омещении. Скоро подыщут другой Комитет, сказал ей Клейн, когда они выбрались на свежий воздух. Равновесие восстановится - это дело нескольких недель. А покуда Землю могут разнести в черепки отчаянные создания, которых они видели. Им нужны решения. И быстро.
     - Жив Гольдберг, - сказал Клейн. - И он будет продолжать игру, но чтобы играть, нужны двое.
     - А почему не вы?
     - Потому что он ненавидит меня. Ненавидит всех нас. Он говорит, что станет играть только с вами.
     Гольдберг сидел под лавровыми деревьями и раскладывал пасьянс. Это было долгим занятием. Близорукость требовала, чтобы он подносил каждую карту на расстояние трех дюймов к носу, пытаясь разглядеть ее, и к тому моменту, когда ряд заканчивался, Гольдберг забывал те карты, что были в начале.
     - Она согласна, - сказал Клейн. Гольдберг не оторвал взгляда от игры. - Я сказал: она согласна.
     - Я не слепой и не глухой, - ответил Гольдберг Клейну, все еще внимательно рассматривая карты. Затем, в конце концов, он взглянул вверх и, увидев Ванессу, прищурился. - Я говорил им, что это плохо кончится... - по мягкому тону Ванесса поняла - изображая фатализм, он все-таки остро переживает потерю товарищей. -...Я говорил с самого начала - мы должны оставаться здесь. Бежать бесполезно. - Он пожал плечами и вновь обратился к картам. - К чему бежать? Мир изменился. Я знаю. Мы изменили его.
     - Это было не так плохо, - сказала Ванесса. - Мир?
     - То, как они умерли.
     - О!
     - Мы веселились до последней минуты.
     - Гомм был таким сентиментальным, - сказал Гольдберг. - Мы никогда особенно не любили друг друга.
     Большая лягушка прыгнула на дорогу перед Ванессой. Глаза Гольдберга уловили движение.
     - Кто это? - спросил он.
     Создание со злобой рассматривало ногу Ванессы.
     - Просто лягушка, - ответила она.
     - Как выглядит?
     - Толстая, - сказала Ванесса. - С тремя красными точками на спине.
     - Это - Израиль, - произнес Гольдберг. - Не наступите на него.
     - Будут ли к полудню какие-нибудь решения? - вмешался Клейн. - Особенно в связи с положением в Проливе, с Мексиканским спором и...
     - Да-да-да, - сказал Гольдберг. - А теперь уходите.
     - ...может получиться еще один Залив Свиней...
     - Вы не сказали ничего, чего бы я не знал. Идите! От вашего присутствия нации волнуются. - Он уставился на Ванессу. - Ну, вы собираетесь сесть или нет.
     Она села.
     - Я оставляю вас, - произнес Клейн и удалился.
     Гольдберг начал издавать горлом звук "кек-кек-кек", подражая голосу лягушки. В ответ раздалось кваканье изо всех закоулков двора. Слыша этот звук, Ванесса сдержала улыбку. Фарс, некогда говорила она себе, надо играть с искренним выражением лица, так, будто ты веришь каждому сказанному слову. Только трагедия требует смеха, а ее - с помощью лягушек - они, возможно, еще смогут предотвратить.

КНИГИ КРОВИ
КНИГА 6

Клайв БАРКЕР
Перевод с английского В. Шитикова. OCR Денис






Литературный ПОРТАЛ 


http://www.LitPortal.Ru


Жизнь смерти

"The Life of Death"

     Сидя в приемной клиники, Элейн жадно читала свежую газету. Зверь, которого считали пантерой, и который два месяца терроризировал окрестности Эппинг-Фореста, был застрелен и оказался дикой собакой. Археологи в Судане исследовали фрагменты костей, которые, как они полагают, могли бы полностью изменить представления о происхождении человека. Девица, которая однажды танцевала с младшим отпрыском королевской фамилии, была найдена убитой недалеко от Клэпхема, пропал яхтсмен-одиночка, совершавший кругосветное плавание. Она прочитывала сводки о мировых событиях и о житейских с одинаковым пылом - пусть хоть что-нибудь отвлечет ее от предстоящего осмотра - но сегодняшние новости были слишком похожи на вчерашние, изменились только заголовки.
