с, смерть и сияние звезд

"Sex, Death and Starshine"

     Диана провела пальцами по рыжеватой щетине, отросшей за день на подбородке Терри.
     - Ты мне нравишься, - сказала она. - Тебе идет.
     Ей все в нем нравилось, во всяком случае, так она заявляла.
     Когда он целовал ее: "Ты мне нравишься".
     Когда раздевал: "Ты мне нравишься". Когда стягивал с нее трусики: "Ты мне нравишься".
     Она с таким неподдельным энтузиазмом повалилась перед ним на колени, что ему оставалось только смотреть за ее качающейся пепельноволосой головой и молить Бога, чтобы никого не угораздило зайти в гримерную. Как никак, она была замужней женщиной, хотя и актрисой. У него тоже была жена - пусть даже он сам не знал, где именно. Этот тет-а-тет мог послужить смачным поводом для шумихи в какой-нибудь из местных бульварных газетенок, а он хотел сохранить за собой репутацию серьезного театрального режиссера: никаких скандалов, никаких сплетен, только искусство.
     Затем все мысли об амбициях растаяли на ее языке, вразнос игравшем его нервными окончаниями. У нее не было большого актерского таланта, но, Господь свидетель, эту свою роль она исполняла неподражаемо. Безукоризненная техника, безупречное чувство партнера; инстинкт или частые репетиции, но она знала, как подобрать верный ритм и привести все действие к благополучному финалу.
     В кульминационный момент этого акта он почти хотел аплодировать.
     Разумеется, весь состав актеров, занятых в постановке "Двенадцатой ночи", знал об их связи. Были нередки даже сальные комментарии, когда актриса и режиссер опаздывали на репетицию, когда она выглядела чересчур довольной, заставляя его краснеть. Он пробовал убедить ее в том, что женщина должна следить за выражением своего лица, но она была плохой притворщицей. Что могло показаться странным, учитывая ее профессию.
     Но Ла Дюваль, как настойчиво просил называть ее Эдвард, не нуждалась в большом даре перевоплощения: она была знаменита. Что с того, что она декламировала Шекспира как если бы хотела отчеканить "Гайавату": трам-та-та-там, трам-та-та-там? Что с того, что смутно разбиралась в психологии персонажей, не понимала их внутренней логики и не представляла, как адекватно передать сценический образ? Что с того, что не чувствовала поэзии так, как умела чувствовать наживу? Она была звездой, а это означало бизнес и ничего кроме бизнеса.
     Без нее нельзя было обойтись: ее имя обещало деньги. Вот почему перед входом в Театр Элизиум красовалась афиша с трехдюймовыми буквами, напечатанными внизу:
     ДИАНА ДЮВАЛЬ
     ИСПОЛНИТЕЛЬНИЦА ГЛАВНОЙ РОЛИ В СПЕКТАКЛЕ "ДИТЯ ЛЮБВИ".
     "Дитя любви". Вероятно, худшая из всех мыльных опер, когда-либо мелькавших да экранах телевизоров: каждый день по сорок пять минут напыщенных диалогов, бесконечных сцен прощания и слезоточивых встреч, в результате чего она в течение года завоевывала наивысшие рейтинги, а ее исполнители стали самыми крупными звездами на фальшивом телевизионном небосклоне. Ярчайшей из которых была Диана Дюваль.
     Может быть, она не родилась для классических ролей, не зато она была кладом для театральной кассы. А в эпоху пустующих лож и партеров это было важнее всего.
     Каллоуэй рассчитывал на то, что участие Дианы обеспечит его "Двенадцатой Ночи" по крайней мере коммерческий успех, который открыл бы ему кое-какие двери в Вест-Энде.
     Кроме того, работа с такой энергичной актрисой, как миссис Д. Дюваль, имела свои преимущества.

***

     Каллоуэй застегнул брюки и посмотрел на нее. В ответ она подарила ему очаровательную улыбку, одну из тех, что использовала в недавней сцене. Улыбка номер пять из репертуара Дианы ла Дюваль: что-то среднее между девственной и материнской.
     Он в свою очередь удостоил ее взглядом из собственного бутафорского реквизита: выражением глубокой благодарности, которую с расстояния в пять ярдов можно было принять за неподдельную. Затем сверился с часами.
     - Господи! Милая, мы опаздываем.
     Она облизала губы. Неужели ей и в самом деле так нравился этот вкус?
