бедра охватывало огнем.
Потом жар и  боль отходили,  но он инстинктивно ждал нового толчка.  Шофер
ехал  очень осторожно,  и  все-таки  разведчик Иргаш поминутно перегибался
через борт, чтобы крикнуть в кабину:
     - Тихо ехай! Не снаряды везешь!
     Земсков видел только небо - однообразное, белесое, затянутое сплошным
покровом туч.  Темнело.  Начинался дождь.  Иргаш  попытался укрыть  своего
командира с головой, но Земсков сбросил плащ-палатку:
     - Я еще не покойник!
     Ему  нравилось смотреть,  как  падают,  обгоняя друг друга,  дождевые
капли.  Человеку редко  приходится наблюдать их  в  таком ракурсе -  снизу
вверх.  Впрочем,  однажды Земсков видел летящие капли именно так. Это было
очень давно,  в  Ленинграде на  проспекте Майорова.  Он  лежал на спине на
широком подоконнике,  закинув голову. Капли летели с лепного карниза прямо
ему в  лицо,  а  Зоя пыталась втащить его в комнату и никак не могла.  Это
было  очень смешно.  Потом она  тоже влезла на  подоконник,  легла рядом с
Андреем и начала целовать его, а капли летели и летели на них обоих.
     Теперь эти воспоминания не  причиняли боли.  Будто все было с  кем-то
другим. Земсков закрыл глаза. Тяжелая капля упала на его губы. Вот если бы
сейчас почувствовать женские губы,  горячие,  чуть  влажные,  как  тогда в
Майкопе перед уходом с сеновала. И большие глаза совсем рядом - одни глаза
с отблеском пожара.
     Он  отогнал  от  себя  ненужные  мысли.   Иргаш  дремал,  свернувшись
калачиком в  углу,  подложив под  голову вместо подушки бинокль Земскова в
почерневшем от времени футляре.
     "Зря не оставил бинокль Косотрубу, - подумал Земсков. - На что он мне
в  госпитале?  И  пистолет тоже".  -  Теперь его  мысли  потекли в  другую
сторону.  Земсков вспоминал каждый шаг,  каждый поворот дороги в последней
разведке. Он взял с собой четверых - Косотруба, Журавлева, Иргаша и нового
бойца  Некрасова,  недавно зачисленного в  полк.  Он  шли  вдоль передовой
линии,  потом  поднялись на  гору.  Через ручей было  перекинуто скользкое
бревно.  Косотруб перешел  первым,  балансируя для  смеха,  как  балерина.
Вторым легко перебежал Иргаш.  Журавлев пошел просто, по-деловому. В самом
конце он поскользнулся,  с трудом удержал равновесие, сделал еще несколько
очень  осторожных шагов  и  встал  рядом  с  Косотрубом на  другом берегу.
Некрасов никак  не  решался  ступить на  бревно.  Он  сделал  первый  шаг,
взглянул вниз и сел на бревно верхом,  чтобы перебраться на другую сторону
с помощью рук. Земсков вернул его: "Переходите, как все, или возвращайтесь
в   часть!"   Это   было   жестоко,   но   необходимо.   Нельзя  позволить
восторжествовать  страху.   -   "Идите!   Я   иду  следом  за   вами.   Не
оглядывайтесь!"  -  Некрасов  пошел,  Земсков  за  ним.  Это  нисколько не
помогало  бойцу.  Так  было  даже  труднее,  потому,  что  бревно  сильнее
раскачивалось от  шагов двоих людей,  но  Земсков знал,  как нужно робкому
человеку  присутствие  смелого.   Нет  подвига  выше,   чем  тот,  который
совершается в одиночестве, далеко от дружеских глаз!
     Земсков   вспомнил  собственное  чувство  страха,   когда   из   окна
полуподвала он  увидел бронетранспортеры и  ряды  стальных касок.  А  ведь
бывали положения похуже.
