ажке -
мичманке, какие носят на флоте старшины.
     Всюду, куда ни посмотришь, - клеили, чинили, ремонтировали. Но нельзя
было ни склеить,  ни починить,  ни отремонтировать никого из тех,  кто еще
вчера стоял рядом,  подавал снаряд,  просил или сам предлагал закурить,  а
сегодня уже вычеркнут из  списков подразделений и  вписан в  другую книгу,
называемую на штабном языке "Список безвозвратных потерь".
     На опушке рощицы в Ладовской балке появился холмик с латунным якорем,
выпиленным из  снарядной гильзы.  Тут похоронили тех,  кто умер от  ран на
обратном пути.  Уже  немало  таких  якорей  оставили матросы  в  степи,  и
все-таки  потери дивизиона были  невелики по  сравнению с  потерями других
частей.
     Тяжелораненых  увезли  в  армейский  госпиталь.  Тех,  кто  отделался
пустяками,  взял в свои руки Юра Горич. Руки его были больше приспособлены
для  автомата,  чем  для  пинцетов и  ланцетов.  Перевязывая раненого,  он
ворчал, забавляя своих пациентов:
     - Неосторожно себя ведете. Кто тебя просил ловить задом этот осколок?
Если нужен кусок железа, ловил бы в руки!
     Матрос,  закусив губу,  терпеливо ждал, пока Горич извлечет неглубоко
засевший в мягком месте осколок.
     Глядя на неунывающего военфельдшера, начинали острить и раненые:
     - А тебе-то что больше делать? Медицинская твоя душа!
     Все   хорошо  знали,   что  старший  лейтенант  медслужбы  Горич  уже
неоднократно подавал  рапорт  с  просьбой перевести его  в  батарею,  хоть
заряжающим, и всякий раз он получал за эти рапорты нагоняй от Яновского.
     К санитарной машине, около которой натянули большую палатку с красным
крестом,  подошел  инженер-капитан Ропак.  На  этот  раз  и  ему  пришлось
побывать в переделке, да еще в какой!
     - Как уважаемая печень?  Порошочки сейчас дадим,  - Юра Горич рылся в
аптечном ящике.
     - Какая,  к черту,  печень!  Разве не видите,  что у меня забинтована
голова?
     - И в самом  деле!  -  притворно  удивился  Горич.  -  Вот  проклятый
Земсков! Мало, что сам лезет, куда не следует, еще людей с собой тащит.
     Но  Ропак  вовсе  не  был  расположен  ругать  Земскова.   Он  охотно
рассказывал всем о том, как колонна с боезапасом шла навстречу отрезанному
дивизиону.  Свой  первый  разговор с  Земсковым инженер  излагал несколько
произвольно, но дальше уже придерживался фактов.
     - Эти молодые люди не  очень вежливы,  -  Ропак сделал паузу,  подняв
волосатый  палец  с  обручальным  кольцом,  -  но  у  них  есть  множество
превосходных качеств.
     - Что вы,  Марк Семенович! - сказала Людмила, которая перебинтовывала
ему глубокую ссадину на лысине.  -  Я считала,  Андрей -  очень культурный
парень.
     - А разве я возражаю?  Он -  ленинградец! Вы понимаете? Тот, кто знал
старых петербуржцев...
     - Какой же он старый, Марк Семенович?
     - Подождите,  девушка. Ленинградца всегда можно отличить по выдержке,
вежливости, такту.
     Шофер  Ваня  Гришин  ехидно  улыбнулся.  Он-то  слышал,  как  Земсков
разговаривал с инженером.
     Людмилу  не  интересовали типические черты  ленинградского характера.
Она  закончила  перевязку и  ласково  провела  ладонью  по  затылку  Марка
Семеновича. Тот от удивления выпучил добрые и без того выпуклые глаза.
     - Марк Семенович, душенька, вы не знаете, где сейчас Земсков?
     После  встречи дивизиона с  колонной боезапаса начальник разведки тут
же уехал вперед.  Людмила так и не видала его. Встречный бой под Егорлыком
и  все  дальнейшие события представлялись ей,  как  в  тумане.  Она думала
только  об  Андрее,  который  находится  в  еще  более  опасном  месте,  и
совершенно забывала о том, что может сама не возвратиться из этого рейда.
     - Земсков в  штабе,  -  ответил Ропак,  -  вы  же понимаете,  что все
подробности нашего рейда  представляют первостепенный интерес для  высшего
командования!
     Земсков  действительно был  в  штабе.  Под  диктовку майора  Будакова
писарь записывал сведения, которые сообщал начальник разведки.