     - Может быть, мне сначала причесаться? - спросила она и, встав, погляделась в длинное зеркало над раковиной.
     - Да.
     - Как ты себя чувствуешь?
     - Лучше невозможно, - ответил он и, поцеловав ее в плечо, вышел из комнаты.
     По пути на сцену он заглянул в мужскую гримерную, чтобы привести в порядок одежду и ополоснуть холодной водой раскрасневшиеся щеки. Занятия сексом всегда сказывались на его кровообращении. Вытерев лицо, Каллоуэй критически посмотрел в зеркало. После тридцати шести лет игры в прятки с собственным возрастом ему предстояло отказаться от части своего прежнего амплуа. Едва ли он теперь мог претендовать на роль пылкого юноши. Под глазами были неоспоримые припухлости, которые не имели ничего общего с бессонницей, так же, как и морщины на лбу или вокруг рта. Увы, он уже давно не выглядел подающим надежды вундеркиндом, все тайны распутной жизни были написаны на его лице. Излишества в сексе, чрезмерное пристрастие к спиртному, стрессы от изнурительных поединков с судьбой и всегда упущенного одного главного шанса. Он с горечью подумал о том, как мог бы сейчас выглядеть, если бы довольствовался каким-нибудь менее притязательным репертуаром, гарантировавшим десяток-другой зрителей на каждый вечер сезона. Пожалуй, тогда его физиономия была бы гладкой, как попка младенца и как у большинства людей, работающих в периферийных театрах. Беззлобные, обреченные, несчастные кролики.
     - Ну а ты рискуешь и платишь за это, - сказал он самому себе.
     Он в последний раз взглянул на осунувшегося херувима в зеркале и, отметив, что, какими бы заметными ни были мешки под глазами, женщины все еще не могли сопротивляться ему, побрел испытывать все тяготы и горести третьего акта.
     На сцене разгоралась какая-то жаркая дискуссия. Плотник - его звали Джейк - уже сколотил две ограды для сада Оливии. Их еще предстояло прикрыть листвой, но даже сейчас они, протянувшиеся из глубины сцены к циклораме, где предстояло нарисовать остальную часть пейзажа, выглядели вполне впечатляюще. Не какая-нибудь символическая бутафория. Сад как сад: зеленая трава, голубое небо. Как раз такой, каким публика хотела видеть Бирмингем. Терри в некотором смысле симпатизировал ее неизощренным вкусам.
     - Терри, любовь моя.
     Эдди Каннингхем взял его под локоть и повел к спорившим.
     - В чем проблема?
     - Терри, любовь моя, скажи, что ты не всерьез задумал эти чертовы (он выговорил не без изящества: ч-чертовы) ограды. Скажи дяде Эдди, что это не всерьез, пока я не грохнулся в обморок. (Он сделал широкий жест в сторону циклорамы.) Ведь ты же и сам видишь их? (Он сплюнул на пол.)
     - В чем проблема? - снова спросил Терри.
     - Проблема? В движении, любовь моя, в движении. Пожалуйста, подумай еще раз. Мы только что репетировали всю сцену, и я скакал через эти барьеры, как молодой горный козел. Я просто не успеваю обежать их вокруг. И послушай! Они загромождают весь задник, эти ч-чертовы ограды.
     - Но без них нельзя, Эдди. Они нужны для иллюзии.
     - Они мне мешают, Терри. Ты должен понять меня.
     Он вызывающе посмотрел на остальных людей, находившихся на сцене: плотников, двух рабочих и трех актеров.
     - От них слишком много неудобства.
     - Эдди, мы можем немного раздвинуть их.
     - Вот как?
     Он сразу сник.
     - По-моему, это самое простое решение.
     - А как же сцена с крокетом?
     - Вот ее мы можем сократить. Извини, мне нужно было подумать об этом заранее.
     Эдди отвернулся.
     - Пожалуйста, любовь моя, почаще обдумывай все заранее.
     Послышалось приглушенное хихиканье. Терри пропустил его мимо ушей. Эдди был отчасти прав: он не отдавал никаких точных указаний о размерах этих проклятых оград.
     - Извини, Эдди, извини. Та сцена все равно была слишком затянутой.
     - Ты бы не сократил ее, если бы в ней играл не я, а кто-нибудь другой, - сказал Эдди.
