йке с закрытыми глазами. Когда вошел Клив, он глаза так и не открыл. Лицо его было разбито.
     - Ты в порядке?
     - Да, - тихо ответил мальчик.
     - Кости не переломаны?
     - Я выживу.
     - Ты должен понять...
     - Послушай, - Билли открыл глаза. Зрачки его почему-то потемнели, или причиной тут было освещение. - Я жив, понятно? Я не идиот, тебе это известно. Я знал, во что влезаю, когда попал сюда. - Он говорил так, будто и в самом деле мог выбирать. - Я могу убить Лауэлла, - продолжил он, - а потому не мучайся зря. - Он на какое-то время замолчал, а потом произнес: - Ты был прав.
     - Насчет чего?
     - Насчет того, чтобы не иметь друзей. Я сам по себе, ты сам по себе. Верно? Просто я медленно схватываю, но в это я врубился. - Он улыбнулся самому себе.
     - Ты задавал вопросы, - сказал Клив.
     - Разве? - тут же ответил Билли, - Кто тебе сообщил?
     - Если у тебя есть вопросы, спрашивай меня. Люди не любят тех, кто сует нос не в свои дела. Они становятся подозрительными. А затем отворачиваются, когда Лауэлл и ему подобные начинают угрожать.
     При упоминании о Лауэлле лицо Билли болезненно нахмурилось. Он тронул разбитую щеку.
     - Он покойник, - прошептал мальчик чуть слышно.
     - Это как дело повернется, - заметил Клив.
     Взгляд, подобный тому, что бросил на него Тейт, мог бы разрезать сталь.
     - Именно так, - сказал Билли без тени сомнения в голосе. - Лауэллу не жить.
     Клив не стал возражать, мальчик нуждался в такой браваде, сколь смехотворна она ни была.
     - Что ты хочешь узнать, что суешь повсюду свой нос?
     - Ничего особенного, - ответил Билли.
     Он больше не смотрел на Клива, а уставился на койку, что была сверху. И спокойно сказал:
     - Я только хотел узнать, где здесь были могилы, вот и все.
     - Могилы?
     - Где они хоронили повешенных. Кто-то говорил, что там, где похоронен Криппен, - куст с розами. Ты когда-нибудь слышал об этом?
     Клив покачал головой. Только теперь он вспомнил, что мальчик спрашивал о сарае с виселицей, а вот теперь - про могилы. Билли взглянул на него. Синяк с каждой минутой делался темнее и темнее.
     - Ты знаешь, где они, Клив? - спросил он. И снова то же притворное безразличие.
     - Я узнаю, если ты будешь так любезен и скажешь, зачем тебе это нужно.
     Билли выглянул из-под прикрытия койки. Полуденное солнце очерчивало короткую дугу на отштукатуренных кирпичах стены. Оно было сегодня неярким. Мальчик спустил ноги с койки и сел на краю матраса, глядя на свет так же, как в первый день.
     - Мой дедушка - отец моей матери - был здесь повешен, - произнес он дрогнувшим голосом. - В 1937-м. Эдгар Тейт. Эдгар Сент-Клер Тейт.
     - Ты, кажется, сказал, отец твоей матери?
     - Я взял его имя. Я не хочу носить имя отца. Я никогда ему не принадлежал.
     - Никто никому не принадлежит, - ответил Клив. - Ты принадлежишь сам себе.
     - Но это неверно, - сказал Билли, слегка пожав плечами, и все еще глядя на свет на стене. Уверенность его была непоколебимой, вежливость, с которой он говорил, не делала его утверждение менее веским. - Я принадлежу своему деду. И всегда принадлежал.
     - Ты еще не родился, когда...
     - Это не важно. Пришел-ушел, это ерунда.
     Пришел-ушел, удивился Клив. Понимал ли под этими словами Тейт жизнь и смерть? У него не было возможности спросить. Билли опять говорил тем же приглушенным, но настойчивым голосом.
     - Конечно, он был виновен. Не так, как о том думают, но виновен. Он знал, кто он и на что способен, это вина, так ведь? Он убил четверых. Или, по крайней мере, за это его повесили.
     - Ты думаешь, он убил больше?
     Билли еще раз слабо пожал плечами: разве в количестве дело.
     - Но никто не пришел посмотреть, куда его положили покоиться. Это неправильно, так ведь? Им было все равно, мне кажется. Вся семья, возможно, радовалась, что он умер. Думали, что он чокнутый, с самого начала. Но он не был таким. Я знаю, не был. У меня его руки и его глаза. Так мама сказала. Она мне все о нем рассказала, видишь ли, прямо перед смертью. Рассказала мне вещи, которые никому и никогда не говорила. И рассказала мне только потому, что мои глаза..." - он запнулся и приложил руку к губам, будто колеблющийся свет на стене уже загипнотизировал его, чтобы он не сказал слишком многое.
     - Что сказала тебе мать? - нажал Клив.
     Билли, казалось, взвешивал различные ответы, перед тем как предложить один из них.
     - Только то, что он и я были одинаковы в некоторых вещах, - сказал он.
     - Чокнутые, что ли? - спросил полушутя Клив.
     - Что-то вроде того, - ответил Билли, все еще глядя на стену; он вздохнул, затем решил продолжить признание: - Вот почему я пришел сюда. Так мой дедушка узнает, что он не был забыт.
     - Пришел сюда? - спросил Клив. - О чем ты говоришь. Тебя поймали и посадили. У тебя не было выбора.
     Свет на стене угас, туча заслонила солнце. Билли взглянул на Клива. Свет был тут, в его глазах.
     - Я совершил преступление, чтобы попасть сюда, - ответил мальчик. - Это был осмысленный поступок.
     Клив покачал головой. Заявление казалось абсурдным.
     - Я и раньше пытался. Дважды. Это отнимает время. Но я здесь, разве не так?
     - Не считай меня дураком, Билли, - предостерег Клив.
     - Я и не считаю, - ответил тот. Теперь он стоял. Казалось, он почувствовал облегчение; что рассказал эту историю, он даже улыбался, будто бы испытующе, когда сказал: - Ты был добр ко мне. Не думай, что я этого не понимаю. Я благодарен. Теперь... - он посмотрел в лицо Кливу, перед тем как сказать: - Я хочу знать, где могилы. Найди их, и ты больше не услышишь ни одного писка от меня, обещаю.

