрозил "преподобному"
кулаком.
     К вечерней поверке девушка не явилась.
     - Начинается!  -  сказал себе Сомин. Он улегся, как обычно, на ящиках
со  снарядами,   подстелив  плащ-палатку  и  накрывшись  шинелью.   Ребята
расположились -  кто  на  машине,  кто  в  шалаше.  В  избах  зенитчики не
ночевали. Им полагалось быть у орудия.
     "Куда же  она девалась?"  -  Сомин ворочался с  боку на  бок на своих
ящиках.   Под   деревьями  отдавались  шаги  часового.   Издали  доносился
приглушенный смех и  еле слышные аккорды гитары.  "Вероятно,  Косотруб,  -
подумал Сомин, - а где же все-таки девушка?"
     За один день Людмила стала своей и привычной.  "Это - не ППЖ, - думал
Сомин, - настоящая девушка-боец. О таких в газетах пишут".
     Над его головой переливались ясные южные звезды.  Ветер прошелестел в
вершинах деревьев и затих.  Сомин закрыл глаза.  Как всегда,  после яркого
солнечного  дня  глаза,  утомленные биноклем,  продолжали видеть  то,  что
стремились видеть днем.  Под веками медленно плыли блестящие крестики - не
то  перекрестия бинокля,  не  то  самолеты.  Оранжевые круги  выплывали из
темноты,  потом  они  голубели,  окрашивались по  краям  лиловой каемкой и
исчезали.
     "Вот,  если бы сейчас Людмила подошла и наклонилась!" - Он представил
себе,  что слышит ее дыхание, и тут же обругал себя: "Глупости, черт знает
что!  Буду думать о  Маринке.  Какая она  красивая,  моя родная!  И  глаза
голубые,  добрые,  не то,  что у этого солдафона в бриджах.  Маринка,  моя
хорошая,  ты мне не отвечаешь на письма,  не хочешь больше знать меня. Так
мне и надо - дураку. Напился, как сапожник! А может быть, ее уже давно нет
там, на даче?"
     Он пытался представить себе Марину такой,  какой она была,  когда они
поливали цветы,  но этот милый образ расплывался, ускользал от внутреннего
зрения,  и перед глазами снова появлялась Людмила -  высокая,  статная,  с
сильными гибкими руками.  Глаза у нее блестящие,  наглые,  смотрят в упор.
"Как фары",  - говорит Ваня Гришин. "У него, понятно, шоферские сравнения.
- Сомин улыбнулся.  -  А  какие действительно у нее глаза?  Как звезды?  А
ресницы - лучи? Нет - как ночные озера!" Это сравнение ему понравилось, но
тут же он снова поймал себя на том, что продолжает думать о Людмиле.
     Сомин   встал,   затянул  ремень  и   пошел  вдоль  старых  каштанов,
выстроившихся на  окраине  станицы.  За  деревьями начиналась пшеница.  Он
обогнул угол поля и увидел у крайней избы парочку. Звуки гитары доносились
отсюда. Сомин невольно пригнулся, прижимаясь к стволу дерева. Его окликнул
знакомый голос:
     - Маскируешься, салага! Я тебя давно вижу!
     - Чертов разведчик! - Сомин вышел из-за дерева.
     - Чего прячешься? Иди к нам, - сказал Валерка Косотруб.
     - Так я из деликатности... Не хотел мешать.
     Сомин  уселся  на   скамеечку.   Рядом  с   Валеркой  сидела  плотная
круглолицая дивчина с косичками вокруг головы.
     - Это Галочка -  моя невеста,  -  небрежно пояснил разведчик и  снова
взялся за гитару:

                  Колокольчики-бубенчики звенят,
                  Наши кони мчатся три часа подряд,
                  Наши кони утомились - дальний путь,
                  Не пора ли нам прилечь и отдохнуть...

     - а я, между прочим, знаю, кого ты разведываешь!
     Валерка виртуозно сплюнул окурок,  который, описав дугу, приклеился к
стене хаты.
     Сомин пожал плечами.
     - Иди,  товарищ гвардии сержант,  вон  по  тому  порядку,  -  показал
Косотруб,  -  у четвертой хаты остановись и жди.  Что-нибудь увидишь. Так,
Галочка?
