а ступенях, казалось, потемнел, и странный холод витал в нем.
     Виновато тряся головой, Бурджесс упал на колени.
     - Отче наш, отец не небесный, тот, чье имя да не святится...
     Такой старый трюк. Такая наивная реакция.
     Толпа начала пятиться. Кое-кто уже побежал. Дети, знающие природу темных сил, с которыми они недавно соприкоснулись, были самыми спокойными. Они взяли своих родителей за руки и повели их со ступеней, точно ягнят, уговаривая их не оглядываться, и родители их, смутно помнящие темное лоно, первый тоннель, первый исход с освященного места, первый чудовищный порыв оглянуться и умереть, покорно шли за своими детьми.
     Только Киндермана, казалось, это не трогало. Он сидел на ступеньках и протирал очки, улыбаясь собственной победе, не ощущая холода.
     Бурджесс, понимая, что его молитв недостаточно, резко развернулся и ушел в Вестминстерский Дворец.
     Предоставленный самому себе "знакомец" потерял всякое сходство с человеком и стал самим собой. Колеблющийся, бесцветный, он выплюнул мерзкую плоть Джуэла Джонса. Полупрожеванное лицо бегуна легло на гравий рядом с его телом. Знакомец растворился в воздухе и вернулся в тот Круг, который он называл своим домом.

***

     Воздух коридоров власти был спертый: ни жизни, ни помощи.
     Бурджесс был не в себе, и его бег скоро перешел на шаг. Неверный шаг в коридорах, обшитых темным деревом, почти бесшумный благодаря плотно уложенному ковру.
     Он не совсем понимал, что делать. Ясно, что его будут обвинять в том, что он не смог предусмотреть всех случайностей, но он был уверен, что тут он сможет за себя постоять. Он даст им все, что они потребуют, за свое неумение предвидеть обстоятельства. Ухо, ногу - ему нечего терять, кроме своей плоти и крови.
     Но он должен был тщательно разработать планы своей защиты, потому что они ненавидели слабую логику. Если он придет к ним, лепеча бессвязные извинения, это будет стоить ему больше, чем жизни.
     За его спиной возник холод - он знал, что это было. Ад следовал за ним по молчаливым коридорам даже в этой утробе демократии. Но он еще мог выжить, если только не обернется, если будет идти, уставившись в пол или на свои прижженные, лишенные суставов большие пальцы на руках, тоща с ним не случится ничего плохого. Это был один из первых уроков, которые нужно усвоить, когда имеешь дело с темными силами.
     В воздухе стоял мороз. Бурджесс видел свое дыхание, и голова его раскалывалась от холода.
     - Мне очень жаль, - искренне сказал он своему преследователю.
     Голос, который отозвался ему, был мягче, чем он ожидал.
     - Это не твоя вина.
     - Нет, - сказал Бурджесс, черпая уверенность в этом сочувственном тоне. - Это была ошибка, и я продолжу. Я недоучел Киндермана.
     - Это была ошибка. Мы все их совершаем, - сказал Ад. - Но в следующее столетие мы вновь попробуем. Демократия все же новый культ, она еще не потеряла своего первоначального блеска. Мы дадим им еще столетие, и тогда возьмем лучших из них.
     - Да.
     - Но ты...
     - Я знаю.
     - Никакой силы для тебя, Грегори.
     - Нет.
     - Это еще не конец мира. Погляди на меня.
     - Не сейчас, если вы не возражаете.
     Бурджесс все еще шел, один аккуратный шаг за другим. Спокойнее, смотри на это рационально.
     - Посмотри на меня, пожалуйста, - позвал Ад.
     - Позже, сэр.
     - Я ведь только прошу тебя поглядеть на меня. Такой маленький знак внимания будет хорошо оценен.
     - Обязательно. В самом деле, обязательно. Позже.
     Здесь коридор разделялся. Бурджесс выбрал тот из них, который шел по левую руку. Он подумал, что это слишком символично. Это оказался тупик.
     Бурджесс стоял, упершись взглядом в стену. Холодный воздух обволакивал его, а обрубки больших пальцев болели.
     Он снял перчатки и изо всех сил пососал их.
     - Погляди на меня. Повернись и погляди на меня, - сказал любезный голос.
     Что ему делать теперь? Вернуться назад в коридор и найти другой путь - вот самое лучшее. Ему просто нужно ходить вот так, кругами, пока он не найдет для своего преследователя достаточно аргументов, чтобы тот оставил его в живых.
     И, пока он стоял там, перебирая возможные решения, он почувствовал режущую боль в шее.
     - Погляди на меня, - вновь сказал голос.
     И горло его сжалось. Затем, странно отозвавшись в его голове, раздался звук кости, трущейся о кость. Ощущение было такое, словно в основание его черепа проникло лезвие ножа.
     - Погляди на меня, - сказал Ад еще один, последний раз, и голова Бурджесса повернулась. Не тело. То стояло, отвернувшись к тупику, к его слепой стене.
     Но голова его медленно поворачивалась на своей хрупкой оси, невзирая на здравый смысл и анатомию. Бурджесс кашлянул, когда его гортань подобно сырой веревке обкрутилась вокруг самой себя, его позвонок рассыпался, хрящи распались. Глаза его кровоточили, в ушах взорвался гул, и он умер, глядя на это хладное лицо.
     - Я же сказал тебе, погляди на меня! - сказал Ад и пошел своим горьким путем, оставив тело стоять в тупике до тех пор, когда демократы, перебрасываясь словами, не натолкнутся на эту загадку в коридоре Вестминстерского дворца.

