ьства
складывались так, что им не удавалось повидаться с того момента, как после
памятного  возвращения  из  Майкопа  Людмила  села  в  самолет,  увозивший
раненого комиссара.  Когда  Людмила приехала из  Сочи  в  Каштановую рощу,
Земсков был  на  передовой у  поливановцев.  Потом  он  пошел в  разведку,
навстречу дивизиону Николаева, а оттуда попал в госпиталь. Земсков пытался
себя уверить,  что он рад такому стечению обстоятельств. Развязный рассказ
Рощина о  времяпрепровождении Людмилы в Сочи крепко засел у него в голове.
Ничего странного! Будто он не знал раньше, что представляет собой Людмила?
Рощин, конечно, трепло, но не сказал же он ничего плохого о Марине. Потому
что  даже  самому отчаянному вралю нужен хоть какой-нибудь жалкий фактишко
для  зацепки,  а  о  Марине Константиновне,  при всем желании,  невозможно
отозваться неуважительно.
     Длительное знакомство Земскова с Мариной,  частые встречи и разговоры
не прошли бесследно ни для него, ни для нее. Постепенно у них выработалась
потребность видеть друга друга.  Земскову было с ней интересно всегда -  о
чем бы  они ни  говорили.  Он  сознавал,  что ее  развитие превосходит его
собственное.  Но  это смущало Земскова только на  первых порах.  Потом ему
понравилось узнавать новое  именно от  нее,  потому что  сама  Марина была
узнаванием в его жизни. Он просто не встречал таких девушек.
     - Уж не начинаю ли я  влюбляться?  -  спрашивал себя Земсков.  С  его
точки  зрения  это  казалось  недопустимым.  Но  почему?  Ответ  появлялся
немедленно,  но  Земсков  старался  заглушить  внутренний  голос,  который
настойчиво твердил:
     - Ты сам знаешь, кого ты любишь. Ты любишь ее давно - дикую, дерзкую,
ту самую,  которая таскалась по сочинским пляжам то с  одним,  то с другим
уже после того...  После чего? Что ее связывает со мной? Совместная служба
в  одном полку?  Майкоп?  -  это только боевой эпизод.  Не  будь на  свете
Людмилы, я все равно пошел бы искать Горича и его машину.
     - Нет,  дело не в  этом,  -  продолжал спор тот самый голос,  который
Земсков  старался  не  слышать,  -  она  -  самая  желанная,  единственная
желанная, чем бы ни хвастал Генька Рощин. Рощин хвастун и враль...
     - А почему он ничего не сказал о Марине?
     Круг мыслей замкнулся в  исходной точке.  Земсков посмотрел на  часы,
вынул  из  тумбочки потрепанную книжку,  взял  костыль и  тихо,  чтобы  не
разбудить спящих,  пошел от  своих мыслей в  ту  самую точку,  на  которой
замкнулся круг, - к Марине. Он вовсе не пытался сейчас что-то выяснить для
себя.  Просто его сознанию,  всю жизнь привыкшему к  ясности,  требовалась
передышка. В присутствии Марины все делалось ясным и спокойным. Земсков не
мог определить свое отношение к  ней иначе чем много раз слышанной ходячей
фразой: "Я с ней отдыхаю душой".
     Марина сидела  за  стеклянным  столиком  в  маленькой  ординаторской,
просматривая  истории  болезней.  Обычно,  занимаясь  своими  медицинскими
делами,  она  забывала  обо  всем остальном.  Сейчас ее глаза скользили по
мелко исписанному листу, не задерживаясь на смысле слов. Земсков с первого
взгляда понял, что она ждала его.
     - Вы меня ждали? - спросил он.
     - Да.
     Это "да" звучало просто,  приветливо и смело. Она его ждала. Что же в
этом плохого?
     Земсков сел на табуретку с другой стороны столика.  Разговор начался,
как всегда, с книжек. Достать их здесь было довольно трудно. Земсков читал
все,  что она приносила ему по своему выбору.  На этот раз он возвратил ей
новеллы Стендаля -  автора для  него  почти незнакомого.  Больше всего ему
понравилась "Ванина Ванини".
     - Почему именно это? - спросила Марина.
     В  своих  симпатиях  и  антипатиях Земсков  всегда  обладал  завидной
ясностью,  если не считать того вопроса, который занимал его сейчас больше
всего.
     - Мне нравятся такие люди,  как героиня Стендаля. Я просто благодарен
ему за то, что он сделал ее именно такой.
     - Какой?  -  Она старалась понять его мысль.  -  Чем она лучше других
романтических героинь?