     Теперь он думал о Майкопе.  "Дорохов... Что с ним? Если б не Дорохов,
я бы не нашел Людмилу.  А она - смелая. Как она сказала? "С тобой я ничего
не боюсь..." Опять Людмила? Так что же было дальше, когда мы перешли через
бревно? Потом с обрыва мы видели захваченный немцами поселок Шаумян. Немцы
были прямо под  нами.  Косотруб прицелился из  автомата.  Я  ему запретил.
Ночью в горах стало прохладно.  Мы шли до утра,  а на рассвете продрогшие,
промокшие оказались на  фланге  у  немцев.  Когда  все  видимые цели  были
нанесены на планшет,  снова двинулись в путь.  Часа три ушло на то,  чтобы
взобраться на гору,  отмеченную на карте "266,2".  Добрались,  наконец, до
сносной дороги.  Даже неунывающий Косотруб,  тяжело отдуваясь,  уселся под
деревом.  В  это время появился "мессершмитт".  Это было уже в  нескольких
километрах от хутора Красный...
     Последний переход  Земсков помнил  смутно.  Разведчики несли  его  на
плащ-палатке.  Он  то  терял сознание,  то  снова приходил в  себя.  Когда
подошел  дивизион  Николаева,  санинструктор засыпал  рану  стрептоцидом и
затянул ногу Земскова в лубок.  "Вот тогда действительно болело, - Земсков
даже поморщился,  вспоминая,  как это было.  - Людмила сделала бы лучше, у
нее осторожные руки..."
     Сильный толчок прервал мысли раненого.  Он  скрипнул зубами от боли и
громко застонал. Машина остановилась. Кто-то карабкался в кузов.
     - Полегче, полегче! Машину не тряси! - сердито предупредил Иргаш.
     - Я осторожно, - Земсков узнал голос Сомина. Тот перелез через борт и
олустился на колени рядом с раненым.
     - Андрей! Что с тобой?
     - Володя? Ничего. Слегка задело. Где мы?
     - На шоссе,  у поворота в балку Чилипси. Почему вы одни? Где дивизион
Николаева?
     - Идет следом,  -  ответил за  Земскова Иргаш.  -  Мы выехали вперед,
когда они еще стояли на огневой. Надо скорее в госпиталь.
     - А наши где?  У Поливанова?  -  спросил Земсков.  Он очень удивился,
узнав,  что  полк  всего  полчаса назад  прошел  в  сторону Туапсе.  Сомин
задержался с одним из орудий из-за неисправности мотора.  Только что здесь
была  полковая "санитарка".  В  ней  несколько раненых,  которых повезли в
ближайший медсанбат - в Каштановую рощу.
     - Ну и мы туда!  -  закончил разговор Иргаш. - Не будем терять время,
товарищ младший лейтенант. Раненый же! Темнеет. Пока еще найдем...
     Земсков удержал Сомина за руку:
     - Постой, Володя, вот, возьми, - поморщившись, он повернулся на бок и
вынул из кобуры пистолет. - Я, наверно, не скоро...
     - Как же так, Андрей? Может, я тебя провожу?
     - Есть  провожатый.  Видишь,  какой сердитый?  А  тебе  надо воевать,
командовать взводом, товарищ младший лейтенант. Передай всем привет!
     Сомин  сунул  в  карман  пистолет Земскова и  осторожно перелез через
борт.
     Некоторое время  автоматическое орудие  шло  за  полуторкой,  которая
везла раненого.  Потом полуторка свернула налево, растворилась в дождливых
сумерках,  а  Сомин на  своей машине поехал дальше по шоссе догонять полк.
Всего несколько минут назад он  чувствовал себя очень счастливым.  Ведь он
давно  ждал  встречи с  Земсковым,  чтобы  рассказать ему,  как  наступали
поливановцы,  как  его  взвод сбил еще  два  самолета у  подножья горы Два
брата, какие славные ребята шахтеры, и вот - встретились...