***

     Клив почти ничего не знал ни о тюрьме, ни о ее истории, но он знал тех, кто это мог знать. Был человек по прозванию Епископ, столь хорошо известный заключенным, что имя его требовало определенного артикля, - этот человек частенько бывал в Мастерской в то же время, что и Клив. Епископ находился то в тюрьме, то за ее стенами в течение своих сорока с чем-то лет, в основном за всякие мелочи, и со всем фатализмом одноногого человека, который изучает монопедию пожизненно, стал знатоком тюрем и карательной системы в целом. Мало что почерпнуто было из книг. Большую часть своих знаний он по крупицам собрал у старых каторжников и тюремщиков, которые часами могли беседовать, и постепенно он превратился в ходячую энциклопедию по преступлениям и наказаниям. Он сделал это предметом торговли и продавал свои бережно скопленные знания в зависимости от спроса то в виде географической справки будущему беглецу, то как тюремную мифологию заключенному-безбожнику, ищущему местное божество. И сейчас Клив отыскал его и выложил плату в табаке и долговых расписках.
     - Что я могу для тебя сделать? - поинтересовался Епископ. Он был будто сонный, но не болезненно. Тонкие, словно иголки, сигареты, которые он постоянно скручивал и курил, казались еще меньше в его пальцах мясника, окрашенных никотином.
     - Мне бы хотелось знать о здешних повешенных.
     Епископ улыбнулся.
     - Такие славные истории", - сказал он и стал рассказывать.
     В незамысловатых деталях Билли был в основном точен. В Пентонвилле вешали до самой середины столетия, но сарай давно был разрушен. На его месте Отделение для наказанных условно и содержащихся под надзором в блоке Б. Что до россказней о криппеновских розах, и это недалеко от истины. В парке, перед хибаркой, где, как сообщил Кливу Епископ, располагался склад садовых инструментов, был небольшой клочок травы, в самом центре которого цвел кустарник, посаженный в память доктора Криппена, повешенного в 1910 (говоря об этом, Епископ признался, что здесь не может определить точно, где правда, где выдумка).
     - Там и есть могилы? - спросил Клив.
     - Нет, нет, - ответил Епископ, одной затяжкой уменьшив свою крошечную сигарету наполовину. - Могилы находятся вдоль стены, слева за хибарой. Там длинный газон, ты его должен знать.
     - Надгробий нет?
     - Абсолютно никаких. Никаких меток. Только начальник тюрьмы знает, кто где похоронен, а планы он, наверное, давно потерял. - Епископ нашарил в нагрудном кармане своей робы жестянку с табаком и принялся сворачивать новую сигарету с таким умением, что и не смотрел на руки. - Приходить и оплакивать не разрешается никому, понимаешь. С глаз долой, из сердца вон, вот именно. Конечно, тут причина серьезная. Люди забывают премьер-министров, а убийц помнят. Пройдешь по тому газону, и всего в шести футах под тобой находятся некоторые, из самых отъявленных, что украшали когда-либо эту зеленую и приятную землю. А ведь даже креста нет, чтобы отметить место. Преступно, а?
     - Ты знаешь, кто там похоронен?
     - Несколько очень испорченных джентльменов, - ответил Епископ, словно нежно журил их за совершенное зло.
     - Ты слышал о человеке по имени Эдгар Тейт?
     Епископ поднял брови, его жирный лоб прорезали морщины.
     - Святой Тейт? Да, конечно. Его не просто забыть.
     - Что ты о нем знаешь?
     - Он убил жену, потом детей. Орудовал ножом так же легко, как я дышу.
     - Убил всех?
     Епископ вставил свеженабитую сигарету в толстые губы.