     Он бросил презрительный взгляд на появившуюся Диану и направился в гримерную. Уход разгневанного актера, передний план. Каллоуэй не пытался остановить его. Это не улучшило бы ситуации. Поэтому он только пробормотал "О, Господи!" и провел рукой по лицу. Таков был роковой недостаток его профессии: работать с актерами.
     - Кто-нибудь сходит за ним? - сказал он немного погодя.
     Молчание.
     - Где Рьен?
     Высунувшись из-за злополучной ограды, режиссер-постановщик огляделся и водрузил на нос очки.
     - В чем дело?
     - Рьен, милый, ты можешь отнести Эдди чашку кофе и вернуть его в лоно семьи?
     Рьен состроил гримасу, которая означала: ты обидел его, тебе и идти. Однако Каллоуэй уже имел некоторый опыт укрощения его строптивости: тут не требовалось большого мастерства. Он не переставал в упор смотреть на Рьена, вызывая его на возражения, до тех пор, пока противник не опустил глаза и не кивнул - хотя и с еще более недовольным видом, чем прежде.
     - Ладно, - угрюмо сказал он.
     - Хороший мальчик.
     Рьен бросил на него укоризненный взгляд и исчез, отправившись в погоню за Эдди Каннингхемом.
     - Как всегда. Ни одного шоу без грома и молнии, - проговорил Каллоуэй, стараясь немного разрядить напряженную атмосферу.
     Кто-то хмыкнул. Небольшой полукруг зрителей начал таять. Шоу было окончено.
     - О'кей, - окликом остановил их Каллоуэй. - Теперь все за работу. Повторяем ту же самую сцену. Диана, ты готова?
     - Да.
     - Хорошо. Приступаем.
     Чтобы собраться с мыслями, он отвернулся от сада Оливии и выжидательно застывших актеров. Лампы горели только над сценой, в зале было темно. Там зияла черная пустота, ряд за рядом углублявшаяся и жадно требовавшая все новых подачек, уже и так пресыщенная развлечениями. Да, в его жизни случались дни, когда удовольствие какого-нибудь бухгалтера казалось ее единственным и благополучнейшим завершением, если перефразировать Принца Датского.
     В амфитеатре Элизиума что-то зашевелилось. Каллоуэй отвлекся от своих мыслей и, сощурившись, вгляделся во мрак. Не Эдди ли нашел убежище на заднем ряду? Нет, конечно нет. Хотя бы потому, что не успел забраться туда.
     - Эдди? - козырьком приставив ладонь ко лбу, на всякий случай позвал Каллоуэй. - Это ты?
     Он никак не мог разглядеть двигавшейся фигуры. Нет, не фигуры - фигур. Двух человек, медленно пробиравшихся к выходу из зрительного зала.
     - Это не Эдди, нет? - спросил Каллоуэй, обернувшись к бутафорскому саду.
     - Нет, - ответил кто-то.
     Говорил сам Эдди. Он стоял за циклорамой, облокотившись на ограду и держа в губах незажженную сигарету.
     - Эдди...
     - Ладно, все в порядке, - добродушно произнес актер. - Не унижайся. Не выношу, когда симпатичные мужчины унижаются.
     - Может быть, мы куда-нибудь впихнем эту сцену с крокетом.
     Эдди зажег сигарету и, затянувшись, покачал головой.
     - Ни к чему.
     - Правда?..
     - Все равно у меня не слишком хорошо получалось.
     Скрипнула, а затем хлопнула центральная дверь. Каллоуэй даже не обернулся. Кем бы ни были недавние посетители, они ушли.

***

     - Сегодня кто-то заходил в театр.
     Хаммерсмит оторвался от листа бумаги с двумя колонками цифр и поднял голову.
     - Да?
     Движение взметнувшейся челки было подхвачено его густыми, жесткими бровями. В деланном изумлении они взлетели высоко над крошечными глазками Хаммерсмита. Желтыми от никотина пальцами он потеребил нижнюю губу.
     - Кто же это был?
     Не оставляя в покое свою пухлую губу, он задумчиво вгляделся в посетителя, на лице мелькнуло пренебрежительное выражение.
     - Это какая-то проблема?
     - Я просто хочу знать, кто подглядывал за репетицией, вот и все. Полагаю, у меня есть полное право на подобное любопытство.
     - Полное право, - повторил Хаммерсмит и недовольно кивнул.
     - Я слышал, сюда собирались зайти из Национального театра, - сказал Каллоуэй. - Так говорил мой коммерческий агент. Я только не хочу, чтобы к нам приходили без моего ведома. Особенно если это важные посетители.