     Ваня Гришин, не выпуская руля, легонько толкнул Сомина локтем в бок:
     - Не  горюй,  командир.  Поправится старший лейтенант.  У  него кость
крепкая.
     У  въезда  на  мост,  недавно  сооруженный моряками под  руководством
инженер-капитана  Ропака,  полуторку Земскова  задержал солдат  с  красным
фонариком:
     - Съезжайте на обочину. Встречная машина.
     Через  мост  переезжал санитарный автобус.  Людмила только что  сдала
раненых и спешила догнать полк.  "Земсков уже, наверно там", - думала она,
желая  и  боясь  этой  встречи.  Почти  касаясь бортом стоящей на  обочине
полуторки, "санитарка" вышла на дорогу. Будь хоть немного светлее, Людмила
заметила бы якорь на дверке кабины.  Иргаш,  который сидел на борту, узнал
полковую санитарную машину.  Он  хотел окликнуть шофера,  но тут же решил,
что не имеет смысла:  "Снова пойдут разговоры:  "Что,  да как", а старшего
лейтенанта надо скорее показать врачам".
     В медсанбате Земскова немедленно положили на стол. Пожилая докторша в
очках, обрабатывая рану, развлекала раненого разговором:
     - Вот  только  сейчас  медсестра-морячка  привезла двоих  матросиков.
Повернитесь-ка,  дорогой!  Немножко  потерпеть  придется...  Кохер  дайте!
Медсестра, скажу я вам...
     Раненый застонал от боли. Дюжий санитар ухватил его за руки.
     - Терпи, милый, терпи! Впрысните ему понтопон! - докторша наклонилась
над раной.  - Просто огонь-девка!  Весь  медсанбат  переполошила.  Спешит,
торопится, а раненые вовсе не тяжелые, никакой срочности нет.
     Слова докторши доходили до Земскова, как через вату. Брезентовый скат
палатки уплывал вниз, плясали огоньки ламп в круглых очках врача.
     - По-моему,  кость цела!  -  с торжеством объявила докторша.  - Может
быть,  есть трещинка, а вот нерв задет безусловно. Завтра поедете, молодой
человек, в армейский эвакогоспиталь. Там и рентген и все прочее.
     До армейского госпиталя было больше сотни километров.  Он находился в
Лазаревской, по дороге из Туапсе на Сочи. Приехали ночью. В длинной низкой
комнате,  тускло освещенной двумя лампочками под потолком,  раненые лежали
прямо на полу.  Запахи гноя,  формалина и иода,  смешиваясь,  создавали ту
удушливо-тошнотворную атмосферу,  которая бывает  только на  сортировочных
пунктах и  в приемных покоях военных госпиталей.  Сестра в грязном халате,
осторожно ступая  пудовыми  сапогами  между  носилками,  наклонялась то  к
одному,  то  к  другому:  "Ваша фамилия,  звание,  из  какой части?"  Одни
отвечали бодро,  другие  только  стонали.  Кто-то  громко  ругался  матом,
проклиная докторов,  сестер  и  всю  медицину.  Запаренный,  взъерошенный,
должно  быть  не  спавший уже  несколько суток  капитан медицинской службы
кричал на сестер:
     - Когда кончится, наконец, это безобразие? Я же вам приказывал...
     За окнами гудели грузовики.  Привезли новую партию раненых.  Земскову
эта ночь казалась бесконечной. Дождь до утра стучал по стеклам, завешенным
маскировочными шторами.  Наконец Земскова понесли в смотровую. В палате он
оказался только к утру.  Снова что-то впрыснули в руку.  Боль отошла -  не
исчезла,  а  стала  как  будто чуждой.  Голоса раненых звучали все  глуше.
Вскоре Земсков уснул.