     - Может, и не всех, - сказал он, щуря глаза, словно хотел припомнить какие-то детали. - Может, кто из них и выжил. Думаю, дочь, должно быть... - Он пренебрежительно пожал плечами. - Я не силен запоминать жертвы. Да и кто силен? - Он уставился на Клива ласковыми глазами. - Чего ты так интересуешься Тентом? Его повесили до войны.
     - В 1937-м. Уже порядком разложился, правда?
     Епископ предостерегающе поднял указательный палец.
     - Э, нет, - сказал он. - Видишь ли, земля, на которой построена эта тюрьма, имеет особые свойства. Тела, в ней похороненные, не гниют так, как повсюду".
     Клив кинул на Епископа недоверчивый взгляд.
     - Это правда, - запротестовал толстяк. - У меня есть точные данные. И поверь, когда бы они ни выкапывали тело из земли, его всегда находили почти в безупречном виде". - Он воспользовался паузой, чтобы прикурить сигарету, сделал затяжку и теперь выпускал изо рта дым вместе со словами: - Когда придет на нас конец света, добрые люди из Мэрилбоун и Кэдмен Тауна поднимутся - гниль да кости. А грешники, те поскачут к Страшному Суду такие свеженькие, как будто только что родились. Представляешь? - Это превратное суждение восхищало его, широкое толстое лицо чуть ли не светилось от удовольствия. - Эх, - задумчиво произнес он, - кого-то назовут испорченным в то прекрасное утро?

***

     Клив так никогда и не узнал в точности, как Билли попал в садоводческий наряд, но он это сделал. Возможно, он обратился прямо к Мейфлауэру, который убедил вышестоящее начальство, что мальчику можно доверить работу снаружи, на свежем воздухе. Как бы то ни было, он что-то придумал, и в середине недели, когда Клив узнал, где находятся могилы, Билли оказался снаружи. Холодным апрельским утром он стрит газон.
     То, что произошло в тот день, просочилось по тайным каналам приблизительно ко времени отдыха. Клив услышал рассказ из трех независимых источников. Отчеты были окрашены по-разному, но явно походили друг на друга.
     В общих чертах говорилось следующее: садоводческий наряд, четыре человека под присмотром тюремщика, двигался вокруг блоков, приводя в порядок газоны, выпалывая ненужную траву и готовя все к весенней посадке. Охрана была не на высоте, прошло две или три минуты, прежде чем тюремщик заметил, что один из подопечных тихонько ускользнул. Подняли тревогу. Однако далеко искать не пришлось. Тейт и не пытался убежать, а если и пытался, то припадок особого рода разрушил его планы. Его обнаружили - и тут версии значительно расходятся - на газоне у стены, Тейт лежал на траве. Некоторые утверждали, что лицо его было черным, а тело завязано узлом, язык почти откушен, другие утверждали, что его нашли лежащим вниз лицом, он разговаривал с землей, всхлипывал и что-то клянчил. Сделали вывод - мальчик лишился рассудка.
     Сплетни поставили Клива в центр внимания, что ему очень не нравилось. Весь следующий день ему не выдалось ни одной спокойной минуты, люди хотели знать, каково жить в камере вместе с чокнутым. Но по словам Клива, Тейт был идеальным сокамерником, спокойным, нетребовательным, безусловно вменяемым. Ту же историю он рассказал и Мейфлауэру, когда на другой день его допрашивали с пристрастием, позднее повторил ее тюремному врачу. Он и не заикнулся об интересе Тейта к могилам и стал присматривать за Епископом, требуя, чтобы и тот молчал. Епископ согласился подчиниться при условии, что в свое время ему расскажут все и во всех подробностях. Клив пообещал. И Епископ, как и приличествовало его гипотетическому духовному сану, свое слово сдержал.

