заметная зигзагообразная складка.
     - Боюсь, да.
     - Профессионалу это непозволительно, - сказал Литчфилд. - Но, прошу простить меня, его пылкость вполне объяснима.
     Она придвинулась к лампе возле зеркала, зная, что яркий свет особенно выгоден для ее черных волос.
     - Ну, мистер Литчфилд, что я могу сделать для вас?
     - Честно говоря, у меня очень деликатное дело, - сказал Литчфилд. - Горько признать, но - как бы получше выразиться? - ваш талант не совсем идеально соответствует характеру этой постановки. В вашем стиле игры не хватает нужной тонкости.
     Последовало напряженное молчание, в продолжение которого Диана сопела носом и обдумывала значение только что сказанных слов. Затем она двинулась к двери. Ей не понравилось то, как началась эта сцена. Она ожидала поклонника, а вместо него получила критика.
     - Уходите, - проговорила она бесцветным голосом.
     - Миссис Дюваль...
     - Вы меня слышали.
     - Вы ведь не подходите на роль Виолы, разве нет? - продолжал Литчфилд, как если бы кинозвезда ничего не сказала.
     - Вас это не касается, - бросила она.
     - Но это так. Я видел репетиции. Вы были вялы и неубедительны. Все комические эпизоды казались пошлыми, а сцена соединения - ни одно сердце не смогло бы выдержать ее - сделанной из какого-то тяжелого и грубого металла. Да, там была прямо-таки свинцовая тяжеловесность.
     - Спасибо, я не нуждаюсь в вашем мнении.
     - У вас нет стиля...
     - Заткнитесь.
     - Нет стиля и нет вкуса. Уверен, на экранах телевизоров вы - само очарование, но сцена требует особой правдивости. И души, которой вам, честно говоря, не хватает.
     Игра уже выходила за все дозволенные рамки. Диана хотела ударить непрошеного гостя, но не находила подходящего повода. Она не могла воспринимать всерьез этого престарелого позера. Он был даже не из мелодрамы, а из музыкальной комедии - со своими тонкими серыми перчатками и со своим тонким серым галстуком. Безмозглый, озлобленный клоун, что он понимал в искусстве?
     - Убирайтесь вон или я позову менеджера, - сказала она.
     Но он встал между ней и дверью.
     Сцена изнасилования? Вот какую пьесу они играли? Неужели он сгорает от страсти к ней? Боже, упаси.
     - Моя жена, - улыбнувшись, произнес он, - играет Виолу...
     - Я рада за нее.
     - ...И она чувствует, что сможет вдохнуть в эту роль немного больше жизни, чем вы.
     - У нас завтра премьера, - неожиданно для себя проговорила она, как будто защищая свое присутствие в постановке. Какого черта она пыталась оправдываться перед ним, после того как услышала от него все эти ужасные вещи? Может быть, потому что была немного испугана. Его дыхание, уже довольно близкое к ней, пахло дорогим шоколадом.
     - Она знает роль наизусть.
     - Эта роль принадлежит мне. И я исполню ее. Я исполню ее, даже если буду самой плохой Виолой за всю историю театра, договорились?
     Она старалась сохранять самообладание, но это было нелегко. Что-то в нем заставляло ее нервничать. Нет, она боялась не насилия, но все-таки чего-то боялась.
     - Увы, я уже обещал эту роль своей жене.
     - Что? - она изумилась его самонадеянности.
