ня.
Но ни Арсеньев,  ни Батурин,  ни Зимин,  лежавший теперь в  кают-компании,
превращенной в госпиталь, не считали, что бой закончен.
     Не прошло и  пяти минут после прекращения обстрела,  как с  кормового
мостика раздался голос Косотруба:
     - Справа 120, четыре торпедных катера!
     Орудия главного калибра открыли заградогонь.  Николаев,  находившийся
теперь  тоже  на  кормовой надстройке,  видел,  как  перевернулся один  из
катеров.  Остальным  удалось  проскочить.  Они  стремительно приближались,
раскинув перед собой широкие белые усы пены. Лаптев приказал открыть огонь
по ним зенитной батарее.
     - Верткие,  сволочи!  -  проворчал Клычков.  Это был лучший наводчик.
Короткий, широколицый, словно вросший в палубу, он не отрывался от прицела
орудия.
     - А  ну,  держи!  -  с  первого  снаряда  Клычкову удалось  попасть в
головной катер. Клычков на мгновенье обернулся, и Батурин, стоявший рядом,
увидел его счастливое лицо,  по которому ползли капельки пота, оставляя за
собой извилистую дорожку.
     - След торпеды! - закричал Косотруб. - Еще торпеда!
     Действительно,  остальные катера уже разворачивались, выпустив по две
торпеды.
     Арсеньев резко положил руль лево на борт. Торпеды прошли мимо, но уже
появился новый противник - самый грозный, о котором помнили все, удивляясь
его отсутствию.
     Солнце поднималось над морем, и, как обычно, с солнечной стороны едва
заметной цепочкой заходили самолеты.
     "Вот теперь начинается настоящий бой", - подумал Арсеньев.
     Огонь вели все исправные орудия.  Кок Гуляев,  приписанный по боевому
расписанию к  зенитной пушке,  действовал быстро и хладнокровно,  словно у
своей  плиты  на  камбузе.  Перестук  зенитных  автоматов  слился  с  воем
пикировщиков.  Их первый заход был неудачен.  Бомбы легли далеко за кормой
корабля, вздымая огромные фонтаны воды.
     Арсеньев  запросил сведения с  боевых  постов.  Потери  были  велики.
Больше  шестидесяти убитых и  раненых.  Три  орудия выведены из  строя.  В
надводной части несколько вмятин. Это были результаты артобстрела.
     Снова самолеты  пикировали  на  корабль.  Зенитки  стреляли  длинными
очередями.  Непрерывно меняя курсы,  ведя огонь с правого и левого  борта,
корабль  уклонялся  от бомб.  Командир автоматной батареи был убит наповал
осколком в висок. Его заменил комиссар корабля. Он по-прежнему был спокоен
и нетороплив.  Старший лейтенант Лаптев, уже раненный в руку, без фуражки,
в очках,  с  биноклем,  болтающимся  на  тощей  шее,  прошел  по  кораблю,
сотрясающемуся от взрывов,  и поднялся на прожекторный мостик.  Здесь были
установлены  два  зенитных  автомата.  Они  стреляли  длинными  очередями.
Заряжающие едва успевали вставлять обоймы со снарядами.
     "Невозможно вести такой огонь. Захлебнутся зенитки", - подумал Лаптев
и тут же скомандовал:  -  По пикирующему -  непрерывными!  -  Это были его
последние слова.  Бомба попала прямо в орудие, у которого он стоял. Вторая
бомба разорвалась у самого борта.
     От  дыма,  горелой краски,  орудийной копоти невозможно было  дышать.
Пламя, как вор, выглядывало рыжими вихрами то из-за переборки, то из люка,
то из ящика с боезапасом, как только люди отворачивались в другую сторону.
     Румынский берег уже  скрылся,  но  там,  на  западе,  еще  можно было
различить темное облако - дым пожаров.
     - Горит! - указал на берег Клычков пробегавшему мимо него Косотрубу.
     У Валерки была разбита скула. Он едва держался на ногах от усталости,
но на конопатом лице играла обычная озорная улыбка.
     - Горит, Федя, и гореть будет, пока вовсе не сгорит! Хана теперь им!
     "Да и нам, пожалуй, тоже, - подумал Клычков, - долго не протянем".