***

     Билли отсутствовал в загоне два дня. А тем временем Мейфлауэр был отстранен от обязанностей дежурного по этажу. На его место из блока Д перевели некоего Девлина. Слава шла на шаг впереди него. Казалось, он не одарен глубоким состраданием. Впечатление подтвердилось, когда, в день возвращения Билли Тейта, Клива позвали в кабинет Девлина.
     - Мне говорили, что вы с Тейтом близки", - заявил Девлин. Лицо его было тверже гранита.
     - Не совсем, сэр.
     - Я не собираюсь совершать, ошибку Мейфлауэра, Смит. Насколько я знаю, Тейт несет неприятности. Я собираюсь следить за ним с зоркостью ястреба, а когда меня нет, ты будешь делать это вместо меня, понял? Достаточно ему скосить глаза в сторону. Я его выпру отсюда в специальное подразделение еще до того, как он успеет пернуть. Я понятно говорю?

***

     - Свидетельствуешь свое почтение, да?
     Билли очень похудел в больнице, и трудно было даже вообразить, что этот скелет сколько-то весит. Рубашка походила на мешок, ремень застегивался на самую последнюю дырку. Худоба еще сильнее чем обычно подчеркивала его физическую уязвимость. Удар боксера-полулегковеса свалил бы его с ног, подумал Клив. Но худоба придала его лицу новую, почти отчаянную напряженность. Казалось, он состоит из одних глаз, да и те растеряли весь свой солнечный свет. Ушла также и притворная пустота взгляда, она сменилась сверхъестественной целеустремленностью.
     - Я спросил.
     - Я тебя слышал, - ответил Билли. Солнца сегодня не было, но он все равно смотрел на стену. - Да, если тебе так необходимо знать, я свидетельствовал свое почтение.
     - Мне ведено присматривать за тобой. Девлин велел. Он хочет убрать тебя с этажа. Может, и совсем перевести.
     - Убрать? - испуганный взгляд, который Билли кинул на Клива, был так беззащитен, что его невозможно было выдержать больше чем несколько секунд. - Отсюда долой, ты это имеешь в виду?
     - Думаю, так.
     - Они не могут!
     - Они могут. Они называют это караваном призраков. Сейчас ты здесь, а потом...
     - Нет, - сказал мальчик, внезапно сжав кулаки. Он начал дрожать, и на мгновение Клив испугался, что будет второй припадок. Но, казалось, усилием воли он справился с дрожью, и опять направил взгляд на сокамерника. Ссадины и синяки, полученные от Лауэлла, сделались желтовато-серыми, но еще долго не исчезнут, на щеках бледно-рыжая щетина. Клив почувствовал нежелательный прилив тревоги.
     - Расскажи мне, - попросил Клив.
     - Что рассказать? - спросил Билли.
     - Что случилось у могил.
     - Я почувствовал головокружение. Упал. Очнулся я уже в госпитале.
     - Это то, что сказал им, верно?
     - Это правда.
     - Не так, как слышал я. Почему бы тебе не объяснить, что по-настоящему произошло. Я хочу, чтобы ты поверил мне.
     - Я верю, - сказал мальчик. - Но, видишь ли, я должен хранить это при себе. Это - между мною и им.
     - Тобою и Эдгаром? - переспросил Клив и Билли кивнул. - Между тобой и человеком, который убил всю свою семью, кроме твоей матери?
     Билли явно был напуган тем, что Клив в курсе дела.
     - Да, - сказал он после размышлений. - Да, он убил их всех. Он бы убил и Маму тоже, если бы она не убежала. Он хотел стереть с лица земли всю семью. Так, чтобы не осталось наследников, чтобы не нести плохую кровь.
     - Твоя кровь плохая, да?
     Билли позволил себе слабо улыбнуться.
     - Нет, - ответил он. - Я так не думаю. Дед ошибался. Времена изменились, разве не так?
     Он сумасшедший, подумал Клив. С быстротой молнии Билли уловил его настроение.