     - В  семнадцать тридцать  орудие  сержанта  Сомина  сбило  пикирующий
бомбардировщик "Юнкерс-88", - рассказывал Земсков. - Если бы не Сомин, наш
боезапас был бы взорван. Орудие открывало огонь более тридцати раз...
     - Пишите, - перебил Будаков, - сбит один самолет. Все у вас, Земсков?
     - Необходимо отметить действия расчета Сомина во  время конвоирования
колонны с  боезапасом.  Прошу  отметить также,  что  инженер-капитан Ропак
проявил большую выдержку во  время  налета и  потом,  когда  мы  встретили
конный патруль противника.
     Земсков не  сказал  о  том,  что  этот  патруль был  уничтожен только
благодаря  его  собственной  смелости  и  находчивости.   Но  Будакова  не
интересовали никакие проявления героизма. Он уже хотел отпустить Земскова,
когда в штабной фургон взобрался Ропак.
     - Александр Иванович,  я  пришел  специально,  чтобы,  как  начальник
боепитания,   доложить  вам   об   исключительной  смелости  и   упорстве,
проявленных лейтенантом Земсковым.
     Будаков тщательно расправил свои усы:
     - Вы,  товарищи командиры,  сговорились,  что  ли,  расхваливать друг
друга? Ну, какие там еще геройские подвиги?
     Слушая рассказ инженера,  Будаков нетерпеливо постукивал карандашиком
по  столу.  Земсков  попросил  разрешения уйти  и  выпрыгнул  из  штабного
фургона. Он чуть не сбил с ног Шубину.
     - Людмила!  Давно вас не видел!  Ну, как вам все это нравится? Хорошо
хоть со мной не поехали.
     Людмила ждала,  что Андрей скажет ей что-нибудь еще, но Земскову было
не до нее. Он был возмущен тем, как безразлично отнесся начальник штаба ко
всему, что ему было доложено.
     В  фургоне раздавались короткие очереди пишущей машинки,  прерываемые
неторопливым баском Будакова.
     "Он мне еще не раз напакостит,  -  подумал Земсков,  -  ну, да черт с
ним. Мое дело - разведка".
     Людмила все еще стояла рядом.
     - Вы сюда? - спросил лейтенант.
     Она  пришла специально,  чтобы его увидеть,  побежала стремглав,  как
только освободилась в  санчасти,  а  он  даже внимания на нее не обращает.
Людмила ответила с деланой небрежностью:
     - Да, сюда, к Александру Ивановичу.
     - А! - сказал Земсков. - Ну, я пошел.
     Людмила  осталась стоять  у  штабного фургона.  Из  двери  высунулась
длинная голова Будакова:
     - Пожалуйте, Людмила Васильевна!
     Людмила подумала и  вошла,  но  как только майор отослал писаря,  она
тоже поднялась, вытянув руки по швам:
     - Разрешите  идти,  товарищ  майор?  -  и,  не  дожидаясь разрешения,
выпрыгнула из фургона.
     Вечер уже наступил.  Впереди была ночь и целый свободный день.  Целый
день отдыха! Кое-кто улегся пораньше спать, некоторые сели за письма.
     По улице проехали шагом казаки - десятка два - три всадников на рыжих
донских лошадях.  Длинные тени скользили рядом с ними по дороге, по стенам
хат.
     Яновский писал письмо,  хоть  и  не  знал,  когда и  где  удастся его
отправить.  Услышав цокот копыт,  он посмотрел в  окно и  с  удовольствием
отметил ладную  фигуру старшего лейтенанта,  ехавшего впереди на  поджаром
гнедом жеребце с  длинной шеей,  тонкими мускулистыми ногами и  маленькими
копытами.  Жеребец прижимал уши,  пенил  мундштук,  косил  большим золотым
глазом на окна, горящие закатным огнем.
     "Красивый конь", - подумал комиссар.
     "...Приходится только удивляться,  - писал Яновский, - выносливости и
терпению наших матросов.  Я  думаю сейчас о  том,  что  заставляет их  так
спокойно и  твердо  переносить невероятные трудности этих  дней?  Примеров
подлинного героизма было столько,  что просто не  представляется возможным
их описать. Сегодня и завтра мы сможем, наконец, отдохнуть..."
     Наводчик второй  батареи  Ефимов  тоже  писал  письмо.  Он  сидел  на
завалинке,   сдвинув  на  затылок  бескозырку,  и  сосредоточенно  работал
огрызком карандаша:
     "...А  если  правду вам  описать,  так  положение наше очень тяжелое.