     Он проснулся, когда уже вечерело. Через широкое окно в комнату падали
нежаркие осенние  лучи.  Земсков осмотрелся.  Здесь  было  человек десять.
Некоторые спали.  Старик  с  небритой седой  щетиной  читал  книгу.  Двое,
поставив между  койками табуретку,  играли  в  шашки.  Человек в  коротком
бумазейном халате,  из-под  которого  видны  были  кальсоны  с  завязками,
расхаживал,  шлепая  тапками по  узкому  проходу,  от  двери  до  столика,
заполненного  разными  склянками.  Здесь  тоже  чувствовался специфический
госпитальный  запах.  За  окном  кто-то  пел,  а  в  коридоре  позвякивали
металлической посудой.
     Земсков сразу понял,  что его разбудили мысли.  Они зародились еще во
сне.  Наверно,  у него отнимут ногу. Недаром так долго совещались врачи. В
медсанбате очкастая докторша просто хотела успокоить.  Ну,  а  если  и  не
отнимут -  он все равно останется инвалидом. Земсков вообразил себе долгие
переезды  из  одного  госпиталя  в  другой,  тоскливое лежание  в  вонючих
палатах,  потом выписку.  Это произойдет где-нибудь за Уралом.  Он выйдет,
опираясь на костыль...  Что будет дальше, Земсков себе не представлял. Вся
жизнь была связана с армией.
     В палату вошла молодая женщина в белом халате.  Она направилась прямо
к Земскову:
     - Проснулись?  Вы сильно стонали во сне.  Больно сейчас?  Выпейте вот
это.
     - Нет,  сейчас не больно.  Спасибо,  сестра, - он улыбнулся впервые с
того  момента,  как  "мессершмитт" полоснул по  уступу скалы,  к  которому
прижимались разведчики. Девушка в халате тоже улыбнулась.
     - Какая сестра?  Это  -  доктор Шарапова,  -  зашептал на  всю палату
раненый с соседней койки.
     - Простите, товарищ военврач. Вы такая молодая, что...
     - Ладно,  ладно,  - перебила она, - какое это имеет значение? Давайте
стакан. На здоровье!
     Земсков смущенно спросил:
     - Раз уж я знаю,  что вы доктор,  то скажите, пожалуйста: у меня... я
смогу ходить?
     - Ну конечно! Даже танцевать сможете! - Она сказала это так уверенно,
что не оставалось никаких сомнений.
     - И скоро я смогу танцевать?
     - Какой вы нетерпеливый!  Только сегодня прибыли и  уже хотите бежать
от нас.
     Вряд  ли  кому-нибудь  захотелось бы  бежать именно от  нее.  Земсков
смотрел в незнакомое лицо,  чуть продолговатое,  с мягким,  совсем детским
овалом. "Наверно, хорошая девушка, - решил он. - Сколько терпения нужно им
с нами - ранеными. С каждым быть ласковой, внимательной, терпеливой. А она
очень устала.  Щеки  впалые.  Под  широко расставленными глазами -  темные
дуги".
     - Вам,  наверно,  здорово надоело возиться с нами? - спросил Земсков.
Она была искренне удивлена:
     - Что  же  можно делать сейчас еще?  А  вам не  надоело воевать?  Ну,
отдыхайте!  -  Она подошла к  другому больному и так же ласково и спокойно
начала говорить с ним.
     Ее  почтительно  называли  Мариной  Константиновной.   Накрахмаленный
халат,  застегивающийся сзади у шеи, и белая шапочка придавали ей солидный
вид, но вряд ли доктору было больше двадцати двух лет.
     Когда Марина Константиновна вышла, кто-то из раненых заметил:
     - Вот человек. Девчушка, а как себя поставила! Хоть бы один заругался
при ней. Но дело знает - будьте уверены!
     Тот,  кто рассхаживал в халате и тапках, утвердительно кивнул крупной
кудрявой головой:
     - Очень,  очень правильно! Впервые такую вижу на фронте. Душа и воля.
