полугода.  Сегодня первый его праздник.  -  Он остановился,  перевел
дыхание.  -  Большой праздник,  но будут еще большие!  Награды,  врученные
сегодня нашим орденоносцам,  они заслужили не в  дивизионе.  Каждый из нас
принес  с  собой  в  эту  часть  лучшее,   что  у  него  есть,  -  дорогие
воспоминания,  верность  свою  нашему  прошлому  и  верность будущему,  за
которое мы  воюем.  Снова  подходит время больших сражений.  Пусть в  этих
сражениях каждый матрос и  командир берет пример с  Героя Советского Союза
капитан-лейтенанта Арсеньева,  с  моряков лидера  "Ростов",  с  защитников
Москвы. Я знаю, что многие из вас скоро наденут боевые награды, которые мы
заслужим в  нашем гвардейском дивизионе под флагом лидера "Ростов".  Пусть
покроется новой славой Флаг миноносца! За нашу Родину, товарищи!
     Земсков вместе со всеми кричал "ура".  Он выпил в  тот вечер немало и
сам удивлялся,  что,  несмотря на духоту,  хмель не берет его.  Непонятная
тревога волновала лейтенанта.  Еще заливались под деревьями гармони,  еще,
пыхтя,  отплясывал комаринского в паре с Шубиной мичман Бодров,  еще сидел
во  главе  стола  не  по-праздничному суровый капитан-лейтенант Арсеньев в
наглухо застегнутом кителе,  когда  Земсков потихоньку выбрался из  круга.
Ему хотелось побыть одному, привести в порядок свои мысли.
     Пыльная дорога лежала под  луной,  как  застывшая река,  извивающаяся
среди полей.  Он  пошел по  этой  дороге,  постепенно углубляясь в  страну
воспоминаний,  куда  не  так  уже  часто заглядывает военный человек,  но,
заглянув, видит всю свою жизнь так четко и верно, как вряд ли кому удается
в мирное время.
     Он вспомнил,  как за год до войны поступил в  артиллерийское училище,
вспомнил, как уже во время войны присвоили ему звание лейтенанта. Это было
в  Ленинграде,  охваченном кольцом блокады.  Не  раз выводили курсантов на
боевые рубежи,  но все-таки их берегли, всякий раз возвращали обратно, вот
как этот гвардейский дивизион под Москвой.  И  все-таки почти все курсанты
полегли  на  Пулковских высотах  и  у  Петергофа.  Земсков был  ранен  уже
лейтенантом.  Пуля попала в правый бок,  но прошла очень удачно. Теперь он
совсем здоров.  Тогда же,  лежа на снегу, Андрей был уверен, что замерзнет
здесь, в пяти километрах от трамвайной остановки. Его спасли моряки. Такой
же широкоплечий хмурый верзила,  как Шацкий, взвалил лейтенанта на плечи и
понес  его,  пригибаясь под  пулями.  Земсков смутно помнил,  как  его  на
самолете эвакуировали в тыл. Он бредил, просил позвать Зою, разговаривал с
ней.  В  минуты  просветления мысль  о  Зое  мучила  его  не  меньше,  чем
физическая боль.  Как она страдает, считая его убитым! И она действительно
страдала,  немало,  наверно,  передумала,  прежде  чем  решилась уехать на
восток с  другим человеком.  Как  можно  обвинять ее?  Почта  в  Ленинград
доставлялась нерегулярно.  Вероятно,  Зоя не получила ни одного его письма
из  госпиталя.   А   тут  голод,   страшная  блокадная  зима,   иссушающая
человеческие чувства, оставляющая одно лишь стремление - жить во что бы то
ни стало.  Война каждому принесла потери. Когда приходит известие о гибели
близких людей,  друзья говорят:  "Это - война". А разве случай с Зоей - не
такая же военная потеря?
     "Почему я считал ее не такой,  как другие женщины?" -  спрашивал себя
Земсков,   шагая  по   обочине  дороги.   Его   мысли  шли  теперь  назад,
разворачиваясь,  как кинопленка, пущенная в обратном порядке. "В последний
раз  я  видел  Зою  в  сентябре,  когда  получил однодневный отпуск  после
присвоения звания.  Из  окна ее  дома на проспекте Майорова виден красавец
Исаакий. Там, на площади у собора, мы встретились в день объявления войны.