Авиация жмет с утра до ночи,  не дает поднять голову,  и каждый день ведем
бои  с  танками.  Иногда думаю:  будь,  что будет,  все равно погибать,  а
посмотришь на капитан-лейтенанта Арсеньева или на комиссара Яновского, так
становится стыдно. Им потрудней, к примеру, чем нам, посколько отвечают за
нас всех,  и перед высшим командованием тоже,  а своей уверенности никогда
не  теряют,  и  из  любых трудностей нас выводят с  победой,  как было,  к
примеру,  вчера.  И  подвести их мы не имеем никакого полного права,  видя
такие примеры морского геройства".
     Ефимов послюнявил карандаш, поднял глаза и просиял:
     - Вот это жеребец! Англо-донец - красота!
     Кавалерист гордо и весело взглянул на бойца в смешанной форме:
     - Пиши,  пиши,  писатель!  Чего рот раззявил? Давай сменяю жеребца на
твой пароход!
     Ефимову хотелось ответить что-нибудь не менее остроумное,  но всадник
тронул шпорами бока лошади в  тех  местах,  где густо-коричневая блестящая
шерсть переходила в  нежную желтизну подпалин.  Жеребец перебрал передними
ногами,  натянул повод и  пошел крупной,  размашистой рысью,  а  остальные
лошади,  поспевая  за  ним,  перешли  на  короткий галоп.  Маленький отряд
скрылся, подняв облако вечерней пыли, пронизанной отлогими лучами.
     Писарчук стоял на вахте у орудия.  Он тоже смотрел на всадников, пока
они не скрылись,  потом его внимание привлек подозрительный гул.  Привычно
взглянув на  залитую  солнцем сторону неба,  он  заметил вдалеке несколько
самолетов.
     По  сигналу "Воздух!"  расчет занял  места  на  орудии.  Сомин  навел
бинокль  и   увидел  три  тяжелых  транспортных  самолета  "Дорнье-216"  в
сопровождении истребителей.  Стрелять  по  ним  на  таком  расстоянии было
бесполезно.  Самолеты прошли стороной,  и  Сомин  скомандовал "Отбой!",  а
вскоре с юго-востока донеслись винтовочные выстрелы и пулеметные очереди.
     Минут через десять по  селу  пронесся карьером кавалерист,  видимо из
того самого отряда, который только недавно проехал в обратном направлении.
Всадник резко  осадил  лошадь рядом  с  группой моряков,  которые курили у
колодца,  беседуя с  двумя  женщинами.  Здесь  же  находился,  конечно,  и
Косотруб. На сей раз его гитара была украшена голубым бантом.
     - Где  ваш  командир?  -  крикнул кавалерист.  -  Высадился воздушный
десант.
     Яновский вышел из избы, застегивая на ходу китель:
     - Где десант? Сколько примерно человек?
     - Там,   в  роще,  прямо  по  шоссе.  Человек  сорок  парашютистов  с
пулеметами. А может, больше.
     - Скачите к  вашему командиру.  Из  рощи никого не  выпускать!  Будем
через десять минут.
     Яновский  задумался  только  на  мгновенье:  "Пожалуй,  обойдусь  без
Арсеньева, и десант упускать нельзя. Обойдусь без Арсеньева!"
     Он  взял  две  боевые  машины  из  второй батареи.  "Этого,  пожалуй,
хватит".
     Солнце уже село,  когда "студебеккеры" остановились на  пригорке,  не
доезжая полутора километров до  рощи,  обложенной со  всех  сторон  редкой
цепочкой спешившихся кавалеристов. Неподалеку, в ложбинке, стояли коноводы
с лошадьми.
     - Командир,  ко мне!  - крикнул Яновский с подножки машины. Подскакал
старший лейтенант на англо-донском жеребце. Яновский уже принял решение.
     - Накапливайтесь вон  в  той  балочке.  Атака немедленно после залпа.
Людей с противоположной стороны рощи уберите.
     Чернявый казак быстро сообразил, что от него требуется. Он не впервые
встречался с "катюшей".
     - Слушаюсь, товарищ начальник. Все ясно!
     Орудия уже были наведены. Яновский махнул рукой:
     - Залп!
     Зашипели, завыли реактивные снаряды, и, как только раздались разрывы,
казаки наискосок из ложбинки помчались в  атаку с обнаженными клинками над
головой.  Моряки  хорошо  видели  с  пригорка,  как  они  рубили на  скаку
выбегавших из  горящей рощи парашютистов.  Двое фашистов вытащили из  рощи
пулемет и  уже готовы были открыть огонь в  упор по  казакам,  но  на  них
налетел  старший  лейтенант на  гнедом  жеребце.  Дважды  сверкнул клинок.