     - Надежная душа! Вы понимаете, что это значит?
     - Кажется,  понимаю.  А  вам,  Андрей Алексеевич,  довелось встретить
надежную душу?
     На этот вопрос ответить было труднее.
     - Вы  знаете,  о  чем я  думал в  ту ночь,  когда лежал на полу среди
раненых в вашем приемном покое?
     Марина умела хорошо слушать. Это дано не каждому - слушать так, чтобы
собеседнику хотелось высказаться до конца.
     - Я  думал о  том,  что скорее всего не  смогу вернуться в  строй.  Я
привык к тому,  что нужен армии,  моим начальникам и подчиненным.  Но я им
всем нужен именно как артиллерийский разведчик.  Если я перестану быть им,
то не буду нужен даже как товарищ.  Меня пожалеют,  мне помогут,  но я  не
испытаю больше чувства собственной необходимости для  тех,  кто  стал моей
единственной семьей.  У меня есть мать.  Я ей нужен всегда -  нужен, чтобы
заботиться обо мне,  тревожиться за каждый мой шаг,  чтобы жить ради меня.
Но, если разобраться, то нужна мне - она, а не я ей.
     - А у меня нет матери, - тихо сказала Марина.
     Земсков понял, что Марина, не будучи на фронте, пережила, быть может,
больше его.
     - В декабре сорок первого она умерла под Москвой,  в нетопленой даче,
потому что некому было оказать ей помощь.  Я тогда поняла,  что если болен
близкий человек,  то самый лучший профессор -  знаток Лермонтова и Блока -
не стоит самого заурядного фельдшера.
     Она молчала довольно долго, потом вспомнила о своем собеседнике:
     - Простите, Андрей Алексеевич, я перебила вас.
     - Нет,  я слишком много говорю о себе.  Вообще это - не моя привычка.
Не знаю, почему так получилось.
     - Со мной многие молчальники начинают говорить. - Марина сказала это,
вовсе не  желая обидеть Земскова,  но он ясно почувствовал черту,  которую
она  провела между ним  и  собой,  поставив его в  ряду многих.  Ему стало
досадно,  но он усилием воли подавил это ощущение.  "Зачем портить большой
человеческий разговор необоснованными эгоистическими претензиями?"
     - Скажите, Марина, а отец ваш... Он где?
     - Мой отец - главный хирург нашей армии. Вы его видели, Андрей.
     Впервые Земсков назвал ее не мысленно,  а в глаза просто по имени,  и
она  немедленно ответила ему  тем же.  Земсков не  мог этого не  заметить.
Только что  проведенная черта снова исчезла.  Этот  пустяк взволновал его.
Ночью,  наедине с женщиной, которая не могла не нравиться, он почувствовал
себя  уже  чем-то  связанным с  ней  и  внутренне радовался своему мнимому
освобождению от той любви,  которая пришла сама, как прилетает непрошенный
снаряд.
     Марина помогла ему вернуться к прерванной теме:
     - Вы говорили о надежной душе Ванины Ванини,  а я спросила,  нашли ли
вы  для  себя  "надежную душу?"  -  Она  сняла  белую шапочку,  встряхнула
светлыми волосами, словно освобождаясь от своих мыслей.
     - Не многим удается найти ее, - неопределенно ответил Земсков.
     - Вы  хотите сказать,  что  нашли?  -  Марина чуть наклонилась вперед
через столик,  и Земсков почувствовал на своем лбу прикосновение ее легких
волос.
     Сейчас он  схватит ее  за плечи,  пригнет к  себе,  поцелует.  И  она
ответит на поцелуй.  Оба они понимали это.  Еще мгновенье, и он сказал бы:
"Да, нашел - тебя!"
     Земсков не мог бы объяснить,  что удержало его тогда от этого порыва.
Может быть,  где-то на самом краю сознания возникла  перед  его  мысленным
взором бурливая речка Курджипс и девушка, которая вырвалась у него из рук,
когда он хотел перенести ее через поток.
     Андрей поднялся с  табуретки.  В  то  же мгновенье,  возможно,  долей
секунды раньше, поднялась Марина.
     - Счастлив будет тот,  кто найдет вас,  Марина.  Или, может быть, уже
нашел?
     Она постояла, глядя на него снизу вверх, сквозь сеточку разлетевшихся
волос, потом надела свою полотняную шапочку:
     - Идите, Андрей. Уже очень поздно. Хорошо, что мы поговорили сегодня.