     - И эту роль будет играть Констанция.
     Услышав имя соперницы, она рассмеялась. В конце концов это могло быть комедией высочайшего класса. Чем-нибудь из Шеридана или Уальда, запутанным и хитроумным. Но он говорил с такой непоколебимой уверенностью: "Эту роль будет играть Констанция", как если бы все дело было уже обдумано и решено.
     - Я не собираюсь больше дискутировать с вами. Поэтому, если вашей жене угодно играть Виолу, то ей придется играть ее на улице. На паршивой улице, ясно?
     - У нее завтра премьера.
     - Вы глухой, тупой или то и другое?
     Внутренний голос твердил ей, чтобы она не теряла самоконтроля, не переигрывала, не выходила из рамок сценического действия. Какими бы последствиями оно ни обернулось.
     Он шагнул к ней, и лампа, висевшая возле зеркала, высветила лицо под широкополой шляпой. До сих пор у нее не было возможности внимательно разглядеть его, теперь она увидела глубоко врезанные линии вокруг его глаз и рта. Они не были складками кожи, в этом она не сомневалась. Он носил накладки из латекса, и они были плохо приклеены. У нее руки зачесались от желания сорвать их и открыть его настоящее лицо.
     Конечно. Вот оно что. Сцена, которую она играла, называлась "Срывание маски".
     - А ну, поглядим, на кого вы похожи, - произнесла она, и, прежде чем он перестал улыбаться, ее рука коснулась его щеки. В самый последний момент у нее мелькнула мысль, что именно этого он и добивался, но уже было поздно извиняться или сожалеть о содеянном. Ее пальцы нащупали край маски и потянули за него. Диана вздрогнула.
     Тонкая полоска латекса соскочила и обнажила истинную физиономию ее гостя. Диана попыталась броситься прочь, но его рука крепко ухватила ее за волосы. Все, что она могла, - это лишь смотреть в его лицо, полностью лишенное какого-либо кожного покрытия. С него кое-где свисали сухие волокна мышц, под подбородком виднелись остатки бороды, но все прочее давно истлело. Лицо большей частью состояло из кости, покрытой пятнами грязи и плесени.
     - Я не был, - отчетливо проговорил череп, - бальзамирован. В отличие от Констанции.
     Диана никак не отреагировала на это объяснение. Она ни единым звуком не выразила протеста, несомненно требовавшегося в данной сцене. У нее хватило сил только на то, чтобы хрипло застонать, когда его рука сжалась еще крепче и отклонила назад ее голову.
     - Рано или поздно мы все должны делать выбор, - сказал Литчфилд, и его дыхание сейчас не пахло шоколадом, а разило гнилью.
     Она не совсем поняла.
     - Мертвым нужно быть более разборчивыми, чем живым. Мы не можем тратить наше дыхание на что-либо меньшее, чем самое чистое наслаждение. Я полагаю, тебе не нужно искусство. Не нужно? Да?
     Она согласно закивала головой, моля Бога о том, чтобы это было ожидаемым ответом.
     - Тебе нужна жизнь тела, а не жизнь воображения. И ты можешь получить ее.
     - Да... благодарю... тебя.
     - Если ты так хочешь, то получишь ее.
     Внезапно он плотно обхватил ее голову и прижался беззубым ртом к ее губам. Она попыталась закричать, но ее дыхания не хватило даже на стон.