     Младший штурман Закутников был легко ранен.  Он  вышел на  минутку из
штурманской рубки,  чтобы взять пеленг на берег. Осколок ударился в пилерс
и отскочил прямо в руку лейтенанту.  На медпункте руку наскоро перевязали,
и  лейтенант отправился назад в  штурманскую.  Теперь он  был  полон такой
энергии,  какой и  не ожидал в  себе.  Ему казалось,  что самое страшное -
позади.  Увидев комиссара,  распоряжавшегося у зенитных орудий, Закутников
остановился.  Ему  хотелось совершить что-то  значительное,  самому  сбить
самолет или спасти кого-нибудь от смерти.  Батурин, не обращая внимания на
лейтенанта,  действовал спокойно и  уверенно,  как  на  учебных стрельбах,
будто вокруг вовсе не рвались бомбы.
     - Разрешите вас заменить, товарищ комиссар? - спросил Закутников.
     Комиссар сердито посмотрел на него:
     - Давай на свой пост! Что с рукой-то?
     Закутников хотел ответить,  что это пустяки,  но  не успел.  Взрывная
волна сбила его с  ног.  Он  откатился к  фальшборту и  ударился головой о
стойку.  Очнулся Закутников уже в кают-компании, превращенной в госпиталь.
У стола,  покрытого клеенкой в бурых пятнах,  стоял врач. Руки его были до
локтей измазаны кровью. Не оборачиваясь, он крикнул:
     - Доложите командиру:  убитых -  сорок шесть,  в  том  числе комиссар
Батурин. Раненых - семьдесят восемь.
     Арсеньев стоял  на  кормовом мостике,  зажав  в  зубах давно погасшую
папиросу.  Обломки  искореженного металла  покрывали  палубу.  У  разбитых
орудий лежали трупы.  Санитары не успевали уносить раненых в переполненную
кают-компанию. А с запада надвигалась новая волна бомбардировщиков.
     Внизу,  в  котельных отделениях,  в  трюмах и  жилых помещениях,  шла
борьба еще более ожесточенная -  борьба с  водой,  которая врывалась через
пробоину в  носовой части.  Арсеньев послал туда всех свободных от ведения
огня. Одной из аварийных групп командовал мичман Бодров. Здесь, в глубине,
бомбежка была еще страшнее. Корпус корабля сотрясался от близких разрывов.
Люди  падали с  ног,  чтобы  тут  же  вскочить и  снова  из  последних сил
подпирать бревнами  водонепроницаемые переборки,  которые  прогибались под
напором воды.  Отступая из отсека в отсек, Бодров со своей группой яростно
продолжал отстаивать жизнь корабля.
     - А ну,  нажмем,  хлопцы!  Дальше вода не пойдет! - кричал Бодров, но
вода неумолимо появлялась во всех помещениях. Она пробивалась сквозь щели,
подкрадывалась снизу  к  ногам,  струйками  стекала  сверху.  Откачивающая
система  не  справлялась.  После  очередного разрыва  погас  свет.  Бодров
включил аккумуляторный фонарь,  висевший у него на шее.  Ему даже в голову
не  приходило,  что  можно  подняться наверх.  С  ожесточением отчаяния он
продолжал командовать,  веря, что если Арсеньев не отзывает его, то значит
есть еще какая-то надежда на спасение.
     Дифферент на  нос  увеличивался,  носовая  часть  корабля уходила под
воду, но одна из турбин продолжала еще работать, и корабль двигался вперед
- на восток -  курс 90, как приказал командир. Но вот остановилась машина.
Бодров выпрямился и  прислонился к  переборке.  Сзади по  темному коридору
кто-то пробирался ощупью. Он услышал голос Косотруба:
     - Мичман! Все наверх!
     Бодров почувствовал вдруг непреодолимую усталость. Под его ногами уже
струилась вода.
     - Кто приказал?
     - Командир корабля. Все наверх, говорят вам!
     Пропустив всех вперед, Бодров отбросил гаечный ключ, который держал в
руках,  и последним поднялся на палубу.  Здесь было тихо.  Уже не стреляли
орудия. Лидер "Ростов" превратился в неподвижную мишень, покачивающуюся на
волнах.
     В  кают-компании раненые  и  мертвые лежали  вповалку на  палубе,  на
столах, в проходах. Обессилевший доктор накладывал повязку на размозженное
бедро полуголого моряка,  а тот уже не стонал, а только порывисто втягивал
в себя воздух. Лежа на столе у борта, Зимин отдраил иллюминатор и выглянул
наружу. Он увидел вдали несколько бомбардировщиков. Едва превозмогая боль,
Зимин снова задраил иллюминатор, встал на ноги и сказал:
     - Наверх!
     Те,  кто  мог  хоть  немного  двигаться,  вместе  с  доктором  начали
подниматься наверх.  Поддерживая друг  друга,  они  карабкались по  трапу,
скользкому от крови. Опираясь на обломок железного поручня, Зимин выбрался
на палубу.