Пулемет не выпустил ни одной пули.
     Все было кончено в течение нескольких минут.  Яновский подождал, пока
кавалеристы прочесывали рощу,  чтобы  в  ней  никого  не  осталось.  Снова
подъехал командир казаков. Ефимов сказал другому матросу:
     - В первый раз вижу кавалерийскую атаку. Как в кино!
     Казак подмигнул ему, как старому знакомому:
     - А  ваш  пароход -  тоже ничего!  Так  дали,  что  и  нам,  почитай,
нисколько не оставили.
     - Не пароход,  а корабль,  -  серьезно поправил Ефимов,  -  корабль в
степи!
     Эти слова любили повторять в дивизионе.
     - Как  ваша  фамилия?  -  спросил  Яновский  казачьего  командира.  -
Передайте  вашему  начальнику,  что  комиссар  гвардейской  морской  части
объявил вам благодарность.
     - Старший лейтенант Шелест,  -  четко ответил кавалерист, прикладывая
ладонь  к  козырьку.  -  Передам  лично  генералу  Кириленко,  как  моряки
взаимодействовали с казаками.
     В  то  время  как  Яновский со  своими  двумя  машинами возвращался в
Ладовскую балку  с  юга,  с  севера въехал в  станицу лейтенант Рощин.  Он
положил на стол перед Арсеньевым боевое распоряжение:  "Задержать танковые
колонны в районе поселка Хлебороб".
     - Отдохнули... - сказал Арсеньев.


                              ГїЛїАїВїАї VII

                             ПО УСТАВУ СЕРДЦА


                        1. ДО ДЕВЯТИ ЧАСОВ УТРА...

     Отступление наших войск продолжалось.  Отходила с боями и оперативная
группа генерала Назаренко.  Танковые клинья врага  все  глубже вонзались в
степи,  тянулись к  Кубани.  Теперь генералу было  еще  труднее руководить
своими частями.  Иногда полки и  дивизионы на несколько суток теряли связь
со штабом группы и  действовали самостоятельно,  стремясь как можно дольше
задерживать продвижение немцев.
     Морской дивизион  хорошо знали по всему фронту.  Он,  пожалуй,  стоил
полка.  Отходя  от  станицы  к  станице,   возвращаясь   назад,   двигаясь
параллельно  танковым колоннам,  Арсеньев вступал в бой по нескольку раз в
день и каким-то чудом выводил свою часть из-под удара, когда казалось, что
спасения не будет. Потери дивизиона по сравнению с другими частями были не
велики,  но  все-таки  людей  не  хватало.  Многим  рядовым  краснофлотцам
приходилось выполнять обязанности младших командиров, а некоторые сержанты
и старшины командовали взводами.  Среди них был и Сомин. После того как из
трех  зенитно-противотанковых  орудий  осталось  два,  а пулеметную машину
окончательно закрепили за разведкой,  батарея превратилась во  взвод.  Его
командиром  назначили  Сомина.  Он  все  еще  ходил с забинтованной рукой,
забегая  в  свободную  минуту  на  перевязку  в   санчасть.   Обычно   его
перевязывала Людмила. Теперь они были друзьями, и хотя девушка не говорила
Сомину ничего  такого,  что  не  могла  бы  сказать  каждому,  она  всегда
заканчивала словами:
     - Ты,  Володька,  понимаешь меня лучше всех,  а  главное,  не читаешь
мораль.
     Вторым ее другом был Горич.  В начале совместной службы он,  конечно,
попытался за  ней поухаживать.  Старший лейтенант медслужбы никогда не мог
пожаловаться на равнодушие женщин.  Здесь он, по-видимому, успеха не имел.
Что  происходило в  санитарном автобусе,  осталось  тайной,  однако  бойцы
видели,  как однажды ночью Юра выскочил из машины в одних трусах. Из двери
высунулась растрепанная Людмила с Юриным пистолетом в руках.
     Потом было не  до  ухаживаний.  Но  когда начались непрерывные бои  и
марш-маневры  на  сотни  километров,  старший  лейтенант медслужбы не  раз
говорил,   что   лучшей  помощницы  и   желать  нечего.   Она  командовала
санинструкторами батарей,  как  когда-то  зенитчиками,  не  давала  спуску
никому,  в  том числе и  Горичу,  но и себя не жалела тоже.  Когда в штабе
внезапно вспомнили о  старом  решении  отчислить Шубину  из  части,  Горич
заявил:
     - Пусть отчисляют вместе со  мной.  А  лучше -  пусть пошлют вдвоем в
батарею. Меня - командиром взвода, а Людмилу санинструктором.