И мы еще не раз будем говорить...  о литературе. Погодите! Я вам скажу еще
кое-что.  Год назад я прогнала глупого мальчишку в военной форме. А я была
для него,  наверно, той самой "надежной душой". Я не знаю, жив ли он, но я
буду его искать, хотя, может быть, я ему уже не нужна.
     - Этого не может быть!
     - Все может быть, Андрей. А теперь - спокойной ночи!
     Когда он,  крадучись,  пробирался к своей койке, костыль зацепился за
что-то и с грохотом упал на пол.
     - Ты что бродишь? - сонно спросил Литинский.
     - А! Ты не спишь? - обрадовался Андрей и сел к нему на койку.
     - Разбудил, чертяка! Давай за это закурить.
     - Тогда пошли из палаты!
     На   холодной  лестничной  площадке  лампочка  не   горела,   поэтому
маскировочная штора  была  поднята.  Где-то  очень далеко немецкий самолет
бросил осветительную ракету.
     - Бомбанут в конце концов этот госпиталь, - зевая заметил Литинский.
     - Возможно.
     - А что, кино завтра будет?
     - Говорят, привезли.
     Папироса Земскова догорела до  бумаги.  Разговор как  будто тоже  был
исчерпан. Уже в коридоре Земсков спросил:
     - Ты,  кажется, утром упомянул о Людмиле из нашей части. Откуда ты ее
знаешь?  - мысленно он выругал себя за этот вопрос, который хотел задать с
самого утра.
     - Людмила?  Славная  дивчина,  -  ответил Литинский.  -  Меня  с  ней
познакомил в Сочи мой комбат, капитан Перецвет.
     "Вот о  ком говорил Рощин",  -  понял Земсков.  Он  спросил как можно
равнодушнее:
     - Что еще за Перецвет?
     - Хороший парень,  только в людях не разбирается. Девушка держит себя
смело,  без жеманства,  ну он и решил,  что здесь будет блицкриг,  а вышел
блицкриг в полном смысле, как у Гитлера.
     - Как это понять?
     - Очень просто. Провозился месяц без малейшего тактического успеха. У
нее, наверно, кто-то есть, а размениваться не хочет. Там еще подвизался на
правах  старого  знакомого адъютант  генерала Назаренко,  забыл,  как  его
звать. Тоже погорел, как швед под Полтавой. Так что ты лучше не пробуй.


                               ГїЛїАїВїАї X

                             ШАПСУГСКАЯ ГРЯЗЬ


                                 1. "ЧП"

     У   капитана  3  ранга  Арсеньева  давно  не  было  такого  скверного
настроения,  как в  тот день,  когда произошла история с Косотрубом.  Утро
началось с  доклада нового полкового врача:  "В дивизионах и  в управлении
полка  девять  случаев инфекционной желтухи.  Еще  четверо бойцов пришли с
такими нарывами,  что хоть в госпиталь отправляй. Не хватает медикаментов,
ваты, марли". Во всем этом капитан медицинской службы, конечно, виноват не
был,  и  тем не менее Арсеньев на него рассердился.  Этот глубоко штатский
человек раздражал Арсеньева всем своим видом:  на спине и на животе шинель
вздута безобразными пузырями,  ремень болтается (придирчивый старшина смог
бы  раза  четыре  повернуть пряжку  в  кулаке),  шапка  всегда сдвинута на
сторону,   длинные  руки  не  находят  себе  места.  Подобрали  доктора  в
гвардейскую часть!
     - Плохо лечите,  раз много больных!  -  сказал Арсеньев. Он знал, что
врач день-деньской находится в дивизионах, безуспешно сражаясь за чистоту.
Несколько раз приходилось даже отменять его распоряжения,  когда не в меру
ретивый  доктор  браковал обед.  Правда,  после  этого  всегда  появлялось
несколько больных,  но не оставлять же целый дивизион голодным из-за того,
что солонина посерела?
     Доктора сменил командир третьего дивизиона Пономарев.
     - Моторы  двух  боевых  машин  неисправны.   Ремонтировать  на  месте
невозможно.
     - Какое ваше решение? - спросил Арсеньев.
     - Надо бы их отправить в мастерские опергруппы,  - виновато  попросил
комдив.
     - В Сочи?  За двести пятьдесят километров? Запрещаю. Установить на ОП
и стрелять по мере надобности. Передвигать на буксире. Прибудут запчасти -
отремонтируем.
     Отправив  Пономарева,  Арсеньев  пошел  в  дивизион Николаева.  Здесь
кому-то   пришло   в   голову   использовать  старый   способ   пополнения
продовольствия -  глушить взрывчаткой рыбу  в  реке Абин.  Командира полка
рассердило не только нарушение приказа,  но и глупость "рыболовов".  Разве
не  ясно,  что в  быстрой горной речке вода унесет оглушенную рыбу раньше,
чем она всплывет вверх брюхом на поверхность?