     Хаммерсмит уже снова изучал колонки цифр. В его голосе прозвучали усталость и досада.
     - Терри, если кто-нибудь с Южного Берега придет взглянуть на твое творение, то, обещаю, ты первым узнаешь об этом. Ты удовлетворен?
     Интонации были нестерпимо грубыми. Они означали: катись отсюда, мальчик, и не мешай занятым людям. Каллоуэй ощутил острое желание ударить его.
     - Я не хочу, чтобы подглядывали за моей работой. Слышишь, Хаммерсмит? И я хочу знать, кто сегодня был в театре!
     Менеджер тяжело вздохнул.
     - Поверь мне, Терри, - сказал он. - Я и сам не знаю. Полагаю, тебе нужно спросить у Телльюлы. Сегодня она дежурила у входа в театр. Если кто-нибудь заходил, то она не могла не заметить его.
     Он еще раз вздохнул.
     - Ну, все в порядке? Да, Терри?
     Каллоуэй вышел, оставив вопрос без ответа. Он не доверял Хаммерсмиту. Этому человеку не было абсолютно никакого дела до театра, о чем он сам не переставал упоминать; если с ним говорили не о деньгах, то он напускал на себя такой усталый вид, точно эстетические тонкости были ниже его достоинства. И еще у него было слово, которым он объединял как всех актеров, так и режиссеров: "бабочки". Беззаботные однодневки. В мире Хаммерсмита вечными были только деньги, и Элизиум стоял на его земле: находился в собственности, правильно распорядившись которой, умный хозяин мог получать солидный доход.
     Каллоуэй не сомневался в том, что Хаммерсмит продал бы театр завтра же, если бы смог приделать к нему колеса. Такому небольшому и растущему пригороду, как Реддитч, требовались не театры, а конторы, офисы, супермаркеты, склады: ему была нужна современная индустрия. А для этой новой индустрии нужны были земельные участки. Никакое искусство не могло выжить в такой прагматической обстановке.

***

     Телльюлы не было ни в фойе, ни в подсобных помещениях.
     Раздраженный грубостью Хаммерсмита и исчезновением Телльюлы, Каллоуэй вернулся в зрительный зал, чтобы забрать пиджак и пойти чего-нибудь выпить. Репетиция закончилась, актеры давно ушли. С последнего ряда партера две одинокие ограды выглядели жалкими и маленькими. Может быть, их не помешало бы увеличить на несколько дюймов. Он записал на обороте какого-то счета, который нашел в кармане: "ограды больше?"
     Услышав звуки чьих-то шагов, он поднял голову и увидел человеческую фигуру, появившуюся на сцене. Плавная походка, задний план, как раз посередине, между декорациями. Каллоуэй не узнал этого мужчину.
     - Мистер Каллоуэй? Мистер Теренс Каллоуэй?
     - Да.
     Незнакомец подошел к краю сцены, где в прежние времена были бы огни рампы, и вгляделся в темноту зала.
     - Примите мои извинения, если отвлек вас от ваших мыслей.
     - Ничего страшного.
     - Я хотел бы поговорить.
     - Со мной?
     - Если не возражаете.
     Каллоуэй прошел через партер и оценивающе оглядел посетителя.
     Он с головы до пят был одет в серое. Серый костюм с начесом, серые ботинки, серый галстук. Самодовольный щеголь, в первую минуту подумал Каллоуэй. И почему-то решил, что гость был знаком с искусством производить впечатление на других людей. Широкополая шляпа затеняла черты его лица.
     - Позвольте представиться.
     Ясный, хорошо поставленный голос. Идеальный для того, чтобы звучать за кадром в какой-нибудь рекламе - например, туалетного мыла. После дурных манер Хаммерсмита этот голос определенно не резал слуха.
     - Моя фамилия Литчфилд. Но я не ожидаю, что это много значит для человека в таком нежном возрасте, как ваш.
     "Нежный возраст: ну-ну. А может быть, в нем еще осталось что-то от внешности вундеркинда?"
     - Вы критик? - осведомился Каллоуэй.
     Под шляпой наметилась явно ироническая улыбка.
     - Именем Иисуса, нет, - ответил Литчфилд.
     - Извиняюсь, но в таком случае я в затруднительном положении.
     - Не стоит извиняться.
     - Это вы были сегодня в зале?
     Последний вопрос Литчфилд проигнорировал.