     Их всегда видели вместе.  Жили они оба в  санитарном автобусе,  когда
там  не  лежали раненые.  Многие считали,  что  это  одна из  тех  крепких
фронтовых пар,  которая пронесет,  не  в  пример  прочим,  свою  спокойную
привязанность до  самого конца войны,  а  потом будет ее  нести и  дальше.
Горич только посмеивался,  слыша такие разговоры.  Он-то  знал лучше всех,
что Людмила вообще не принимает его в расчет как мужчину.  Со свойственной
ей  бесцеремонностью  она  переодевалась  при  нем,  а  когда  он  начинал
возмущенно фыркать, то получал еще и нагоняй в придачу:
     - Если  не  можешь  сидеть спокойно,  выкатывайся к  чертовой матери.
Интеллигенция!
     И  все-таки  они  были настоящими друзьями,  связанными той  взаимной
заботой,  которая так ярко проявляется на фронте,  не нуждаясь ни в  каком
словесном выражении.  Такая грубоватая дружба без скидок, но в то же время
и без обид охватывала, за редким исключением, всю часть.
     Пытаясь объяснить себе и  другим успехи дивизиона Арсеньева,  генерал
Назаренко ставил эту спаянность чуть ли не на первое место.
     - Смелость -  это еще не все, - говорил он, - без выучки, дисциплины,
сознательности тоже не  обойдешься,  но есть у  моряков Арсеньева еще одна
вещь...   -  Он  задумывался,  подбирая  подходящее  сравнение,  и  всегда
приходили на ум слова,  известные всем,  много раз слышанные,  и  все-таки
самые верные -  морская дружба!  -  Вы  посмотрите,  как  живут командир и
комиссар!  Думаете,  у  них не бывает стычек?  Еще какие!  А все равно они
действуют, как один человек. Весь дивизион - как один человек. Батарея - с
батареей, расчет - с расчетом, матрос - с матросом. Это такая цепочка, что
не перегрызешь!
     После ростовского боя и  рейда под Егорлыкскою Назаренко был убежден,
что  дивизион Арсеньева выполнит любую  задачу,  и  когда  в  штабе фронта
сомневались,  смогут ли моряки без поддержки других частей удержать дорогу
или нанести внезапный удар, Назаренко отвечал:
     - А  могут  двенадцать  боевых  машин  задержать  на  сутки  авангард
танковой армии? Ни по одному наставлению не могут. Не предусмотрено это ни
одним уставом, за исключением устава собственного сердца!
     Как ни стремился генерал поберечь свою любимую часть, ему приходилось
безжалостно бросать ее из боя в  бой.  Не успели моряки выполнить задачу у
поселка Хлебороб, как их уже послали в Шах-Назаровскую.
     Дивизион шел  всю  ночь  наперегонки с  танками по  двум параллельным
дорогам. Первыми пришли моряки.
     Станица Шах-Назаровская,  еще  не  тронутая войной,  лежала в  сочной
зелени,  как белая слива.  Утренняя прохлада обволакивала деревья и кусты.
Туман таял над речушкой,  бегущей на юг -  к Кубани. Близость этой большой
реки ощущалась в обилии плодов, в добротности хат под цинкованным железом,
во  всем привольном,  зажиточном облике станицы.  Лето принесло невиданный
урожай абрикосов. Тысячи маленьких солнц свисали гроздьями, сгибая ветки и
заслоняя листья.  Покрытые тончайшим пушком плоды улыбались из-за  каждого
белокаменного забора. Литые медовые шарики покрывали плоские крыши сараев,
лежали прямо на земле, на соломенных подстилках.
     В этот час уже подоили коров.  Теплый дух парного молока смешивался с
ночным  ароматом трав  и  сильным  дневным  запахом  просыпающихся цветов.
Звенели ведра,  скрипели вороты колодцев,  сливая свой  визгливый голос  с
домовитым мычанием коров,  которые шествовали через  дорогу  перед  самыми
радиаторами "студебеккеров".  Нельзя сказать, что коровы не боялись машин.
Они их просто не замечали своими ясными, блестящими глазами.
     Вторая  батарея расположилась в  абрикосовом саду.  Шоферы  осторожно
вводили машины в промежутки между деревьями, чтобы не задеть ветви и густо
выбеленные известкой стволы.  За  машинами тянулась едкая воздушная струя,
пропитанная бензином  и  горелым  ав