     Девушка прыснула в рукав. Сомин помедлил минуту, загасил цигарку:
     - Ну, я пошел спать.
     Он направился к орудию,  но потом повернул.  "Чертяка разведчик.  Все
знает!  А мне какое дело до этой Людмилы?  Пусть себе таскается где хочет.
Но,  с  другой стороны,  это мой боец,  и я обязан требовать с нее,  как с
бойца".
     Сомин быстро шел вдоль станичной улицы, указанной разведчиком Людмилу
он  увидел  издали.   Она  шла  навстречу.   Лейтенант  Рощин  обнимал  ее
короткопалой рукой за талию.  На другой руке у него была повязка дежурного
по части.  Рощин тоже заметил Сомина.  Он что-то шепнул Людмиле и удалился
неспешной походкой.
     Людмила подошла вплотную к  Сомину и  положила руки ему на плечи.  Он
вздрогнул от этого прикосновения.
     - Глупый ты, глупый! Ну чего ты за мной следишь?
     Сомина охватила такая злость,  что,  кажется,  тут же  надавал бы  ей
затрещин. Он сбросил с плеч ее руки:
     - Младший сержант Шубина!  Два  наряда вне  очереди.  Идите  на  свое
место.
     Она  была  настроена  очень  добродушно.  Застегивая верхнюю  пуговку
гимнастерки, девушка пропела:
     - Колокольчики-бубенчики звенят...  Хорошо играет Валерка.  И как это
дежурный по  части не  заметил?  -  Она явно издевалась над Соминым.  -  А
нарядов я и без тебя имею достаточно.  Кто перестирал белье всему расчету?
Кто принес молока? Кто тебе, дурню, пришил петлички?
     Людмила громко чмокнула его в  щеку и  убежала.  "Какого же я  свалял
дурака!" -  подумал Сомин,  глядя ей вслед.  Она бежала легко и неслышно в
своих сапожках из плащ-палатки. Перепрыгнув через канаву, девушка скрылась
за стогом сена.
     Утром,  выстроив своих бойцов на зарядку,  Сомин увидел у  Лавриненко
здоровенный синяк под  глазом.  Зенитчикам уже  было что-то  известно.  На
левом фланге стояла Людмила.  Она уже успела умыться,  причесаться и  даже
выгладить свою гимнастерку.
     - Черт-девка! - восхищенно заметил Писарчук.
     Белкин изо всех сил старался не  рассмеяться,  но  смех рвался из его
прищуренных глаз и дрожал на толстых губах.
     Закончив  зарядку,   бойцы  взялись  за  чистку  орудия.   Лавриненко
попросился в санчасть:
     - Ночью стукнулся об орудие, товарищ сержант!
     - Об Людмилу он стукнулся!  - радостно заявил Тютькин. Под общий смех
он  уже  не  в  первый раз рассказал,  как ночью,  стоя на  часах,  увидел
Лавриненко, крадущегося в шалаш Людмилы. - И вот результат!
     - Самостоятельная девка! - заключил Писарчук.
     Сомин молчал.  Он  знал то,  чего не знали другие.  Но в  тот же день
секрет Людмилы стал  известен всему  дивизиону.  В  командирской столовой,
которую неизменно называли кают-компанией, товарищи беззлобно подтрунивали
над Рощиным.  Его спрашивали,  как прошла вахта,  не переутомился ли он, и
многое другое,  что говорилось на ухо.  В этих шутках было больше зависти,
чем  насмешки.   Рощин,  самодовольно  ухмыляясь,  сидел,  как  именинник.
Николаев сострил по адресу Земскова:
     - Не углядел комбат, как на его зенитку спикировали!
     Земсков вскочил,  густо покраснев.  Появление Яновского предотвратило
готовую вспыхнуть ссору.
     Комиссар уже  был  в  курсе  дела.  После  занятий он  вызвал к  себе
Людмилу.  О  чем  они  говорили,  не  знал  никто.  Людмила вышла от  него
сердитая, с красными глазами, и направилась прямо к Земскову.
     Лейтенант принял ее  очень  холодно.  Он  не  поднял глаз  от  карты,
разложенной  на  коленях,  не  предложил  девушке  сесть,  но  она  и  без
приглашения села рядом. Земсков продолжал изучать карту.