***

     Рьен нашел Диану лежавшей на полу своей гримерной, когда время уже близилось к двум. Понять случившееся было трудно. У нее не оказалось ран ни на голове, ни на теле, не была она и мертвой в полном смысле слова. Складывалось впечатление, что она впала в нечто похожее на кому. Возможно, поскользнулась и ударилась обо что-то затылком. Во всяком случае, она была без сознания.
     До премьеры оставалось несколько часов, а Виола очутилась в реанимационном отделении местной больницы.
     - Чем быстрее это заведение пойдет с молотка, тем лучше, - сказал Хаммерсмит. Он пил во время рабочего дня, чего раньше Каллоуэй не замечал за ним. На его столе стояли бутылки виски и полупустой стакан. Темные круги от стакана были отпечатаны на счетах и деловых письмах. У Хаммерсмита тряслись руки.
     - Что слышно из больницы?
     - Она прекрасная женщина, - сказал менеджер, глядя в стакан.
     Каллоуэй мог поклясться, что он был на грани слез.
     - Хаммерсмит! Как она?
     - Она в коме. И состояние не меняется.
     - Полагаю, это уже кое-что.
     Хаммерсмит хмуро посмотрел на Каллоуэя.
     - Сопляк, - сказал он. - Крутил с ней шашни, да? Воображал себя черт знает кем? Ну, так я скажу тебе что-то. Диана Дюваль стоит дюжины таких, как ты. Дюжины!
     - Вот почему вы позволили продолжать работу над постановкой, Хаммерсмит? Потому что увидели ее и захотели прибрать к своим липким ручонкам?
     - Тебе не понять. Ты думаешь не головой, а кое-чем другим. - Казалось его глубоко оскорбило то, как Каллоуэй интерпретировал его восхищение Дианой ла Дюваль.
     - Ладно, пусть по-вашему. Так или иначе, у нас нет Виолы.
     - Вот почему я отменяю премьеру, - сказал Хаммерсмит, растягивая слова, чтобы продлить удовольствие от них.
     Это должно было случиться. Без Дианы Дюваль не могло быть никакой "Двенадцатой ночи". И такой исход, возможно, был наилучшим.
     Раздался стук в дверь.
     - Кого там черти принесли? - устало проговорил Хаммерсмит. - Войдите.
     Это был Литчфилд, Каллоуэй почти обрадовался, увидев его странное лицо с пугающими шрамами. Правда, он хотел бы задать ему несколько вопросов о его разговоре с Дианой, закончившемся ее нынешним состоянием, но в присутствии Хаммерсмита нужно было остерегаться голословных обвинений. Кроме того, если бы Литчфилд пытался причинить какой-нибудь вред Диане, то разве появился бы здесь так скоро и с такой улыбающейся физиономией?
     - Кто вы? - спросил Хаммерсмит.
     - Ричард Уалден Литчфилд.
     - Я вас не знаю.
     - Старый приверженец Элизиума, если позволите.
     - Ох, Господи.
     - Он стал моим основным делом...
     - Что вам нужно? - прервал Хаммерсмит, раздраженный его неторопливой манерой говорить.
     - Я слышал, что постановке грозит опасность, - невозмутимо ответил Литчфилд.
     - Не грозит, - потеребив нижнюю губу, сказал Хаммерсмит. - Не грозит, потому что никакой постановки не будет. Она отменена.
     - Вот как?
     Литчфилд перевел взгляд на Каллоуэя.
     - Это решение принято с вашего согласия? - спросил он.
     - Его согласия здесь не нужно. Я обладаю исключительным правом отменять постановки, если такая необходимость продиктована обстоятельствами. Это записано в его контракте. Театр закрыт с сегодняшнего вечера и больше никогда не откроется.
     - Театр не будет закрыт.
     - Что?
     Хаммерсмит встал из-за стола, и Каллоуэй понял, что еще не видел его во весь рост. Он был очень маленьким, почти лилипутом.
     - Мы будем играть "Двенадцатую ночь", как объявлено в афишах, - промурлыкал Литчфилд. - Моя жена милостиво согласилась исполнять роль Виолы вместо миссис Дюваль.
     Хаммерсмит захохотал хриплым смехом мясника. Однако в следующее мгновение он осекся, потому что в кабинете появился запах лаванды, и перед тремя мужчинами предстала Констанция Литчфилд, облаченная в роскошный черный наряд. Мех и шелка ее вечернего туалета торжественно переливались на свету. Она выглядела такой же прекрасной, как и в день своей смерти, даже у Хаммерсмита захватило дух, когда он взглянул на нее.
     - Наша новая Виола, - объявил Литчфилд.
     Прошло две или три минуты, прежде чем Хаммерсмиту удалось совладать с собой.
     - Эта женщина не может вступить в труппу за полдня до премьеры.
     - А почему бы и нет? - произнес Каллоуэй, не сводивший глаз с женщины. Литчфилд оказался счастливчиком: Констанция была головокружительно красива. Внезапно он стал бояться, что она повернется и уйдет.
     Затем она заговорила. Это были строки из первой сцены четвертого акта:

     Коль счастье наше так обречено
     Зависеть от одежд, принадлежащих
     Не мне, то не обнимешь ты меня,
     Покуда место, время и фортуна
     Не отдадут мне права быть Виолой.