     - Я понимаю, вы занятый человек, мистер Каллоуэй, и не хочу отнимать у вас много времени. Театр - мое ремесло, как и ваше. Думаю, мы станем союзниками, хотя и не встречались до сих пор.
     Вот оно что. Великое братство служителей Мельпомены. Каллоуэй чуть не сплюнул с досады. Слишком много он повидал так называемых союзников, которые при первом удобном случае старались толкнуть его в спину, - драматургов, назойливости которых он в свою очередь не выносил, актеров, которых изводил небрежными насмешками и колкостями. К черту братство, это была грызня голодных псов, как и в любой другой области людских профессий.
     - Я питаю, - продолжил Литчфилд, - непреходящий интерес к Элизиуму.
     Он довольно странно выделил слово "непреходящий". Оно прозвучало с каким-то похоронным оттенком. Непреходящий со мной.
     - Вот как?
     - Да, я провел немало счастливых часов в этом театре в течение многих лет. И искренне сожалею о том, что должен был прийти к вам с горькой вестью.
     - С какой вестью?
     - Мистер Каллоуэй, я вынужден сообщить вам, что ваша "Двенадцатая ночь" будет последней постановкой, которую увидит Элизиум.
     Несмотря на то, что это сообщение не было неожиданным, оно тем не менее было болезненным. Выражение лица Каллоуэя не укрылось от внимания его гостя.
     - Ах... так вы не знали. Не ожидал. Насколько понимаю, здесь предпочитают держать артистов в неведении? Служители Аполлона никогда не отказывают себе в подобном удовольствии. Месть уязвленного бухгалтера.
     - Хаммерсмит, - пробормотал Каллоуэй.
     - Хаммерсмит.
     - Ублюдок.
     - Его клану нельзя доверять. Вижу, вам не нужно говорить об этом.
     - Вы думаете, театр будет закрыт?
     - Увы, не сомневаюсь. Если бы он мог, то закрыл бы Элизиум завтра же.
     - Но почему? Я поставил Стоппарда, Теннеси Уильямса - их всегда играют в хороших театрах. Зачем же закрывать? Какой смысл?
     - Боюсь, исключительно финансовый. Если бы вы, подобно Хаммерсмиту, мыслили цифрами, то это было бы для вас вопросом элементарной арифметики. Элизиум стареет. Мы все стареем. Мы вымираем. Нам всем предстоит одна и та же участь: закрыть дверь с той стороны и уйти.
     "Уйти" - в его голосе появились мелодраматические оттенки. Он как будто собирался перейти на шепот.
     - Откуда у вас такие сведения?
     - Я много лет был всей душой предан этому театру и, расставшись с ним, стал - как бы это сказать? - чаще прикладывать ухо к земле. Увы, в наши времена уже трудно возродить успех, который видела эта сцена...
     Он ненадолго замолк. Как казалось, задумался о чем-то. Затем вернулся к прежнему деловому тону:
     - Этот театр близок к своей кончине, мистер Каллоуэй. Вы будете присутствовать на ритуале его погребения. Вы ни в чем не виноваты, но я чувствую... что должен был предупредить вас.
     - Благодарю. Постараюсь оценить. Скажите, вы ведь были актером, да?
     - Почему вы так подумали?
     - Ваш голос.
     - Отчасти риторический, я знаю. И боюсь, с ним ничего не поделать. Даже если им попросить чашку кофе, то он звучит как голос короля Лира во время бури.
     Он виновато улыбнулся. Каллоуэй начинал испытывать теплые чувства к этому парню. Может быть, он выглядел несколько архаично, даже немного абсурдно, но в его натуре была какая-то аристократическая скромность, которая понравилась Каллоуэю. Литчфилд не превозносил своей любви к театру, как большинство людей его профессии, и не призывал громы и молнии на головы тех, кто работал, например, в кинематографе.
     - Признаться, я немного утратил свою былую форму, - добавил Литчфилд. - Но, с другой стороны, я уже давно не нуждаюсь в ней. Вот моя жена-Жена? Каллоуэй даже не подозревал, что у Литчфилда были гетеросексуальные склонности.
     - Моя жена Констанция играла здесь довольно часто, и - могу сказать - с большим успехом. До войны, разумеется.
     - Жаль, если театр закроют.
     - Конечно. Но я боюсь, в последнем акте этой драмы никаких чудес не предвидится. Через шесть недель от Элизиума не останется даже камня на камне.