Ее последняя воля

"Jaqueline Ess: Her Will And Testament"

     Боже, - подумала она, - разве это жизнь! День - приходит, день уходит. Скука, нудная работа, раздражение.
     Боже мой, - молилась она, - выпусти меня, освободи меня, распни, будь на то твоя воля, но выведи меня из моей малости.
     Но вместо благословенной безболезненной кончины, одним тоскливым днем в конце марта, она вынула лезвие из бритвы Бена, заперлась в ванной и перерезала себе запястья.
     Сквозь гул в ушах она, в полуобмороке, слышала Бена за дверью ванной:
     - Дорогая, с тобой все в порядке?
     Убирайся, - подумала, что сказала, она.
     - Сегодня я вернулся раньше, золотко.
     Пожалуйста, уходи.
     Это усилие выговорить заставило ее упасть с унитаза на белый кафельный пол, на котором уже собирались лужицы ее крови.
     - Дорогая?
     Уйди.
     - Дорогая?
     Прочь!
     - С тобой все в порядке?
     Теперь он скребся в дверь, крыса. Неужели он не понимает, что она не откроет ее, не сможет открыть.
     - Ответь мне, Джеки.
     Она застонала. Она не могла заставить себя замолчать. Боль, против ее ожиданий, не была такой уж страшной, но было неприятное ощущение, словно ее ударили по голове. Все же он не успеет перехватить ее вовремя, уже нет. Даже если он выбьет двери.
     Он выбил двери.
     Она поглядела на него сквозь воздух, так густо насыщенный смертью, что, казалось, его можно было резать.
     Слишком поздно, - подумала, что сказала, она.
     Однако нет.
     О, Боже, - подумала она, - это не самоубийство. Я не умерла.
     Доктор, которого Бен пригласил, оказался слишком искусным. "Все самое лучшее, обещал он, самое лучшее для моей Джеки".
     - Ерунда, - заверял ее доктор, - небольшая починка, и мы все уладим.
     Почему бы ему не оставить меня в покое, - подумала она. - Ему же наплевать. Он же не знает, на что это все похоже.
     - Имел я дело с этими женскими проблемами, - уверял ее доктор, прямо-таки источая профессиональное дружелюбие. - В определенном возрасте они носят характер какой-то эпидемии.
     Ей едва исполнилось тридцать. Что он пытается ей сказать? Что у нее преждевременный климакс?
     - Депрессия, частичный или полный уход в себя, невроз какого угодно вида и размера. Вы не одна, поверьте мне.
     О нет, я одна, - подумала она. - Я здесь, в моей голове, сама по себе, и вы понятия не имеете, на что это похоже.
     - Мы приведем вас в порядок прежде, чем ягненок чихнет.
     Я ягненок, так что ли? Он что, думает, что я - ягненок?
     Он задумчиво глянул на убранный в рамку диплом, висевший на стене, потом на свои наманикюренные ногти, потом на ручки и блокнот на столе. Но на Жаклин он не смотрел. На что угодно, но не на Жаклин.
     - Я знаю, - говорил он теперь, - о чем вы думали и как это было болезненно. У женщин есть определенные потребности. Если они не встречают понимания...
     Что ты знаешь насчет женских потребностей? Ты ведь не женщина, - подумала, что подумала она.
     - Что? - спросил он.
     Она что, сказала это вслух? Она покачала головой, отказываясь от своих слов.
     Он продолжал, вновь попав в свой ритм:
     - Я вовсе не собираюсь прогонять вас через бесконечные терапевтические процедуры. Вы ведь не хотите этого, верно? Вы просто хотите небольшой поддержки и чего-нибудь, что помогло бы вам спать по ночам.
     Теперь он ее здорово раздражал. Его снисходительность была огромна, бездонна. Всезнающий, всевидящий Отче - именно этот спектакль он и разыгрывал. Так, словно он был благословен каким-то чудесным зрением, проникающим в самую суть женской души.
     - Разумеется, в прошлом я пытался проводить терапевтические курсы со своими пациентами. Но, сугубо между нами...
     Он слегка похлопал ее по руке. Отеческая ладонь на тыльной стороне ее ладони. Вероятно, предполагалось, что она смягчится, обретет уверенность, может быть, даже расслабится.
     - ...между нами, это всего лишь разговоры. Бесконечные разговоры. Ну, честно, какая от них польза? У нас у всех проблемы. Вы ведь не можете избавиться от них, просто высказавшись, верно?
     Ты - не женщина. Ты не выглядишь как женщина, ты не чувствуешь себя как женщина.
     - Вы что-то сказали?
     Она покачала головой.
     - Я подумал, вы что-то сказали. Пожалуйста, не стесняйтесь, будьте со мной откровенны.
     Она не ответила, и, казалось, он устал притворяться лучшим другом. Он встал и подошел к окну.
     - Думаю, самым лучшим для вас будет...
     Он стоял против света, затемняя комнату, заслоняя вид на вишневые деревья, растущие на лужайке перед окном. Она глядела на его широкие плечи, на узкие бедра. Прекрасный образчик мужчины, как назвал его Бен. Не создан для того, чтобы вынашивать детей. Такие как он созданы для того, чтобы переделать мир. А если не мир, то чей-то разум тоже подойдет.
     - Думаю, самым лучшим для вас будет...
     Что он там знает со своими бедрами, со своими плечами? Он слишком уж мужчина, чтобы понять в ней хоть что-нибудь.
     - Думаю, самым лучшим для вас будет курс успокаивающих препаратов...
     Теперь ее взгляд остановился на его запястьях.
     - ...и отдых.
     Ее разум сконцентрировался на теле, скрытом под одеждой. Мышцы, кости и кровь под эластичной кожей, она рисовала его себе со всех сторон, оценивая, прикидывая его мощь и сопротивляемость, потом покончила с этим. Она подумала:
     Будь женщиной.
     Тут же, как только ей пришла в голову эта нелепая мысль, его тело начало менять форму. К сожалению, это было не то превращение, которое случается в сказках, - его плоть сопротивлялась такому волшебству. Она вынудила его мужественную грудную клетку сформировать груди и они начали соблазнительно вздыматься, пока кожа не лопнула и грудина не раздалась в стороны. Его таз, словно надломленный посредине, тоже стал расходиться; потеряв равновесие, врач упал на стол и оттуда уставился на нее: лицо его было желтым от потрясения, он вновь и вновь облизывал губы, пытаясь заговорить, но рот его пересох и слова рождались мертворожденными. Самое чудовищное происходило у него в промежности: оттуда брызнула кровь и его внутренности глухо шлепнулись на ковер.
     Она закричала при виде сотворенного ею чудовищного абсурда и отпрыгнула в дальний угол комнаты, где ее вырвало в горшок с искусственным растением.
     Боже мой, - подумала она, - это не убийство. Я ведь даже не дотронулась до него!