     "Что происходит с полком?  -  в сотый раз спрашивал себя Арсеньев.  -
Может  быть,  действительно нельзя  было  разбавлять  наш  Краснознаменный
морской дивизион новыми людьми?  Нет  -  можно было.  Бои  под  Шаумяном и
Гойтхом,  переход  первого  дивизиона через  Лысую  гору  доказывают,  что
боеспособность не  понизилась.  Трудно здесь,  в  Шапсугской,  -  голодно,
грязно,  холодно, но разве "кораблю в степи" было легче? Может быть, я сам
не дорос до командира полка?  - думал Арсеньев. Откинув ложную скромность,
он признавался себе,  что и это неправда.  - Неужели все дело в отсутствии
Яновского?"
     Частично причина была,  конечно,  и  в  этом.  Никто  не  умел  лучше
Владимира Яковлевича поддержать людей в трудную минуту, а главное показать
им,  что  даже  самые  незаметные дела  каждого  бойца  -  часть  большого
коллективного подвига подразделения,  части,  фронта -  всего вооруженного
народа.  Конечно, нелегко людям, привыкшим к активным действиям, топтаться
четвертый  месяц  на  одном  месте.   Наступательный  порыв  созрел.  Идея
наступления и  разгрома врага выкристаллизовалась уже в сердцах,  и теперь
бездействие еще больше угнетает бойцов. А тут еще этот Дьяков, неспособный
даже поговорить по-человечески с матросами и командирами.
     Начальник политотдела,  видимо,  имел крепкие связи в Политуправлении
фронта.  После того как его мотострелковая бригада была разбита, полковник
- командир  бригады  -   попал  под  суд,   а  комиссар  Дьяков  отделался
понижением.  Впрочем,  не такое уже это понижение -  попасть со стрелковой
бригады на отдельный полк РС.
     Разговор с Дьяковым завершил этот неприятный день. Арсеньев собирался
обедать, когда, тяжело ступая, вошел в его землянку начальник политотдела.
Он вытащил из-за борта меховой венгерки бутылку водки и  молча поставил ее
на стол. Обедали сосредоточенно, изредка перебрасываясь короткими фразами.
Арсеньев злился на  себя за то,  что пьет с  Дьяковым,  но отказаться было
неловко.  Дьяков,  чавкая,  обсасывал баранью кость.  Его серые рябые щеки
заблестели от жира. После второго стакана Арсеньев помрачнел еще больше, а
Дьяков, наоборот, обрел красноречие.
     - Кто я был до войны?  -  разглагольствовал он.  -  Никто! А теперь я
живу.  Пусть не  на  бригаде,  черт с  ней.  У  нас хорошая часть,  Сергей
Петрович. Жить можно!
     Арсеньеву было  противно слушать.  "Вот  начнется наступление.  Тогда
посмотрим, как тебе понравится!" - мысленно ответил он.
     - Да,  кстати, - Дьяков отодвинул от себя пустую тарелку и вытер губы
тыльной стороной ладони.  -  Часть наша -  отличная, но некоторые позорят.
Разболтались, понимаешь! Отдаю в трибунал сержанта Косотруба.
     - Старшину  Косотруба?  -  Арсеньев  с  трудом  удержался,  чтобы  не
сказать: "Да кто же тебе это позволит?"
     - Ну,  старшину, - поправился Дьяков. - Сейчас это не имеет значения.
Быть ему рядовым в штрафной роте. Понимаешь, кинулся на меня, двоих бойцов
чуть не убил...
     Слух о  том,  что Косотруба отдают под суд,  быстро распространился в
полку. Валерка отнесся к этой близко его касающейся новости с великолепной
небрежностью.
     - Об  чем речь?  -  спросил он своих взволнованных друзей.  -  Что вы
панику наводите?  Кто это позволит?  Капитан третьего ранга?  -  он  хотел
сказать,  что Арсеньев не  позволит отдать под суд его -  моряка с  лидера
"Ростов", прославленного разведчика.
     Разговор происходил в  домике,  занятом  полковой разведкой.  Валерка
сидел на старинной деревянной кровати времен Лермонтова, который, говорят,
побывал в  этих местах.  Рядом с  Косотрубом сидели его  дружки Журавлев и
Иргаш. Людмиле, как гостье, предоставили единственную табуретку. Остальные
примостились кто где -  на ящиках,  канистрах и прямо на полу,  застланном
плащ-палатками.  Из дивизиона пришел Шацкий.  Он остался стоять у дверей и
даже не расстегнул шинель.