     - Товарищ лейтенант, почему я такая несчастная? - спросила Людмила.
     - Что вам нужно?
     - Я  хотела вам  сказать,  что постараюсь...  Постараюсь быть хорошим
бойцом...
     - Это все?
     Она поправила волосы и провела кончиком языка по сухим губам:
     - Нет,  не все.  Я хотела,  чтобы вы не думали обо мне плохо.  Другие
пусть думают, что хотят...
     Земсков поднялся:
     - У меня сейчас нет времени, товарищ Шубина. Поговорим в другой раз.
     - Нет,  сейчас!  Вы  обязаны выслушать подчиненного!  - она вскочила,
сжав кулаки.  - Вы думаете,  я - ростовская шлюха! Так вот, имейте в виду:
ничего  у  меня с Рощиным не было.  Честное слово!  - Она выпалила все это
одним духом, смело глядя на лейтенанта своими гневными глазами.
     Земскову стало жалко девушку. "Мало ли какие бывают военные судьбы? И
какой он ей судья?"
     - Ладно,   Людмила.   Мне   нет  дела  до   ваших  личных  отношений.
Постарайтесь, чтобы на батарее из-за вас не было недоразумений.
     - Постараюсь!  -  Она  тряхнула  головой  с  такой  силой,  что тугая
прическа развалилась и волосы упали ей на плечи. - Вот проклятье! Срежу их
ко всем чертям!
     Земсков рассмеялся:
     - Я вам верю,  Людмила,  и вовсе не думаю о вас плохо.  Будем служить
вместе.
     Людмиле не удалось избежать недоразумений.  В  расчете Сомина все шло
кувырком.  Людмила была  в  центре всеобщего внимания.  Все  стремились ей
угодить.   Ее  распоряжения  выполнялись  куда  быстрее,   чем  приказания
командира орудия.
     Белкин посоветовал Сомину:
     - Просите,  чтобы ее забрали от нас,  командир. Видите, ребята ходят,
как чумовые. Цирк, а не боевой расчет.
     Людмила не  признавала  авторитетов и все делала по-своему.  Дошло до
того,  что при появлении немецкого самолета она,  схватив бинокль, заорала
на Сомина:
     - Мазило! Куда стреляешь? Писарчук, скорость больше десять! Дальность
- двадцать шесть! Огонь! Длинными очередями!
     И  самое удивительное то,  что  на  орудии приняли ее  корректировку.
Пушка загрохотала длинными очередями.
     Сомин грубо оттолкнул девушку,  вырвал у нее из рук бинокль.  Самолет
был уже далеко.
     - Дура, взбалмошная девчонка! - кричал Сомин. - Ну, сбили вы самолет?
Вы ж ни черта не понимаете в этом!
     - А  вы  много  сбили  до  меня?  -  спокойно  спросила Людмила.  Она
нисколько не обиделась за то, что ее толкнули, и тут же принялась собирать
стреляные гильзы,  которые полагалось сдавать.  Сомин  оказался в  смешном
положении,  но  он не мог не восхищаться этой девушкой.  Ведь она искренне
хотела сбить самолет.
     В тот же день Людмила предложила всему расчету идти купаться на пруд:
     - Захватим пару шашечек, рыбку поджарим на ужин.
     - Я  тебе дам рыбку,  проклятая девка!  -  прошептал Сомин,  дрожа от
злости.  -  За что мне такое наказание? Запрещаю отлучаться от орудия даже
на пять минут!
     Людмила немедленно переменила тон:
     - Товарищ сержант,  я  ведь женщина.  Как вам не стыдно?  А  если мне
нужно... переодеться? Не могу же я тут при всех...
     Весь  день она  никуда не  уходила.  Чистила вместе со  всеми орудие,
готовила ужин из концентратов,  по собственной инициативе пришила пуговицы
к шинели Белкина.
     После отбоя появился Рощин. Он смущенно начал:
     - Слушай,  Сомин,  вызови-ка мне Людмилу.  Надо, понимаешь, кое о чем
переговорить.
     - Обратитесь к начальнику штаба, товарищ лейтенант, - отрезал Сомин.
     - А что, это правда? - встревожился Рощин. - Я слыхал, что она крутит
с Будаковым.