Это -  редкое сочетание.  -  Он почему-то обращался к Земскову.  -  Верно,
товарищ? Да, разрешите представиться: Литинский Семен, политработник.
     Земсков назвал  свою  фамилию.  Литинский уселся  к  нему  на  койку,
заложив ногу за ногу:
     - Ну, рассказывай!
     - Что?
     - У  нас  так  положено:   кто  прибывает  с  передовой,  докладывает
обстановку, конечно, если в силах ворочать языком.
     Те,  кто мог передвигаться, собрались к койке Земскова. У большинства
была загипсована рука или нога. Кто-то положил на тумбочку большое яблоко,
другой достал пачку папирос:
     - Настоящие, закуривай, только маскировку соблюдай.
     Земсков сразу почувствовал себя в своей компании, словно он не уезжал
из части.  Он повернулся,  снова заболела нога.  С  трудом  удержав  стон,
Земсков  начал "докладывать обстановку".  Десять пар глаз не отрывались от
него.  На душе стало веселее. "Все будет хорошо. Ведь не могла эта девушка
врать  для  моего  успокоения.  Такие  не врут.  Надо набраться терпения и
ждать".


                               2. НОВЫЙ ГОД

     Новый,  1943,  год праздновали в  землянках.  Их нарыли в  обрывистом
берегу речушки Дсин,  который защищал от снарядов и одновременно от ветра.
Управление  полка,   штаб   и   некоторые   подразделения  разместились  в
полуразрушенных домиках станицы Шапсугская.  Но  это  был ненадежный кров.
Ветер  выдувал тепло,  а  когда начинался артобстрел,  приходилось скакать
сломя голову в щели, полузатопленные водой.
     Шапсугская ничем не напоминала станицы, которые моряки видели на Дону
и  Кубани.  Несколько десятков домишек раскинулось в  долине и  по берегам
двух горных речек - Дсин и Абин. Дорога на Север вела к Кубанской равнине.
Туда пути не было.  С Севера прилетали только снаряды и мины. Дорога на юг
вела  к  Черному морю.  По  этой  единственной дороге  пришел  сюда  через
Кабардинский перевал  гвардейский  полк  Арсеньева.  За  последние  месяцы
моряки повидали всякое,  но  тут  оказалось труднее,  чем везде.  Так,  по
крайней мере, считал Сомин.
     Сидя за "новогодним столом" в землянке командира батареи Баканова, он
никак не мог найти для себя удобное положение.  Сильно болели ноги.  Он то
вытягивал их под стол,  то поджимал под скамейку.  К  тому же его знобило,
хотя железная печурка уже розовела.
     Всю предыдущую ночь и  весь день Сомин провел на дороге,  проталкивая
застрявшие в грязи машины со снарядами.  Теперь ему хотелось только спать,
но нельзя же было не встретить Новый год!
     - Двадцать три  часа  десять  минут!  Пора  провожать старый  год,  -
объявил Баканов.  Он не спеша вынул кружки из ящика под скамейкой. Шацкий,
Сомин и все остальные подставили кружки.
     - Жаль, нету Земскова, - вздохнул Бодров. - Как он там?
     Сомин вытащил из кармана измятый листок бумаги:
     - Вот, прислал письмо с нашим матросом Палочкиным из боепитания. Он в
том же госпитале лежал.
     - Читай, читай! Погоди, ребята, пить! - Бодров сел рядом с Соминым. -
Что ж мне не написал? Разведчик называется!
     Сомин начал читать: "Друг, Володя, сегодня - два месяца, как я в этом
госпитале. Уже брожу понемножку с костылем. Вчера смотрел меня полковник -
главный хирург армии.  Говорит -  все пройдет бесследно.  Так что, надеюсь
снова  вернуться в  родной  полк.  Вначале  я  немножко  тосковал,  теперь
попривык,  словно так  и  надо.  Народ здесь хороший.  Я  со  скуки затеял
обучать  выздоравливающих  артиллерийской  тактике  и  подготовке  данных.