     Один из самолетов пошел на корабль бреющим полетом,  стреляя из пушек
и пулеметов.  Зимин почувствовал, что ему обожгло плечо, и в тот же момент
он увидел,  как флаг корабля, сорванный осколком с гафеля грот-мачты, упал
на  палубу.  Зимин  рванулся  вперед,  но не удержался на ногах и свалился
грудью на штормовой леер,  вцепившись в него обеими руками.  К  флагу  уже
бежали  со  всех  сторон.  Бодров поднял его и передал на кормовой мостик.
Лейтенант Николаев укрепил флаг на конце ствола зенитного автомата. Кто-то
из матросов тут же начал вращать маховик подъемного механизма.
     Все,  кто еще держался на ногах, повернулись к флагу. Их было человек
сорок,  а  то и меньше.  Они тесно сошлись вокруг орудия с флагом:  Зимин,
Николаев,  Закутников,  странно повзрослевший за  это  утро.  Рядом с  ним
Бодров, матросы - Клычков, Гуляев в изодранных кровавых фланелевках. Кровь
была  всюду -  на  мокрой палубе,  на  поручнях и  переборках,  на  замках
разбитых орудий,  даже на  кормовом флаге,  потому что  в  крови были руки
боцмана  Бодрова.  Ветер  расправил  ленточки  на  бескозырках  с  золотой
надписью "Ростов" и развернул бело-голубое полотнище над тонущим лидером.
     - Справа десять - корабли! - закричал, срывая голос Косотруб.
     Эсминцы из группы прикрытия самым полным шли навстречу лидеру, но они
были  слишком далеко,  чтобы успеть.  Арсеньев даже не  обернулся на  крик
сигнальщика.  Он видел только два "Юнкерса-87", которые разворачивались на
боевой курс.
     - По самолету! - крикнул Арсеньев.
     Николаев, Клычков и Гуляев кинулись к последнему уцелевшему зенитному
автомату. Застучали выстрелы. Пикировщик с воем обрушился на корабль.
     Если бы эсминцы,  спешившие на выручку,  были ближе,  с  них могли бы
увидеть,  как  от  прямого  попадания бомбы  "Ростов" переломился пополам.
Носовая часть тут же пошла ко дну,  а  кормовая,  с обнажившимися винтами,
все  еще  держалась  на  плаву.  С  кормового  мостика  грохотали выстрелы
зенитного автомата.
     Когда  второй  "юнкерс" спикировал на  эти  обломки  корабля,  снаряд
угодил ему прямо в моторную группу.  Самолет взорвался в воздухе,  даже не
долетев до воды.  Это был последний выстрел "Ростова".  В  дыму и огне уже
ничего нельзя было разобрать,  но на поднятом в зенит орудийном стволе все
еще развевался бело-голубой флаг с красной звездой.


                              ГїЛїАїВїАї II

                                  МОРЯКИ


                         1. ЭТО НЕ ПОЛ, А ПАЛУБА

     Сержант Сомин лежал на нарах в  темной комнате и  смотрел в окно.  За
окном  тоже  было  темно  и  только изредка вспыхивали голубые затемненные
фары.  Справа и слева от Сомина лежали такие же,  как и он, люди в измятых
летних гимнастерках.  Пахло мокрыми шинелями,  новыми кирзовыми сапогами и
еще чем-то, очень противным.
     "Закурить,  что ли?" -  Он полез в карман,  но вспомнил,  что махорка
кончилась еще  вчера.  "До  каких  же  пор  мы  будем  здесь  торчать!"  -
Отвернувшись от  окна,  Сомин  закрылся с  головой шинелью,  и  сразу  она
отгородила его  от  внешнего мира,  а  воспоминания двинулись в  путь сами
собой.
     В девятнадцать лет детство кажется очень далеким, гораздо дальше, чем
это бывает в более зрелом возрасте. Картины родного города, излучина реки,
дом  под красной крышей и  собака во  дворе промелькнули мгновенно.  Потом
Володя Сомин увидел себя уже в Москве студентом первого курса истфака.
     Москва  в  представлении Сомина была  неразрывно связана с  Маринкой.