     Снова Сомину пришлось удивиться.  Он не собирался ни на что намекать,
сказал про  начальника штаба,  чтобы отвязаться,  но  у  Рощина были  свои
соображения.
     - А что, есть она на месте, ваша Шубина?
     Людмилы на  месте не  оказалось.  Рощин ушел  расстроенный,  а  Сомин
доложил  своему  командиру,  что  младший  сержант Шубина  снова  исчезла.
Земсков только рукой махнул:
     - Верь им после этого!  Все бабы одинаковы.  Берегись их, Володя, как
друг говорю. А эту постараюсь завтра же списать с батареи.


                             4. ЛЕТНЕЙ НОЧЬЮ

     Указ  о  награждении моряков  с  лидера  "Ростов" прибыл  уже  давно.
Нескольких человек из дивизиона наградили за бои под Москвой. Это были те,
кто выходил из окружения вместе с  Яновским.  Вручение наград назначили на
12  часов дня.  С  утра ждали приезда командующего армией.  Матросы драили
пуговицы и  бляхи до солнечного блеска.  Командиры разглаживали кители.  В
этот день все,  у кого была морская форма, достали из вещмешков фланелевки
и флотские брюки.  В каждой избе брились,  чистились, наводили праздничный
вид.
     Арсеньев и Яновский уехали накануне. Они должны были вернуться вместе
с командующим армией генералом Хворостихиным.  В 11 часов 45 минут Будаков
выстроил дивизион.  Мичман  Бодров  похаживал перед  строем.  Сегодня  был
настоящий морской порядок.
     - Бодров!  Дырочку для  ордена,  небось,  уже пробил?  -  крикнул ему
командир батареи Николаев.
     - И вы тоже, товарищ старший лейтенант!
     Николаев покосился на свою грудь, будто там уже сверкал орден.
     Майор  Будаков  взглянул на  часы.  Полдень  миновал.  Солнце  жарило
нещадно. В темных кителях и фланелевках было нестерпимо жарко.
     - Может  быть,  отпустим людей?  -  спросил  Николаев.  В  это  время
показалась машина.
     - Ди-визион, смирно! - скомандовал Будаков. - Равнение на середину!
     Строй  замер.  На  правом  фланге  вытянулся,  сжимая  древко  флага,
командир первого орудия первой батареи Дручков.
     Сомин искоса взглянул на флаг, свободно повисший вдоль древка. Стояло
полное безветрие.  "Вот он  -  наш флаг,  -  думал Сомин.  -  Флаг героев.
Неужели же я  не буду достоин его?  Неужели не придет время,  когда и  мне
будут вручать боевую награду?"
     О том же самом думали многие.  Спокойная жизнь в станице не радовала.
В последнее время даже краткие выезды на передовую прекратились. Давно уже
не  стреляли гвардейские батареи.  Только  37-миллиметровые автоматы почти
ежедневно чистили после  стрельбы по  самолетам.  Большей частью появлялся
корректировщик -  "рама" или пара свободных охотников - "мессеров". Тонкие
и верткие,  как комары,  они что-то высматривали с высоты,  неуязвимые для
зенитных снарядов.  Советские самолеты появлялись редко.  А  однажды  весь
дивизион был  свидетелем печальной картины.  Над лесом шли четыре "чайки".
Внезапно из-за  горизонта выскочили два  "Мессершмитта-109".  В  несколько
секунд  все  было  кончено.  Маневрируя на  огромных скоростях,  "мессеры"
срезали все четыре "чайки" одну за другой.
     - Как волки в овечьем стаде! - сказал Писарчук. Остальные промолчали.
Черная злость захлестнула в те минуты немало сердец. Обидно было и до боли
жалко,  а главное -  ничего нельзя сделать.  Самая трудная роль на войне -
роль зрителя. С этой ролью не могли примириться бойцы дивизиона Арсеньева.
Гвардейцы-моряки ждали активных действий.  Никто из них, конечно, не знал,
что в  самые ближайшие дни каждому придется испытать свои нервы и  мускулы
до самого конца, без остатка.