     Доктор Сеннет сообщил ей, что заживление идет нормально как изнутри, так и снаружи, и что она вполне может вернуться к своим обязанностям, как только почувствует достаточно психологической уверенности. Ей следует еще раз записаться на прием в первую неделю нового года, сказал он, а затем пройти окончательный осмотр.
     Мысль сесть в автобус и вернуться домой казалась ей невыносимой после стольких часов томительного ожидания. Она решила пройти пару остановок пешком: эта прогулка будет для нее полезна.
     Однако ее планы оказались слишком смелыми. Уже через несколько минут ходьбы ее начало подташнивать и в нижней части живота появилась тупая боль, так что она свернула с дороги в поисках места, где можно было бы отдохнуть в попить чаю. Ей не мешало бы и поесть, она это знала, хотя никогда не отличалась хорошим аппетитом, а после операции и подавно. Она побрела дальше. Отыскала небольшой ресторанчик, который не оглашался гомоном посетителей, хотя было уже без пяти час - время ленча. Невысокая женщина с бесцеремонно-искусственными рыжими волосами подала ей чай и омлет с грибами. Она старалась есть, но так и не смогла. Официантка была не на шутку озабочена.
     - Вам не нравится пища, - спросила она немного раздраженно.
     - О, нет, - уверила ее Элейн, - мне очень нравится.
     Тем не менее, официантка выглядела обиженной.
     - Будьте любезны, принесите еще чаю, - сказала Элейн.
     Она отодвинула тарелку, чтобы официантка ее забрала. Вид пищи, застывшей на безыскусной тарелке, не привлекал ее. Она ненавидела эту свою непрошенную чувствительность: это абсурд, что тарелка с недоеденными яйцами вызывает отвращение, но она ничего не могла с собой поделать. Всюду она находила отголоски своих собственных бедствий. В смертях, во внезапных морозах после мягкого ноября, в луковицах растений на своем подоконнике, в воспоминании о дикой собаке, застреленной в Эппинг-Форесте, о которой она прочитала утром.
     Официантка принесла горячего чаю, но так и не забрала тарелку. Элейн ее окликнула; та, нехотя, подчинилась.
     Кроме Элейн посетителей больше не осталось, и официантка деловито собирала обеденные меню и готовила столы к вечеру. Элейн сидела и задумчиво смотрела в окно. Пелена зеленовато-серого дыма в считанные минуты заволокла улицу, затмив солнечный свет.
     - Опять жгут, - проворчала официантка. - Этот проклятый запах проникает повсюду.
     - Что там жгут?
     - Там какой-то общественный центр. Они его сносят, и строят новый. Бочка без дна для денежек налогоплательщиков.
     Дым и вправду уже проникал в ресторан. Элейн он не показался неприятным: это было сладко-благоухающее напоминание об осени, ее любимом времени года. Заинтересовавшись, она допила чай, расплатилась, и решила побродить и посмотреть, откуда берется дым. Ей не пришлось идти далеко. В конце улицы она нашла небольшой сквер - в нем и располагалось здание. Впрочем, ее ждала одна неожиданность. То, что официантка назвала общественным центром, оказалось на самом деле церковью или, точнее, когда-то ею было. Свинец и шифер уже были содраны с крыши, оголяя небу торчащие брусья, окна без стекол зияли пустотой, дерн исчез с лужайки возле здания, и два дерева там были срублены. Это их погребальный костер производил тот мучительно-сладкий запах.
     Вряд ли это здание было красивым, но даже по его остаткам можно было догадаться, что оно обладало какой-то притягательной силой. Его обветренные камни не вписывались в окружающий кирпич и бетон, но участь осажденного (рабочие рвались в бой; бульдозер наготове, жадный до камней) придавала ему некое очарование.
     Кое-кто из рабочих заметил, как она стояла и смотрела на них, но не попытался удержать, когда она прошла через сквер к главному входу в церковь и заглянула внутрь. Интерьер, лишенный декоративной кладки, кафедры, скамей, купели и прочего, был просто каменным помещением, не создающим никакой атмосферы и не вызывающим эмоций. Впрочем, кто-то все же нашел там нечто интересное. В дальнем углу церкви спиной к Элейн стоял человек и пристально разглядывал землю. Заслышав шаги, он виновато обернулся.
     - О, - сказал он, - я зашел только на минутку.