Сначала никто  не  хотел,  а  теперь сходятся из  разных палат каждый день
после  мертвого часа.  Есть  способные ребята,  вроде тебя.  Таких учить -
удовольствие. Ходит на мои "уроки" политработник Семен Литинский - молодой
еще  парень.  Окончил университет в  Киеве  и  сразу попал на  фронт.  Его
пограничная дивизия где-то на вашем участке.  Пограничников там,  пожалуй,
осталось меньше,  чем у  Поливанова шахтеров.  Сенька для нас -  раненых -
настоящий клад.  Читает целые лекции по истории,  по литературе. Так что у
нас  тут  почти "университет".  Есть  здесь замечательная женщина,  вернее
сказать  -   девушка  -   золотой  души  человек.   Это   военврач  Марина
Константиновна.  Когда  входит  в  палату,  даже  тяжело  раненые начинают
улыбаться.  А  насчет того самого -  ни у кого ничего не выходит.  Это все
здесь знают,  даже попытки такие прекратили.  Я припоминаю, Генька Рощин о
ней рассказывал и, представь, то же самое.
     О  нашей части ничего не  знаю.  Ты при первой возможности пришли мне
записку.  Как мои разведчики? Кто меня заменяет? Есть ли какие известия от
Яновского?  Теперь понимаю,  как ему, должно быть, тяжело без части. Это ж
его создание. Его и капитана третьего ранга.
     Держись,  Володя,  молодцом.  Помни, что ты моряк и гвардеец. О нашей
части многие знают и завидуют,  что служим в ней.  Учись, пользуйся всякой
минутой.   Я  теперь  убедился,   какой  я  необразованный.  Когда  Марина
Константиновна дежурит,  мы засиживаемся до глубокой ночи в ординаторской.
Отоспаться я  и  днем  успею,  а  с  таким  человеком нескоро встретишься.
Слушаешь,  будто читаешь интересную книжку.  Сначала она меня гнала спать,
но теперь вижу,  что и мои рассказы о фронте ей интересны.  Видимо, кто-то
есть у  нее  на  передовой -  муж или друг -  не  знаю.  О  себе она скупо
говорит.   И,  знаешь,  частенько  мне  приходится  промолчать  или  глупо
поддакивать,  потому что разговор заходит о  таких вещах,  в  которых я ни
бум-бум.  Много на моей карте таких белых пятен. Моя мама всегда говорила:
"Мало ты знаешь,  Андрюша",  а  мне все казалось -  успею.  Если не убьют,
после  войны  придется многому учиться,  что  не  имеет отношения к  вееру
батареи и к поправке на смещение.
     Всем,  кого видишь в  части,  передавай привет от меня,  без различия
рангов и званий,  а моим разведчикам - особо. Крепко жму тебе руку и желаю
удачи.  Хотел бы  написать еще,  но Палочкин торопится.  Не терпится ему в
часть, и я его понимаю. Твой Андрей".
     Сомин кончил читать и спрятал письмо в карман. Бодров поднял кружку:
     - Ну, за Андрея, за комиссара Яновского, за всех наших раненых, чтобы
скорее возвращались!
     Распахнулась  дверь  землянки,   ветер  задул  коптилку.  Из  темноты
раздался голос вахтенного командира:
     - Лейтенант Бодров, младший лейтенант Сомин - к начальнику штаба!
     Бодров быстро выпил.
     - Опять  машины  таскать!  -  Он  закусил куском солонины и,  сняв  с
гимнастерки ремень,  надел  его  поверх шинели.  Сомин  последовал примеру
Бодрова.
     - Вот тебе и Новый год!
     Новый год  они встретили у  костра,  разложенного на  крохотном сухом
пятачке,