Просто нельзя было себе представить,  чтобы она не жила в  этом городе.  А
сейчас Маринки нет,  и  неизвестно,  где  она.  Как только Сомину пришло в
голову  страшное  слово  "эвакуация",  все,  что  было  до  начала  войны,
отодвинулось на  задний план,  словно это  происходило с  кем-то  другим -
милый неправдоподобный рассказ о  чем-то далеком.  Три месяца в армии были
отдельной,  новой и единственно реальной жизнью,  хотя за это время Володя
не  видел ни одного фашиста,  кроме тех,  что были изображены на погрудных
мишенях в учебном полку.  Попытавшись припомнить первые дни войны,  раньше
всего он увидел мешки с  песком,  загораживающие витрины.  На стенах домов
намалеваны маскировочные клумбы и деревья.  Первый плакат: Гитлер просунул
свое  рыло сквозь разорванный договор,  а  красноармеец всадил ему  в  лоб
русский четырехгранный штык.
     Воспоминания тех дней были очень четки,  но не многочисленны.  Память
отбирала только то, что действовало сильнее всего. Например, первая бомба,
разорвавшаяся в переулке,  и оконные рамы,  лежащие в комнате на полу. Или
длинный зеленоватый "юнкерс" на  площади Свердлова.  Володя старался тогда
представить себе, как падал этот самолет, когда его сбили наши зенитчики.
     Вскоре ему самому пришлось стать зенитчиком.  Он  видел себя шагающим
на  призывной пункт по  пустынному утреннему переулку.  На  стенах чернели
надписи:  "Бомбоубежище". На Володе была клетчатая кепка и новый костюм, а
за  плечами  -  туристский рюкзак,  набитый до  отказа.  Впоследствии,  за
исключением авторучки и безопасной бритвы, не понадобилась ни одна вещь из
взятых с собой. Все пришлось отослать.
     В учебном полку были разные люди.  Много таких же первокурсников, как
Володя,  которые воображали,  что их сразу же пошлют на передовую.  Были и
люди  постарше.  Всех  собрали в  клубе.  Володя подошел к  репродуктору и
включил его.  Передавали какой-то марш.  Хмурый командир с одной шпалой на
петлицах  преспокойно вытащил  штепсель,  смерив  неодобрительным взглядом
узкоплечего,  худощавого  паренька  с  чуть  припухлыми губами  и  круглым
подбородком.  На  его лице не  было еше ни  одной морщинки.  Светлые глаза
сердито смотрели на командира. "Ничего, обтешешься!" - подумал капитан.
     - Как ваша фамилия? - спросил он.
     - Моя? Сомин.
     Сомин стоял перед капитаном, заложив за спину тонкие руки. На щеках у
него выступил румянец. Густые брови насупились.
     - Учтите себе,  красноармеец Сомин,  с  этой  минуты ничего здесь  не
делается без разрешения. Ясно?
     Этот урок красноармейцу Сомину пришлось повторять еще не  раз,  но  в
общем в учебном полку ему понравилось.  Он легко вскакивал в пять часов по
окрику  "Подъем!"  и  бежал  в  трусах  на  зарядку.  Строевая,  матчасть,
стрелковая подготовка,  уставы... Кажется, он неплохо усвоил за три месяца
эту  науку.  Во  всяком  случае  разбирался не  хуже  сержанта,  командира
отделения.  Черт бы его побрал!  Тупой попался парень, и чем не понравился
ему Володя с первого дня? Наряд за нарядом - то за нечищеные сапоги, то за
опоздание в строй на четверть минуты.  Ну да ладно.  Сейчас я сам сержант.
Только нашу пушку мы изучали плохо.  Ни разу не пришлось выстрелить,  зато
чистить и протирать -  сколько угодно.  "Попадете в часть -  доучитесь!" -
успокаивал лейтенант.  А где она, эта часть? Вот уже третью неделю валяюсь
тут  на  формировочном.   Казарменный  двор  бурлит  как  котел.   Батареи
формируются, получают матчасть и отправляются на фронт, а оттуда прибывают
оборванные дикие люди, которые рассказывают страшные истории: "Немцы прут!
Ничто не может их сдержать. У них много танков. Наши пушки не пробивают их
броню". Такие разговоры приходилось слышать ежедневно, лежа на голых нарах
в темной казарме или стоя в тесноте где-нибудь в коридоре,  ожидая очереди
в  столовую.  Кормили два  раза в  день,  потому что  кухня не  поспевала.
Времени свободного -  хоть отбавляй. Валяйся на нарах от подъема до отбоя.
В город не отпускали,  но на тех,  кто отлучался,  смотрели сквозь пальцы.
Лишь бы явился к вечерней поверке. Можно вдосталь походить по Москве.