     - Ничего страшного, - ответила Элейн. - Похоже, мы оба вторглись в чужие владения.
     Мужчина кивнул. Он был одет скромно - даже невзрачно, - выделялся только его зеленый галстук-бабочка. Черты его лица, несмотря на своеобразный стиль одежды и седые волосы, были на удивление невозмутимыми, как будто ни улыбка, ни хмурые морщины никогда не нарушали их совершенного спокойствия.
     - Довольно грустная картина, не так ли? - сказал он.
     - Вы бывали раньше в этой церкви?
     - Приходилось как-то, - ответил он, - но она никогда не была популярна.
     - Как она называется?
     - Церковь Всех Святых. Скорее всего, была построена в конце семнадцатого века. Вы интересуетесь церквями?
     - Не очень. Просто я увидела дым и...
     - Сцена разрушения всем нравится, - сказал он.
     - Да, - отозвалась она, - наверное, вы правы.
     - Все равно что наблюдать за похоронной процессией. Только не своей, верно?
     Она что-то пробормотала в ответ, но мысли ее были уже далеко. Опять клиника. Опять боль и заживление. Опять ее жизнь, спасенная лишь ценой другой, несостоявшейся жизни. Только не своей.
     - Меня зовут Каванаг, - он шагнул к ней и протянул руку.
     - Рада познакомиться, - ответила она. - Я Элейн Райдер.
     - Элейн, - сказал он, - замечательно.
     - Вы, очевидно, пришли взглянуть в последний раз на это место, прежде чем оно навсегда исчезнет?
     - Да, вы правы. Я тут разглядывал надписи на каменных плитах, на полу. Некоторые из них весьма красноречивы. - Он смел ногой строительный мусор с одной из плиток. - Жаль, если все это пропадет. Уверен, что они просто раздробят эти камни, когда начнут вскрывать пол...
     Она взглянула под ноги на плитки, разбросанные тут и там. Не все были надписаны, на многих из них просто имена и даты. Но были и надписи. Одна, слева от того места, где стоял Каванаг, содержала почти стертый рельеф, изображающий перекрещенные наподобие барабанных палочек берцовые кости, и краткую фразу: искупи время.
     - Должно быть, в свое время там устроили потайной склеп, - сказал Каванаг.
     - Да, понимаю. А это люди, которые были там погребены.
     - Ну, что ж, я тоже не вижу другой причины для этих надписей. Я вот хотел попросить рабочих... - он помолчал, раздумывая. - Боюсь показаться вам не вполне нормальным...
     - О чем вы?
     - В общем, просто хотел попросить рабочих не разрушать эти занятные камни.
     - Думаю, это совершенно нормально, - сказала Элейн. - Они очень красивы.
     Он заметно воодушевился ее ответом.
     - Пожалуй, прямо сейчас пойду и поговорю с ними. Я ненадолго, вы меня извините?
     Оставив ее стоять в центральном нефе как брошенную невесту, он вышел потолковать с одним из рабочих. Она медленно пошла к тому месту, где раньше был алтарь, читая по пути имена. Кому теперь дело до тех людей, что лежат здесь? Они умерли двести лет назад, их ждала не любовь потомков, но забвение. И тут неосознанные надежды на жизнь после смерти, которые она хранила все тридцать четыре года, улетучились, ее больше не отягощали призрачные видения загробной жизни. Однажды, может быть, сегодня, она умрет, как умерли все эти люди, и это не станет событием. Зачем к чему-то стремиться, на что-то надеяться, о чем-то мечтать. Она думала обо всем этом, стоя в круге мутного солнечного света, и была почти счастлива.
     Переговорив с бригадиром, вернулся Каванаг.
     - Так и есть, там находится склеп, - сказал он. - Но его еще не вскрывали.
     - О-о...
     Они все еще там, под ногами, подумала она. Прах и кости.
     - По-видимому, они пока не могут проникнуть внутрь. Все входы тщательно закрыты. Поэтому они сейчас копают вокруг фундамента. Ищут вход.
     - Что, склепы всегда так тщательно закрывают?
     - Но не так, как этот.
     - Может быть, там вообще нет входа, - предположила она.
     Каванаг принял это очень серьезно.
     - Может быть, - сказал он.
     - Они оставят вам какой-нибудь из этих камней?
     Он покачал головой.