     - Иди к командиру полка и расскажи,  как было,  - настаивал Шацкий, -
не жди, чтоб написали приказ.
     Косотруб,  со  свойственной ему меткостью,  отправил щелчком окурок в
дверку открытой печи:
     - Не могу беспокоить командира полка личными вопросами.
     В глубине души он опасался, что Арсеньев не заступится за него.
     - А пошлют в штрафную -  так там тоже можно бить фрицев.  Вот, только
не знаю, кому из вас оставить гитару.
     В  комнату  с  шумом  вошел  Рощин.  Бросив  на  кровать фуражку,  он
расстегнул шинель и уселся на край стола. Рощин приехал час назад, но знал
уже  обо  всем,  так  как успел поговорить с  капитаном Ермольченко.  Этот
капитан,  недавно  прибывший в  полк,  временно  был  назначен начальником
полковой разведки. Положение складывалось неблагоприятно. Арсеньев не стал
слушать  ни  Николаева,  ни  Бодрова,  явившихся с  ходатайством в  пользу
Косотруба.  Был уже отдан приказ об аресте разведчика, но почему-то с этим
делом медлили.
     - Ты должен обратиться к генералу!  -  заявила Рощину Людмила.  -  Он
тебя любит неизвестно за что. Расскажи ему все начистоту.
     Рощин не успел ответить,  как появился вахтенный командир Баканов. За
ним шли двое матросов с винтовками.
     - Все ясно. Барахло брать с собой? - спросил Косотруб.
     - Пока  -  без.  Оружие сдай Журавлеву.  Он  остается вместо тебя.  -
Баканов кивнул на дверь. - Пошли!
     Косотруб посмотрел на  грязное оконное стекло,  порябевшее от капель.
Холодный дождь  прекратился всего  час  назад.  Теперь  он  снова  поливал
станичный плац, превратившийся в озеро, и осклизлые от жидкой грязи склоны
холмов.
     - Опять крестит! - заметил кто-то из разведчиков.
     - Хорошо! - ответил Валерка. - Хоть пыль немного прибьет.
     Никто не улыбнулся в ответ на эту остроту. Следом за Косотрубом и его
конвоирами вышли  остальные.  Людмила,  бледная от  злости,  направилась к
санчасти.  Рощин пошел ее провожать.  До санчасти было недалеко.  У ручья,
пересекавшего дорогу, Рощин предложил:
     - Давай перенесу!
     Людмиле вспомнилась другая  речка  и  другой  человек,  который хотел
перенести ее.  Тогда она вырвалась.  Чего бы она не дала сейчас, чтобы тот
момент повторился.
     - Нет,  Геня,  я уж как-нибудь зама,  - вздохнула она. - Ты мне лучше
окажи другую услугу - помоги уйти из полка. Тошно мне здесь сейчас.
     Рощин  не  знал  настоящей  причины  внезапного отвращения Людмилы  к
полку, но он и не доискивался.
     - Уйти?  Это проще всего.  Хочешь в армию,  на курсы бодисток?  Я это
мигом устрою.
     - Давай курсы. Все равно. Это очень трудно?
     - Чепуха! За месяц выучишься.
     Он  сообразил,  что  эти курсы находятся рядом со  штабом опергруппы,
значит Людмила будет у  него  под  рукой.  О  таком стечении обстоятельств
Рощин и  не  мечтал.  Они  дошли до  санчасти.  Капитан медицинской службы
отчитывал санинструктора из третьего дивизиона:
     - Если еще раз увижу у вас в землянках такую грязь, я тебе покажу! Ты
- санинструктор  или  американский  наблюдатель?   Работать  надо,   а  не
докладывать!
     Людмила попрощалась с Рощиным:
     - Так что ты давай поскорее,  Геничка,  ладно? А сейчас сходи в штаб,
узнай,  как там с Валеркой.  Ты знаешь,  какой он для меня друг. Вместе из
Майкопа выходили с ним и с...
     - С Земсковым,  -  подхватил Рощин.  -  Да, Андрею, пожалуй, полка не
видать. Тут Ермольченко стал на крепкие якоря.
     - Да разве можно сравнить его с Андреем?  -  вспылила Людмила.  -  Ты
знаешь, какой он разведчик? Тебе и не снилось, и Ермольченко твоему тоже!
     - Тут,  Люда,  загвоздка не в этом.  Я слышал,  понимаешь,  кое-какие
разговорчики...
     - Разговорчики? А ты меньш