***

     То, что Жаклин сотворила сегодня, она держала при себе. Нет смысла устраивать людям бессонные ночи, заставляя думать о таком странном даре.
     Полиция была очень любезна. Они предложили сколько угодно объяснений внезапной кончины доктора Блэндиша, но никто из них не смог как следует объяснить, как получилось, что его грудь распалась таким необычным образом, сформировав два красивых (хоть и волосатых) конуса.
     Они сделали вывод, что какой-то неизвестный психопат, сильный в своем сумасшествии, ворвался, сотворил все это своими руками, молотком и пилой и вышел, замкнув безвинную Жаклин Эсс, погруженную в молчание, сквозь которое не мог пробиться ни один допрос.
     Так что неизвестное лицо или лица совершенно очевидно отправили доктора туда, где ему не могли помочь ни седативы, ни терапия.

***

     На какое-то время она почти забыла об этом. Но проходили месяцы, и это постепенно возвращалось к ней, точно память о тайной зрелости. Оно мучило ее своим запретным наслаждением. Она забыла ужас, но помнила силу. Она забыла вину, которая мучила ее после содеянного и жаждала, жаждала сделать это вновь.
     Но лучше.

***

     - Жаклин.
     Это что, мой муж, - подумала она, - ив самом деле зовет меня по имени? Обычно она звалась Джеки, или Джек, или вовсе никак.
     - Жаклин.
     Он смотрел на нее своими невинными синими глазами, ну точно тот студентик, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но рот его теперь стал жестче и поцелуи его несли привкус черствого хлеба.
     - Жаклин.
     - Да.
     - Я хочу поговорить с тобой кое о чем.
     Разговор? - подумала она. - Должно быть, будет народное гуляние.
     - Не знаю, как тебе это сказать.
     - А ты попробуй, - предложила она.
     Она знала, что может заставить его язык поворачиваться, произнося речи, которые понравятся ей. Могла заставить его сказать то, что она хотела услышать. Слова любви, быть может, если она сможет вспомнить, на что они похожи. Но какая от этого польза? Лучше пусть будет правда.
     - Дорогая, я слегка сошел с рельсов.
     - Что ты имеешь в виду? - спросила она.
     Да ну, ты, ублюдок, - подумала она.
     - Это было, пока ты была не совсем в себе. Ну, ты знаешь, когда между нами более-менее все прекратилось. Отдельные комнаты... Ты же хотела отдельные комнаты... и я сошел с ума от злости. Я не хотел тебя расстраивать, так что ничего тебе не сказал. Но что толку пытаться жить ДВОЙНОЙ ЖИЗНЬЮ?
     - Ты можешь иметь интрижку, если ты хочешь, Бен.
     - Это не интрижка, Джеки. Я люблю ее...
     Он готовился к произнесению одной из своих речей, она прямо-таки видела, как он держит ее в зубах. Обвинения были ритуальными, в конце концов все сводилось к недостаткам ее характера. Если он уж очень разойдется, его ничто не остановит. Она не хотела ничего слушать.
     - Она совсем не похожа на тебя, Джеки. Она по-своему кокетлива. Я полагаю, ты назвала бы ее заурядной.
     Может стоит прервать его сейчас, - подумала она, - пока он не завяжется своим обычным узлом.
     - Она не так впечатлительна, как ты. Понимаешь, она просто обычная женщина. Я не хочу сказать, что ты - ненормальная, ты просто не можешь помешать своим депрессиям. Но она не настолько чувствительна...
     - Вовсе незачем, Бен...
     - Нет, черт побери! Я наконец выскажусь.
     На моих костях, - подумала она.
     - Ты никогда не давала мне объяснить, - говорил он тем временем. - Ты всегда швыряла в меня этот свой чертов взгляд так, словно хотела, чтобы я...
     - Умер.
     - Хотела бы, чтобы я заткнулся.
     - Заткнись.
     - Тебе все равно, что я чувствую, - теперь он уже почти кричал. - Ты всегда замкнута в своем маленьком мирке.
     Заткнись, - подумала, что подумала, она.