     К строю подкатила "эмка".  Оттуда вышел вестовой Арсеньева.  Он подал
майору Будакову записку. Начальник штаба не спеша прочел ее, погладил свои
усы и приказал распустить строй.  Через несколько минут все уже знали, что
командующий армией  приехать не  может,  а  потому вызывает награжденных к
себе.  Их было немного - человек десять. Все они тут же взобрались в кузов
полуторки. В кабину сел командир первой батареи Николаев.
     "Подходящий случай отправить Шубину",  -  решил Земсков. Он побежал к
Николаеву:
     - Захвати с собой Людмилу, будь другом!
     Николаев расхохотался:
     - Что? Надоела? А приказ об отчислении есть?
     Земсков пошел к  начальнику штаба.  Будаков и  виду не  показал,  что
просьба лейтенанта ему не по душе.
     - Отчислить?   Пожалуй.   Скажите  в   штабе,   чтобы  ей  заготовили
направление.
     Начальник  штаба  направился  к  полуторке,  нетерпеливо урчавшей  на
дороге.  Через окно избы,  где размещался штаб дивизиона,  Земсков увидел,
как  Будаков пожимает руку  Николаеву.  Писарь-сержант неуклюже выстукивал
одним пальцем на машинке: "Направляется в ваше распоряжение..."
     Машина тронулась и скрылась за поворотом.  Будаков вошел, не глядя на
Земскова.
     - А как же Шубина? - спросил лейтенант.
     - Ах, Шубина? Тьфу, пропасть! Позабыл! Ну, завтра отправим.
     Так Людмила Шубина снова осталась в  дивизионе.  В  тот же  вечер она
лихо отплясывала на празднике в честь награжденных.
     Машина с орденоносцами возвратилась в  сумерки.  На  груди  Арсеньева
сверкала  Золотая  Звезда  Героя  Советского  Союза.  Комиссар,  Николаев,
Бодров, Косотруб, Клычков и Гуляев получили ордена Красного Знамени. Шесть
человек  из  бывшей батареи Яновского вернулись с орденами Красной Звезды.
Среди них был и  Шацкий.  Комиссар  не  позволил  вычеркнуть  его  имя  из
наградных  листов,  несмотря на злополучный выстрел в Москве.  Кочегар был
взволнован.  Орден  свой  он  держал  на  ладони,  как  маленькую  птичку,
прикрывая  его  другой рукой,  и все кивал,  кивал головой,  словно ручной
медведь,  когда его поздравляли.  Валерка Косотруб,  тот чувствовал себя в
своей  тарелке,  будто он так и родился с орденом Красного Знамени.  Сомин
поймал Валерку около камбуза и с маху поцеловал его в веснушчатую выбритую
щеку. Косотруб и это принял, как должное:
     - Благодарим  за  поздравление!   И  ты  тоже  получишь,   друже!  Не
сомневайся. Разведка знает. Пошли бегом - шикарный ужин прозеваем!
     Все  свободные от  караула  уселись за  длинные столы,  вынесенные из
домов.  Вечер не принес прохлады.  Тяжелая духота стояла в  воздухе.  Сами
собой расстегивались крючки на воротниках кителей и  пуговицы гимнастерок.
Взмокший от  жары,  беготни  и  волнений Гуляев  с  орденом  на  новенькой
форменке сам раздавал праздничные порции.
     Яновский поднялся с кружкой в руке. Ему нелегко было начать говорить.
И  не  только потому,  что  он  был  взволнован своей  первой наградой.  У
комиссара  не   выходил  из   головы   короткий  разговор  с   командармом
Хворостихиным.
     "Немцы засели в своих норах,  - говорил генерал, - нам их не выкурить
оттуда.  Возможно, товарищи, что армия совершит в ближайшее время отходной
маневр. Враг устремится за нами, и тогда мы обрушимся на него беспощадно!"
     В  этих словах чувствовалась какая-та  фальшь.  А  по штабу армии уже
полз  жуткий слушок:  вражеские войска внезапным ударом прорвали фронт  на
соседнем участке. Наши части отходят.
     "Неужели опять будем отступать?  -  думал Яновский. - Этого не может,
не должно быть. Сейчас июль 1942 года, а не осень сорок первого".
     Моряки сидели за столами,  расставленными буквой "П".  Они ждали, что
скажет комиссар.
     - Друзья мои!  -  начал Яновский.  - Наш дивизион существует немногим
более