А  скоро на  красных колоннах появились раны от осколков снарядов.  А  что
было раньше? Прогулка в Летний сад. Обнаженные античные скульптуры округло
белели среди зелени.  В  этой  наготе не  было  ничего оскорбительного или
непристойного.  "Нет на свете краше одежи,  чем бронза мускулов и свежесть
кожи", - вспомнил Андрей стихи Маяковского. Он прочел их Зое. Она серьезно
кивнула головой.  В этой девушке не было ни капли ханжества.  И вообще она
была именно такой, как хотелось Андрею. Может быть, поэтому они сблизились
так  быстро.  Это  было  месяцем  раньше,  начинались белые  ночи.  Андрей
предложил посмотреть,  как разводят мосты.  Они познакомились всего неделю
назад,  но  какое-то  жадное  внимание толкало  друг  к  другу  девушку из
конструкторского бюро  завода  "Электросила"  и  курсанта  артиллерийского
училища.
     Медленно  поднялись  над  светлой  Невой,  как  два  наклонных утеса,
половинки моста.  Тяжелый теплоход неслышно скользил между ними,  закрывая
бледное  небо  высоким  бортом.   Откуда  пришел  этот  ночной  гость?  Из
Мурманска, а может быть, из Сингапура?
     - Как жалко,  Андрюша,  что вы не моряк,  -  сказала девушка, - может
быть не поздно пойти в моряки?
     Андрей осторожно обнял ее и ничего не ответил. Теплоход прошел. Снова
на   другом  берегу,   за   широкой  Невой,   открылись  легкие  очертания
Университета,  Кунсткамеры и  дворца Меншикова.  Андрей и  Зоя прошли мимо
дворцового моста и  оказались на  площади,  охваченной широким полукольцом
Генерального штаба.  Зимний был у них за спиной,  зеленоватый,  вычурный и
стройный с силуэтами темных статуй на фоне неба.
     Когда они  пересекали пустынную площадь,  Андрей думал о  том,  какое
счастье жить в этом городе.  Лучше его не найдешь! И лучше Зои тоже никого
нет.
     Незаметно дошли до  подъезда Зои.  В  окне  на  четвертом этаже горел
свет.
     - Кто это у вас не спит? - удивился Андрей.
     - Это  я  забыла погасить,  когда бежала к  тебе.  Все на  даче.  Она
показала плоский ключик от входной двери.
     На  площадке  четвертого  этажа  Андрей  поцеловал  Зою.   Ночь  была
необычайно теплой, но она дрожала.
     - Тебе холодно? - спросил он.
     Она мотнула головой,  протягивая ему ключ. Он понял, и они вошли. Зоя
повернула выключатель,  но от этого не стало темнее. Ветер с Невы гулял по
пустой квартире,  шелестел газетами и надувал парусом занавески.  Это была
первая ночь их любви.
     Потом было много других дней и ночей,  и даже когда началась война, в
комнате на  проспекте Майорова ничего не изменилось для Андрея.  А  теперь
Зои нет. Все равно что она умерла. На то и война, чтобы умирали люди.
     Зла на Зою он не затаил.  Он просто старался не думать ни о ней, ни о
других женщинах.  Если Зоя -  самая добрая,  самая лучшая на  свете (в  ту
белую ночь она показалась ему прозрачной) -  так просто и грубо отказалась
от  него,  так чего же стоят другие?  Вот,  например,  эта Людмила Шубина.
Вокруг нее  все топчутся,  вывалив языки,  а  ей  того и  надо.  Завтра же
следует обратиться к капитан-лейтенанту. Пусть отправляет ее куда хочет.
     Сзади  раздался  сигнал  машины.   Земсков  посторонился.  Мимо  него
промчалась "эмка"  командира дивизиона.  Лейтенант успел  заметить  в  ней
Арсеньева и Яновского.  Он взглянул на часы:  "Четверть первого.  Куда это
они поехали сейчас?"
     Мысли  лейтенанта немедленно приняли новое направление.  Скорым шагом
он вернулся в расположение части.  Все спали.  Земсков обошел свои орудия.
Последним было орудие Сомина.  Оно находилось на  отлете,  у  края поля за
линией каштанов.  Сержант спал  у  самой пушки,  на  ящиках.  Его  шинель,
сброшенная  во   сне,   валялась  рядом.   Из  большого  шалаша  доносился
разноголосый храп.  За стогом сена примостился другой - маленький шалашик,
завешенный плащ-палаткой. Земсков наклонился и приподнял ее угол.
     В  эту душную июльскую ночь Людмила скинула с себя все до нитки.  Она
спала,  вытянувшись на  своей шинели.  Когда лунный свет  хлынул в  шалаш,
Людмила  открыла  глаза  и  встретила растерянный взгляд  лейтенанта.  Это
продолжалось какую-то  долю  секунды.  Земсков быстро  выпрямился и  пошел
прочь.