     - Они говорят, это не их дело. Они здесь мелкая сошка. Очевидно, у них есть специальная бригада, чтобы проникнуть внутрь и перенести останки к новому месту захоронения. Все это должно быть сделано самым пристойным образом.
     - Слишком уж многого они хотят, - сказала Элейн, разглядывая камни под ногами.
     - Да, пожалуй, - отозвался Каванаг. - В жизни обычно бывает не так. Но тогда, выходит, мы совсем перестали бояться Бога.
     - Возможно.
     - Как бы то ни было, они предложили мне прийти через пару дней и поговорить с перевозчиками.
     Она рассмеялась при мысли о переезжающем доме мертвецов, представив, как они упаковывают свои пожитки. Каванаг был доволен своей шуткой, хотя и непроизвольной. На волне успеха, он предложил:
     - Может быть, выпьете со мной чего-нибудь?
     - Боюсь, что не смогу составить вам подходящей компании, - ответила она. - Я очень устала.
     - Мы могли бы встретиться позже, - сказал он.
     Она отвела взгляд от его загоревшегося желанием лица. Что ж, он довольно приятен, хоть и незатейлив. Ей нравился его зеленый галстук - как усмешка на фоне его общей непритязательности, - и его серьезность. Но она не могла представить себя в его обществе, во всяком случае, сегодня. Она извинилась, объяснив, что еще не оправилась после болезни.
     - Тогда, может быть, завтра? - поинтересовался он вежливо. Отсутствие нажима в его предложении казалось убедительным, и она сказала:
     - Да, с удовольствием. Спасибо.
     Перед тем как расстаться, они обменялись телефонами. Забавно было видеть, как он уже предвкушает их свидание, она почувствовала, что, несмотря на все выпавшие на ее долю беды, все еще остается женщиной.
     Вернувшись домой, она обнаружила посылку от Митча и голодную кошку у порога. Накормив страждущее животное, она приготовила кофе и вскрыла посылку. Там, упакованный в бумагу, лежал шарф, как раз на ее вкус, - невероятная интуиция Митча и на этот раз не подвела. В записке было только: Это твой цвет. Я люблю тебя. Митч. Она хотела тут же схватить телефон и позвонить ему, но вдруг мысль услышать его голос показалась ей опасной. Он обязательно спросит, как она себя чувствует, а она ответит, что все в порядке. Он усомнится: хорошо, но все-таки? Тогда она скажет: я пустая, они вытащили из меня половину внутренностей, черт бы тебя побрал, и у меня уже никогда не будет ребенка ни от тебя, ни от кого другого, понял? От одной только мысли о разговоре с ним ее начали душить слезы, и в порыве необъяснимого гнева она затолкала шарф в шелестящую бумагу и сунула его в самый глубокий ящик комода. Черт с ним, не сейчас надо было делать такие вещи. Раньше, когда она так нуждалась в нем, он все твердил лишь о своем отцовстве, и как ее опухоли мешают ему в этом.
     Вечер был ясным, холодная кожа неба растянулась от края до края. Ей не хотелось задергивать шторы в передней, потому что сгущающаяся синева была слишком прекрасна. Так она сидела у окна и смотрела на сумерки. Лишь когда угас последний штрих, она задернула потемневшее полотно.
     У нее не было аппетита, тем не менее она заставила себя немного поесть и с тарелкой села к телевизору. Еда все не кончалась, она убрала поднос и задремала, слушая телевизор лишь урывками. Она уже прочла обо всем, что ей было нужно, утром: заголовки не изменились.
     Впрочем, одно сообщение привлекло ее внимание: интервью с яхтсменом-одиночкой, Майклом Мейбьюри, которого подобрали после недельного дрейфа в Тихом Океане. Интервью передавали из Австралии, и качество передачи было плохим, бородатое и сожженное солнцем лицо Мейбьюри то и дело пропадало. Изображение почти отсутствовало: его рассказ о неудавшемся плавании воспринимался только со слуха, в том числе и о событии, которое, кажется, глубоко потрясло его. Он попал в штиль и, поскольку его судно не имело мотора, вынужден был ждать ветра. Но его все не было. Прошла уже неделя, а он не сдвинулся ни на километр, океан был безразличен к его судьбе, ни птица, ни проходящее судно не нарушало безмолвия. С каждым часом он все сильнее чувствовал клаустрофобию, и на восьмой день его охватила паника. Обвязав себя тросом, он отплыл от яхты, чтобы вырваться из тесного пространства палубы. Но, отплыв от яхты и наслаждаясь теплым спокойствием воды, он не захотел возвращаться. А что, если развязать узел, подумал он, и уплыть совсем?