     Голос был легким и музыкальным; казалось, он звучал во всем ее теле, наполняя каждое слово жаром глубокой страсти.
     И лицо. С какой тонкой и экономной выразительностью ее подвижные, удивительно живые черты передавали внутренний смысл поэтических строк!
     Она была очаровательна. Ее чары не могли не околдовать их.
     - Превосходно, - сказал Хаммерсмит. - Но в нашем деле существуют определенные правила и порядки. Она включена в состав исполнителей?
     - Нет, - ответил Литчфилд.
     - Вот видите, ваша просьба невыполнима. Профсоюзы строго следят за подобными вещами. С нас сдерут шкуру.
     - Вам-то что, Хаммерсмит? - сказал Каллоуэй. - Какое вам дело? После того, как снесут Элизиум, вашей ноги уже не будет ни в одном театре.
     - Моя жена видела репетиции и изучила все особенности этой постановки. Лучшей Виолы вам не найти.
     - Она была бы восхитительна, - все еще не сводя глаз с Констанции, подхватил Каллоуэй.
     - Каллоуэй, вы рискуете испортить отношения с профсоюзами, - проворчал Хаммерсмит.
     - Это не ваши трудности.
     - Вы правы, мне нет никакого дела до того, что будет с театром. Но если о замене кто-нибудь пронюхает, премьера не состоится.
     - Хаммерсмит! Дайте ей шанс. Дайте шанс всем нам. Если премьера не состоится, то я уже никогда не буду нуждаться в профсоюзах.
     Хаммерсмит вновь опустился на стул.
     - К вам никто не придет, вы это понимаете? Диана Дюваль была кинозвездой, ради нее зрители сидели бы и слушали всю вашу чепуху. Но никому неизвестная актриса?.. Это будут ваши похороны. Готовьте их сами, если так хотите. Я умываю руки. И запомните, Каллоуэй, вы один будете во всем виноваты. Надеюсь, с вас живьем сдерут кожу.
     - Благодарю вас, - сказал Литчфилд. - Очень мило с вашей стороны.
     Хаммерсмит начал разбирать на столе бумаги, стеснявшие бутылку и стакан. Аудиенция была окончена, его больше не интересовали эти легкомысленные бабочки и их мелкие проблемы.
     - Убирайтесь, - процедил он. - Убирайтесь прочь.

***

     - У меня есть две или три просьбы, - сказал Литчфилд, когда они вышли из офиса. - Они касаются условий, при которых моя жена согласна выступать.
     - Условий чего?
     - Обстановки, удобной для Констанции. Я бы хотел, чтобы лампы над сценой горели вполнакала. Она просто не привыкла играть при таком ярком свете.
     - Очень хорошо.
     - И еще я бы попросил вас восстановить огни рампы.
     - Рампы?
     - Я понимаю, это немного старомодно, но с ними она чувствует себя уверенней.
     - Такое освещение будет ослеплять актеров, - сказал Каллоуэй. - Они не будут видеть зрительного зала.
     - Тем не менее... я вынужден настаивать.
     - О'кей.
     - И третье. Все сцены, в которых обыгрываются поцелуи, объятия и другие прикосновения к Виоле, должны быть исправлены так, чтобы исключить любой физический контакт с Констанцией.
     - Любой?
     - Любой.
     - Но, Господи! Почему?
     - Моя жена не нуждается в излишней драматизации, Теренс. Она предпочитает не отвлекать внимание от работы сердца.
     Эта странная интонация в слове "сердца". Работы сердца. Каллоуэй поймал взгляд Констанции. Ее глаза, казалось, благословляли его.
     - Нужно ли представить труппе новую Виолу?
     - Почему нет?
     Трио переступило порог театра.

***

     Установить осветительную аппаратуру и исправить эпизоды, предусматривающие физическое соприкосновение актеров, было делом несложным. И, хотя почти все исполнители поначалу не испытывали дружеских чувств к своей новой партнерше, ее скромная манера держаться и природное обаяние вскоре покорили их. Кроме того, ее присутствие означало, что представление все-таки состоится.

***

     Без пяти шесть Каллоуэй объявил перерыв и назначил на восемь часов начало костюмированной генеральной репетиции. Актеры расходились группами, оживленно обсуждавшими новую постановку. То, что вчера казалось грубым и неуклюжим, сегодня выглядело довольно неплохо. Разумеется, многое еще предстояло отточить и подправить: некоторые технические неувязки, плохо сидевшие костюмы, отдельные режиссерские недочеты. Однако успех был уже практически обеспечен. Это чувствовали и актеры. Даже Эд Каннингхем снизошел до пары комплиментов.

***

     Литчфилд застал Телльюлу стоявшей у окна в комнате отдыха.
     - Сегодня вечером...
     - Да, сэр.
     - Только не надо ничего бояться.
     - Я не боюсь, - ответила Телльюла.
     Что за мысль? Как будто она и так...
     - Будет немного жалко расставаться. И не тебе одной.
     - Я знаю.
     - Я понимаю тебя. Ты любишь этот театр так же, как и я. Но ведь тебе известен парадокс нашей профессии. Играть жизнь... ах, Телли, какая это удивительная вещь! Знаешь, иногда мне даже интересно, как долго я еще смогу поддерживать эту иллюзию.
     - Ваше представление замечательно, - сказала она.
     - Ты и вправду так думаешь?
     Он и в самом деле обрадовался: до сих пор у него еще были сомнения в успехе своей имитации. Ему ведь нужно было постоянно сравнивать себя с настоящими, живыми людьми. Благодарный за похвалу, он коснулся ее плеча.
     - Телльюла, ты хотела бы умереть?
     - Это больно?
     - Едва ли.
     - Тогда я была бы счастлива.
     - Да будет так, Телли.
     Он прильнул к ее губам, и она, не переставая улыбаться, умерла. Он уложил ее на софу и ее ключом запер за собой дверь. Она должна была остыть в этой прохладной комнате и подняться на ноги к приходу зрителей.