     - Черт знает что! Расположилась, как у себя дома! - злился Земсков. -
А,  собственно говоря,  что в этом плохого? "Нет на свете краше одежи, чем
бронза  мускулов  и  свежесть  кожи",  -  вспомнил  он  и  рассмеялся  над
собственным смущением.  Ему стоило,  однако, немалых усилий заставить себя
думать о  чем-нибудь другом.  Мысленно он все еще возвращался к  шалашу за
стогом сена, когда со стороны шоссе послышался шум мотора.


                               ГїЛїАїВїАї V

                                  РОСТОВ


                           1. НАЗАД Я НЕ ПОЙДУ!

     "Эмка" командира дивизиона,  влетев на полном ходу в  станицу,  круто
затормозила у штаба. Арсеньев вошел в хату:
     - Дивизион экстренно к бою и походу изготовить!
     Взревели моторы.  Бойцы  взвода  управления грузили в  фургон штабное
имущество.  Весь  уют,  волей-неволей установившийся за  несколько месяцев
жизни в станице,  ломался стремительно и безжалостно. Матросы засовывали в
вещмешки свои  нехитрые пожитки.  Растрепанные хозяйки,  придерживая ворот
полотняных рубашек,  наспех запихивали в солдатские мешки кусок пирога или
шмат  сала,  чтобы  хоть  раз  вспомнил постоялец о  гостеприимной станице
Крепкикской, где остались тенистые каштаны, нескошенная пшеница и горячая,
хоть мимолетная, женская любовь.
     Держа в одной руке полученную в подарок от "невесты" гитару с розовым
шелковым бантом,  а в другой чемодан лейтенанта Рощина, Валерка Косотруб с
помощью Журавлева взобрался на полуторку.
     - Живо!  Живо!  -  кричал из  кабины Рощин.  Накануне он улегся спать
сильно выпивши, но, услышав сигнал боевой тревоги, сунул кудрявую голову в
кадушку с  водой и  теперь готов был мчаться хоть на  край света за первым
своим орденом или за последней пулей.
     Вслед за  машиной разведки тронулся весь дивизион.  Арсеньев приказал
вынуть из чехла флаг.  На ходу машины флаг расправился и  захлопал,  будто
под  свежим  ветром.  Николаев,  стоявший  на  подножке  машины  Дручкова,
запрокинул круглую голову и кивнул флагу, как старому знакомому:
     - Что, соскучился, небось, в чехле!
     Арсеньев и Яновский пропустили весь дивизион,  потом,  обогнав его по
обочине, снова поехали впереди. То, что они узнали ночью, было хуже всяких
предположений.  Оказывается,  немцы прорвали Юго-Западный фронт уже неделю
назад.  Теперь  их  танковые колонны приближались к  Ростову.  Из  намеков
командующего артиллерией армии Арсеньеву и Яновскому было ясно, что Ростов
удерживать не  будут.  Его предполагалось защищать только для того,  чтобы
дать  возможность войскам  переправиться через  Дон  и  занять  оборону на
другом берегу. Дивизион был включен в состав частей, прикрывающих подступы
к Ростову.
     - Для нас довольно неожиданно все это получилось, - сказал Арсеньев.
     - Потому что истинное положение на  фронте от нас скрывали,  -  хмуро
ответил Яновский, - это факт.
     - Довоевались!
     - Теперь речь  не  о  том,  Сергей Петрович.  Надо  как  можно дольше
держать Ростов.
     Слово "Ростов" было преисполнено для  Арсеньева особым смыслом.  Этот
незнакомый город дал  имя кораблю,  с  которым связывалось самое главное и
значительное в  жизни капитан-лейтенанта.  Ему  казалось,  что не  корабль
носил имя южного города,  а наоборот,  город получил свое название в честь
корабля.  И  то,  что ему,  командиру "Ростова",  придется оставить Ростов
врагу, казалось Арсеньеву чем-то невероятно позорным для него лично.
     - Назад я не пойду!  -  сказал капитан-лейтенант.  -  Пока будет хоть
один снаряд...
     Во взгляде Яновского отразилось удивление,  смешанное с  восхищением.
"Необыкновенный человек!" - подумал он. Больше они не говорили.
     Петляя  между  полями,  дорога  перерезала станицы  и  хутора.  Через
полтора часа с холма открылся Ростов.  Не доезжая нескольких километров до
города,  машины свернули с  шоссе на  проселок.  Здесь уже ждали Будаков и
Рощин.  В  редколесье  расположились штаб,  полуторки  с  боезапасом.  Под
топорами вздрогнули стволы молодых деревьев.