     - Почему у вас возникла такая странная мысль? - спросил репортер.
     Мейбьюри нахмурился. Он достиг кульминации в своем рассказе, но явно не желал продолжать. Репортер повторил вопрос.
     Наконец, запинаясь, он начал говорить.
     - Я оглянулся на яхту, - сказал он, - и увидел, что кто-то стоит на палубе.
     Репортер, не поверив своим ушам, переспросил:
     - Кто-то стоит на палубе?
     - Да, это так, - сказал Мейбьюри. - Там кто-то был. Я видел фигуру совершенно отчетливо: она передвигалась по палубе.
     - Вы... Вы разглядели, кто был этот безбилетный пассажир? - последовал вопрос.
     Мейбьюри помрачнел, догадываясь, что его рассказ будет воспринят с недоверием.
     - Так кто же это был? - не унимался репортер.
     - Не знаю, - ответил Мейбьюри. - Наверное, Смерть.
     - Но вы ведь, в конце концов, вернулись на яхту.
     - Конечно.
     - И никаких следов?
     Мейбьюри посмотрел на репортера, в его взгляде было презрение.
     - Но ведь я пережил это, не так ли?
     Репортер пробормотал, что это ему не вполне понятно.
     - Я не тонул, - сказал Мейбьюри. - Я мог бы умереть, если бы захотел. Отвязал бы трос, и утонул.
     - Но вы этого не сделали. А на следующий день...
     - На следующий день поднялся ветер.
     - Это необычайная история, - сказал репортер, довольный, что самая душещипательная часть интервью позади. - Вы должно быть, уже предвкушаете встречу со своей семьей, как раз под Рождество...
     Элейн не слышала заключительного обмена остротами. Мысленно она была привязана тонким тросом к своей комнате, ее пальцы перебирали узел. Если Смерть может найти лодку в пустыне Тихого Океана, то почему не может найти ее. Сидеть рядом с ней, когда она спит. Подстерегать ее, когда она предается своему горю. Она встала и выключила телевизор. Квартира мгновенно погрузилась в безмолвие. Срывающимся голосом она крикнула в тишину, но никто не ответил. Вслушиваясь, она ощутила соленый вкус во рту. Океан.
     Выйдя из клиники, она получила сразу несколько приглашений отдохнуть и оправиться после болезни. Отец предлагал ей поехать в Абердин, сестра Рейчел звала на несколько недель в Букингемшир, наконец, был жалостливый звонок от Митча - приглашал провести отпуск вместе. Она отказала им всем, сказав, что ей, мол, нужно как можно скорее восстановить привычный ритм жизни: вернуться к работе, к коллегам и друзьям. На самом деле причины были глубже. Она боялась их сострадания, боялась, что слишком к ним привяжется и станет во всем полагаться на них. Природная склонность к независимости, которая в свое время привела ее в этот неприветливый город, вылилась в осмысленный вызов всеподавляющему инстинкту самосохранения. Она знала, что если уступит нежности их призывов, то наверняка пустит корни в отеческую землю и ничего не увидит вокруг еще целый год. И кто знает, какие события пройдут мимо нее!
     Итак, достаточно оправившись, она вернулась к работе, рассчитывая, что это поможет ей восстановить нормальную жизнь. Но какие-то ее навыки были утеряны. Каждые несколько дней что-нибудь да происходило - она могла прослушать какую-нибудь реплику, или поймать на себе взгляд, которого не ожидала, - и это заставило ее понять, что к ней относятся с какой-то настороженной предупредительностью. Ей хотелось плюнуть в лицо своим подозрениям, сказать, что она и ее матка - вовсе не одно и то же, и что удаление последней не так уж трагично.
     Но сегодня по дороге в офис она не была уверена, что они так уж ошибаются. Элейн казалось, что она не спала уже неделю, хотя в действительности она спала долго и глубоко каждую ночь. Из-за огромной усталости ее глаза слипались, и все в тот день виделось ей как-то отдал