     "...А Москва становится все более хмурой.  Без конца идут грузовики с
солдатами,  а сверху из окон падает на них черный снег.  Это в учреждениях
жгут архивы.  Говорят,  не сегодня-завтра немцы ворвутся в  Москву.  А чем
защищаться?  Палками?  Оружия на формировочном пункте -  ни у кого,  кроме
часовых.  Поскорее бы попасть в  строевую часть,  в какую угодно.  Лишь бы
было оружие и командиры,  которые знают, что нужно делать. А кому воевать,
у  нас  найдется!"  -  думал  он.  -  Вот  сегодня  послали регистрировать
призывников. Сводчатый потолок огромного зала тонул во мраке. Над столиком
слабо  мерцала лампочка.  Сомин  сидел,  зажатый со  всех  сторон людьми в
гражданской одежде.  Это  были  в  большинстве случаев молодые деревенские
парни.  В  полутьме они  все  казались на  одно лицо.  От  усталости ручка
выпадала из пальцев.  А  он писал,  писал и писал на длинных серых листах:
"Фамилия?   Имя?   Год  рождения?  Каким  военкоматом  призван?.."  Сквозь
монотонный  гул   толпы  доносился  рокот  моторов  -   очередная  батарея
отправлялась на фронт.  "Фамилия?  Имя?  Год рождения?..  Когда же я?"  Он
возвратился к себе на нары, разбитый физически и душевно. Спать он не мог.
Мешали духота и мысли. Главным образом - мысли.
     Володя откинул шинель и  снова вытянулся на  спине,  положив руки под
голову.  Какой-то пожилой солдат рассказывал о фронте.  В темноте мелькала
ярким  пятнышком его  цигарка.  Солдат  говорил  о  "бешеной  артиллерии".
Сначала Сомин не обращал внимания.  Ему надоели эти рассказы о немцах и их
вооружении.  Но скоро он начал прислушиваться. Речь, оказывается, шла не о
немецкой,  а  о  нашей артиллерии.  На  передовой появились какие-то новые
пушки. Этих пушек немцы боялись.
     Солдат взмахнул рукой, и огонек его цигарки вскинулся высоко вверх:
     - Бешеная артиллерия!  Она все сжигает.  Даже танки. Громадные машины
вдруг приезжают на передовую, и тут же начинается такой грохот, будто бьют
сто артполков..  Огонь летит по  небу,  а  потом сразу становится тихо,  и
неприятель долго еще не стреляет с той стороны.  А машины уже ушли. Раз! -
и нету. А на том месте, где они были, остается черная выгоревшая трава.
     Рядом  с  Соминым лежал  шофер  Ванька Гришин.  До  войны он  работал
слесарем  на  заводе  "Компрессор".   Познакомились  они  уже  здесь,   на
формировочном.
     - Брешет! - сказал Гришин. - Заливает.
     - А может быть...
     - И,  говорят,  весь  расчет погибает,  когда  та  пушка стреляет,  -
продолжал рассказчик. - Одно слово - бешеная артиллерия.
     Никто не  стал  с  ним  спорить.  Гришин пошел в  коридор раздобыть у
кого-нибудь на  закурку,  а  Володя лежал и  думал об этом непонятном роде
войск.  "Вот бы попасть туда. Невозможно, чтобы расчет погибал при ведении
огня.  Ерунда!" Глаза слипались. Может быть, это все только пригрезилось в
полусне?
     Его  разбудил чей-то  громкий  голос.  Посреди комнаты стоял  молодой
командир в черной форме с золотыми нашивками на рукавах.
     - Есть здесь зенитчики, спрашиваю? - повторил он. - Забираю в моряки!
     За ним стояло двое матросов с наганами и плоскими штыками в ножнах на
поясе. Гришин тоже не спал. Он толкнул Володю в бок:
     - Пойдем?
     - Так ты ж не зенитчик.
     - Все  равно.  Лучше,  чем валяться здесь на  нарах и  слушать всякую
муру. У них - сразу видно - порядок.
     - А бешеная?
     - Черт с ней!
     - Пошли!
     Сомин слез с высоких нар и подошел к командиру в черной шинели:
     - Товарищ командир, я хочу быть моряком!
     Ясные,   доверчивые,  широко  открытые  глаза  уверенно  смотрели  на
командира.
     - Будете! - ответил он.
     Моряки,  как видно, спешили. Командир быстро отобрал человек десять и
записал их фамилии в блокнот.
     - Бумаги оформят без вас. Клычков, проводите к машине!
     Коренастый круглолицый матрос сделал шаг вперед:
     - Есть, проводить пехоту к машине!
     Командир окинул его суровым взглядом:
     - Проводите матросов к машине. Ясно?
     - Ясно, товарищ лейтенант.
     Грузовик мчался по пустынным улицам. По темному небу метались бледные
полосы прожекторов.  С крыши Главного почтамта били зенитки,  и их разрывы
вспых