***

     В пятнадцать минут седьмого перед Элизиумом остановилось такси, и из него вышла Диана Дюваль. Был холодный ноябрьский вечер, но она не ощущала дискомфорта. Сегодня ее ничего не могло огорчить. Ни темнота, ни холод.
     Никем не замеченная, она прошла мимо афиш, на которых были отпечатаны ее лицо и имя, поднялась по лестнице и отворила дверь в гримерную. Объект ее страсти был погружен в густое облако табачного дыма.
     - Терри.
     Через порог комнаты она переступила только тогда, когда убедилась в том, что ее появление было в достаточной мере осознано. Он побледнел, и поэтому она немного надула губы, что было нелегким делом. Мышцы лица почти не слушались, но она приложила некоторые усилия и все-таки добилась удовлетворительного эффекта.
     Каллоуэй не сразу смог найти какие-либо слова. Диана выглядела больной, тут не было двух мнений, и если она покинула больницу, чтобы принять участие в костюмированной генеральной репетиции, то он должен был отговорить ее от этого. На ней не было косметики, ее волосы нуждались в немалом количестве шампуня.
     - Что ты здесь делаешь? - спросил он, когда она закрыла дверь.
     - У меня есть одно незаконченное дело.
     - Послушай... Я должен кое-что сказать тебе... (Господи, ему вовсе не хотелось быть таким непорядочным человеком, но...) Видишь ли, мы нашли тебе замену. Я хочу сказать - замену в постановке. (Она непонимающе смотрела на него. Торопясь договорить, он путался в словах и терял мысли). Мы думали, что тебя не будет. То есть, не всегда, конечно, а только на премьере. Что потом ты вернешься...
     - Не беспокойся, - сказала она.
     У него медленно начала отвисать челюсть.
     - Не беспокойся?
     - Мне-то какое дело?
     - Но ты же, говоришь, вернулась, чтобы закончить...
     Он осекся. Она расстегивала верхние пуговицы платья. У него мелькнула мысль, что она решила разыграть его. Нет, у нее не могло быть серьезных намерений! Секс? Сейчас?..
     - За последние несколько часов я многое передумала, - сказала она, вынув руки из рукавов, спустив платье и переступив через него; на ней был белый лифчик, крючки на застежке которого она, заломив локти, безуспешно пыталась рассоединить. - И решила, что театр меня мало волнует. Ты поможешь мне или нет?
     Она повернулась и подставила ему спину. Он автоматически разъединил крючки, хотя еще не осознал, хотел ли это делать. Впрочем, его желания будто и не играли роли. Она вернулась, чтобы закончить то, на чем их прервали, - вот так просто... И несмотря на какие-то хриплые звуки в горле, несмотря на какой-то остекленевший взгляд, она все еще оставалась очень привлекательной женщиной. Она вновь повернулась, и Каллоуэй увидел ее грудь - более бледную, чем та, что была в его памяти, но такую же соблазнительную. Ему сразу стало неудобно от тесноты в брюках, и ее телодвижения только усугубляли неловкость его положения: ее руки раздвигали бедра, как на самых непристойных стриптизах в Сохо, поглаживали между ног...
     - Не беспокойся за меня, - сказала она. - Я уже все решила. Все, что я по-настоящему хочу...
     Она отняла руки от живота и приложила ладони к его лицу. Они были холодными как лед.
     - Все, что я по-настоящему хочу, это ты. Я не могу заниматься и сексом, и сценой... У каждого в жизни наступает время, когда нужно принимать решения.
     Она облизнула губы. Они остались такими же сухими, как и прежде, точно у нее на языке не было ни капли влаги.
     - Этот случай заставил меня задуматься о том, чего я д