     - Я не сумасшедший, - сказал он. - Скажи им. Скажи Девлину и любому, кто спросит. Скажи всем - я агнец. - Его глаза опять горели неистовством. Тут ничего нет от агнца, подумал Клив, но воздержался сказать это вслух. - Они не должны перевести меня отсюда, Клив. Не должны, после того, как я подошел так близко. У меня здесь дело. Важное дело.
     - С покойником?
     - С покойником.
     Какую бы новую цель он ни представил Кливу, с другими заключенными его отношения строились иначе. Он не отвечал ни на вопросы, ни на оскорбления, которыми его осыпали. Его внешнее пустоглазое безразличие было безупречным. Клив поражался. Мальчик мог бы сделать актерскую карьеру, если бы не был профессиональным чокнутым.
     Но то, что он нечто таил, стало скоро проявляться: в лихорадочном блеске глаз, в дрожащих движениях, в задумчивости и непоколебимом молчании. Для доктора, с которым продолжал общаться Билли, физическое ухудшение было очевидным, он заявил, что мальчик страдает депрессией, острой бессонницей, и прописал седативное, чтобы улучшить сон. Таблетки Билли отдавал Кливу, утверждая, что сам он в них не нуждается. Клив был благодарен. Впервые за много месяцев он спал хорошо, его не беспокоили слезы и крики сотоварищей-заключенных. Днем отношения между ним и мальчиком, и всегда сдержанные, обратились в простую вежливость. Клив чувствовал, что Билли совершенно отгородился от внешнего мира.
     Не впервые он был свидетелем такого преднамеренного ухода. Его сводная сестра Розанна умерла от рака желудка три года назад. Это тянулось долго, и состояние ее ухудшалось до самых последних недель. Клив не был с ней близок, но, возможно, как раз это и дало ему перспективу - он многое увидел. В поведении этой женщины было то, что недоставало его семье. Его испугала систематичность, с какой она готовилась к смерти, сокращала свои привязанности, пока не остались самые важные фигуры - ее детей и священника. Остальные, включая мужа, прожившего с ней четырнадцать лет, были изгнаны.
     Теперь он видел ту же холодность и ту же бережливость в Билли. Подобно человеку, готовящемуся пересечь безводную пустыню и слишком дорожащему своей энергией, чтобы тратить ее и на один-единственный жест, мальчик замкнулся в себе. Это выглядело жутко. Клив ощущал все большее неудобство, разделяя с Билли помещение восемь на двенадцать футов. Это походило на совместное проживание с человеком на Улице Смерти. Единственным утешением были транквилизаторы, Билли без труда околдовывал доктора, который продолжал снабжать его лекарствами. Таблетки гарантировали Кливу сон, дающий успокоение и по крайней мере несколько дней без сновидений.

***

     А потом ему приснился город.
     Нет, сначала снилась пустыня. Пространства, засыпанные сине-черным песком, который жег подошвы ног, пока он шел, а холодный ветер задувал в глаза и нос, развевал волосы. Он знал, что бывал здесь и раньше. Во сне он узнавал вереницы бесплодных дюн, без единого деревца или постройки, чтобы разрушить монотонность. Но в прежние визиты он приходил сюда с проводниками - или такой была его почти твердая уверенность, - теперь он был здесь один, и тучи над его головой стояли тяжелые, синевато-серые, обещая, что солнца не будет. Казалось, он часами бродил по дюнам, ноги кровоточили от песка, тело покрылось синей пылью. Когда утомление приблизилось вплотную и почти одолевало его, он увидел руины и подошел к ним.
     Это был не оазис. На пустынных улицах отсутствовало что-либо, имеющее отношение к здоровью или пище - ни фруктовых деревьев, ни искрящихся фонтанов. Город был скопищем домов или их частей - иногда целые этажи, иногда единственная комната, брошенные рядом, будто пародируя городской порядок. Безнадежная мешанина стил