     - Редковато! - заметил Арсеньев. - Маскироваться немедленно!
     Среди  кустов  быстро  натягивали  палатки,  прикрывая  их  листьями.
Матросы ломали ветки, устилали ими чехлы боевых машин, но все-таки высокие
автомобили четко выделялись среди пропыленных кустов.
     День  прошел  спокойно.  Никаких  занятий,  конечно,  не  было.  Люди
отдыхали.  Людмила устроила стирку,  не  задумываясь о  том,  что в  любой
момент дивизион может быть брошен в бой.
     В  знойном  безветренном  небе  висел  корректировщик.  Он  почти  не
двигался вперед,  а только переваливался с боку на бок,  высматривая,  что
делается внизу.
     После  вечерней поверки  Земсков  вызвал  к  себе  командиров орудий.
Сомин,  Клименко,  долговязый,  уже немолодой Омелин и  старшина Горлопаев
собрались у  полуторки с  зенитным  пулеметом,  на  которой  обычно  ездил
Земсков. Старший пулеметчик Калина - бледнолицый болезненного вида человек
с  острыми скулами,  возился у  счетверенного пулемета и  что-то бормотал,
скорее всего -  ругался.  Лейтенант смотрел на командиров орудий, оценивая
каждого из них.  Старший сержант Клименко - неискренний человек, службист,
но  опытный  -  умеет  подчинять  себе  людей.  Омелин  -  добросовестный,
старательный, но нет огонька. Этому надо подсказывать каждую мелочь. Сомин
- неуравновешенный,  стремительный,  мальчишески стройный, еще не окрепший
телом и  духом.  А все-таки уже не тот,  что раньше.  Посуровел,  держится
увереннее,   военная  форма  уже  улеглась  на  нем,   но  по-прежнему  он
вспыхивает,  как порох,  наделает еще немало ошибок.  Но главное -  есть у
него горячая юношеская хватка и своя военная гордость. Из Сомина получится
со временем неплохой командир.
     Ясные  восторженные глаза не  отрываясь смотрели на  Земскова.  Видно
было,  что Сомин волновался, но всеми силами старался скрыть от лейтенанта
свое волнение.  Земскову хотелось сказать ему: "Ведь я почти такой же, как
ты,   немногим  старше.  Что  ты  смотришь  на  меня  с  восхищением,  как
первоклассница на свою учительницу?"
     Медленно, вполголоса, выделяя каждое слово, Земсков начал:
     - Если  дивизион  разбомбят -  наша  вина.  Огонь  открывать по  моей
команде.  Если я выйду из строя -  за меня старший сержант Клименко. После
Клименко - Сомин.
     О старшине Горлопаеве речи не было.  Все знали, что вести огонь он не
умеет.
     - Младшего  сержанта  Шубину,   -  продолжал  Земсков,  -  немедленно
отправить в штаб. Распоряжение майора Будакова.
     Вернувшись к себе на орудие,  Сомин подошел к Шубиной. Она лежала под
деревом,  закинув руки за голову. Морская тельняшка была немного тесновата
для  ее  крепких  плеч.  Аккуратно  сложенная  гимнастерка  лежала  рядом,
прижатая к  траве гранатной сумкой.  На ветках было развешено после стирки
белье.
     - Вот что,  Люда, - Сомин впервые назвал ее по имени, - придется тебе
от нас уходить. Майор Будаков требует. Будешь при штабе.
     Людмила одним  махом вскочила на  ноги.  Ее  щеки  стали пунцовыми от
гнева:
     - Сволочь!  Старый мерин!  Ничего у него не выйдет. Не буду служить в
штабе.
     Сомин еще никогда не видел Людмилу такой злой.  Обламывая ногти,  она
запихивала в мешок свои мокрые пожитки.
     - Ладно! Будь здоров! Ты - парень ничего себе, Володька.
     Сомину  стало  жаль,  что  эта  взбалмошная и  заботливая,  веселая и
бесцеремонная девушка уходит из его расчета.
     - Ведь мы увидимся с тобой? - спросил он.
     - Если тебя не убьют, а меня не переведут в другую часть.
     - А тебя не могут убить?
     - Меня?  -  она вдруг расхохоталась. Злости не было и в помине. Глаза
сверкали, растрепанные волосы падали на загорелую шею. Над верхней губой у
нее  был  едва  заметный  пушок.  На  смуглых  щеках  выступила крохотными
капельками  испарина.  Сомину  захотелось обнять  ее,  поцеловать прямо  в
полуоткрытые губы,  за  которыми белели блестящие,  влажные зубы.  Он  уже
протянул руки, но Людмила отступила на шаг. Улыбка исчезла, глаза погасли.
     - Володя,  милый, передай от меня привет Земскову. Ты даже не знаешь,
какой он человек. Таких больше нет.
     Не  дожидаясь ответа Сомина,  она ушла,  поправляя на  ходу сбившиеся
волосы.  А Сомин отправился в свою палатку.  Он долго лежал, раздумывая об
этой странной девушке,  пока не уснул.  Ночью его не будили,  а как только
рассвело,  донеслось уханье  близких  разрывов.  Фашисты  бомбили  Ростов.
Лиловая пелена поднималась над ним в безветренное небо.
     Некоторые эскадрильи проплывали на  большой высоте над  расположением
дивизиона.  Казалось,  весь мир напоен гудением авиационных моторов. Бомбы
падали там,  где за невысокой грядой прибрежных холмов угадывалось широкое
течение Дона.
     Девятка  самолетов,  появившись,  как  обычно,  с  солнечной стороны,
начала перестраиваться в  цепочку,  не доходя до рощицы,  где расположился
дивизион. Писарчук сказал:
     - Наши!
     - Бомбы будут наши, - хмуро ответил Белкин.
     В ярчайшем солнечном сиянии Земсков первым различил поджарые фюзеляжи
и  угловатые крылья  "Юнкерсов-87".  Он  закричал "К  бою!"  и  бросился к
ближайшему орудию.
     Ведущий бомбардировщик уже нырнул в пике, когда Сомин заметил, что на
лейтенанте нет каски.  Быстро сорвав свою,  он надел ее на Земскова, а сам
вскочил на платформу орудия.  По команде Земскова пушка уже открыла огонь.
Вслед  за  ней  застучали другие  зенитные  установки,  но  самолет  успел
сбросить бомбы.  Одна  из  них  разорвалась неподалеку от  орудия  Сомина.
Взрывной волной сержанта сбросило на  землю.  Он  тут же вскочил и  только
тогда заметил,  что правая рука у  него в крови.  Весь кустарник заволокло
дымом.  В  грохоте разрывов потонули выстрелы орудий.  Сомин  хотел  снова
взобраться на орудие,  но у него закружилась голова, перед глазами поплыли
красные полосы. Рука от кисти до плеча горела огнем.
     Белкин соскочил с платформы и обхватил Сомина за плечи.
     - Остаешься за меня, - сказал ему Сомин.
     - Не  бойся,  все  нормально!  -  ответил наводчик и,  усадив  своего
командира под кустом,  снова полез на платформу. Приближалась новая группа
самолетов.
     В то время когда "юнкерсы" бомбили дивизион,  Арсеньев получил приказ
немедленно вывести  свою  часть  на  западную  окраину  Ростова,  в  район
каменоломен.  Капитан-лейтенант пошел по подразделениям, чтобы посмотреть,
велики ли потери. В первой батарее был убит один из командиров орудий.
     - Кого назначите? - спросил Арсеньев.
     - Думаю перевести Дручкова с первого орудия,  - ответил Николаев, - а
Шацкого назначить на прежнюю должность.
     - Добро! Выводите батарею на шоссе.
     Арсеньев  пошел  дальше.  Фельдшер Горич  с  помощью  санинструкторов
быстро  перевязал четверых раненых  и  побежал  к  автоматическому орудию.
Здесь уже был Яновский.
     - Сомин,   в  санитарную  машину!   -   приказал  комиссар.   Сержант
поддерживал здоровой рукой раненую кисть, наскоро обмотанную бинтом.
     - А вы гарантируете, что меня вернут в нашу часть? - спросил он.
     "Вот народ!  -  подумал Яновский.  - Как я могу ему дать гарантию?" -
Ничего я вам не гарантирую. Марш в санитарную машину!
     Горич уже размотал руку Сомина:
     - Пальчик у  тебя оторвало!  -  он  полил раненую руку иодом прямо из
флакона.
     - Только один палец?  - от резкой боли у Сомина снова все завертелось
в глазах. - Разрешите остаться на орудии, товарищ комиссар!
     Долго  разговаривать было  некогда.  Комиссар махнул рукой и  пошел к
другим раненым. Их было человек десять. Трое уже не нуждались в госпитале.
Матросы рыли под деревьями братскую могилу.


                       2. В КРАСНОМ КРЫМУ - ТАНКИ!

     До  огневой позиции было не  более получаса хорошего хода.  Но  минут
десять  потеряли  из-за  бомбежки.  Арсеньев  вел  дивизион  с  наибольшей
скоростью, которую позволяла изрытая дорога. По обочинам валялись разбитые
машины, брошен