     Рот его был открыт. Похоже, ей захотелось, чтобы он закрыл рот и челюсти его захлопнулась, отделив самый кончик розового языка. Он выпал из губ и улегся в складках рубашки.
     Заткнись, - подумала она вновь.
     Два ряда его великолепных зубов, скрипя, терлись друг о друга, перемалывая нервы и кальций и превращаясь в розоватую пену, стекавшую на подбородок, тогда как его рот проваливался внутрь.
     Заткнись, - продолжала думать она, и его младенчески-голубые глаза ушли в глазницы, а нос вползал в мозг.
     Теперь он больше не был Беном, он был человеком с красной головой ящерицы, которая все уплощалась, впучивалась сама в себя, и, благодарение Богу, он больше никогда в жизни не сможет вымолвить ни слова.
     Теперь, когда она на это решилась, она начала получать удовольствие от тех вещей, которые она с ним делала.
     Она заставила его уткнуть голову в колени, скорчиться на полу и все сжимать руки и ноги, плоть и сопротивляющиеся кости все в меньшем и меньшем пространстве. Его одежда, сворачиваясь складками, западала внутрь, и ткань его желудка, выпучившись из аккуратно упакованных внутренностей, обволакивала тело. Его пальцы теперь высовывались из плеч, а ноги, все еще дергающиеся от ярости, были где-то на уровне кишечника. Еще один, последний раз, она заставила его позвоночник вывернуться наизнанку, выдавив футовый стебель дерьма, - и на этом все закончилось.
     И когда она наконец пришла в себя, она увидела Бена, сидящего на полу и абсолютно безмолвного, он занимал пространство, примерно равное одному из его любимых кожаных чемоданов, а кровь, желчь и лимфа, медленно пульсируя, вытекали из его покореженного тела.
     Боже мой, - подумала она, - неужели это мой муж? Он никогда не был так аккуратно упакован.
     И на этот раз она не взывала о помощи. На этот раз она понимала, что сделала (и даже догадывалась, как именно она это сделала), и она готова была принять любое воздаяние, которое последует за этим преступлением. Она упаковала свои сумки и ушла.
     Я жива, - подумала она. - Первый раз за всю мою паршивую жизнь я чувствую себя живой.
     Показания Васси (часть первая)
     Для тебя, что мечтает о сильной, прелестной женщине, я оставляю этот рассказ. Это - обещание, но, наряду с этим, - и признание, это последнее слово мужчины, который хотел всего лишь любить и быть любимым. Я сижу здесь, дрожа и ожидая ночи, ожидая, когда этот твердолобый сводник Коос вновь подойдет к моей двери и унесет все, чем я владею, в обмен на ключ от ее комнаты.
     Я не мужественный человек и никогда им не был, так что я боюсь того, что может случиться со мной сегодня ночью. Но я не смогу провести всю жизнь в мечтах, в темноте, ожидая лишь отблеска света с небес. Раньше или позже приходится смеяться над всем, что было для тебя важно (вот правильное слово), и собираться в путь на поиски. Даже если это означает, что ты взамен отдаешь все, чем ты владел, - весь твой мир.
     Возможно, это звучит как бессмыслица. Ты думаешь, ты, кто случайно прочел это признание: кто он, этот ненормальный?
     Меня звали Оливер Васси. Мне сейчас тридцать восемь. Я был юристом до того, как год назад или около того я начал свои поиски, которые окончатся сегодня ночью с появлением этого сводника и ключей от этой святыни святынь.
     Но все это началось раньше чем год назад. Много лет прошло с тех пор, как я впервые встретил Жаклин Эсс.
     Она как-то пришла в мою контору, сказав, что она вдова моего приятеля по юридическим курсам, некоего Бенджамина Эсса, и теперь, оглядываясь назад, мне кажется, я запомнил ее лицо. Наш общий друг, который присутствовал на свадьбе, показал мне фотографию Бена и его застенчивой новобрачной. И вот передо мною предстала она в том рассвете красоты, на который намекала фотография.
     Я помню, что первый разговор с ней вывел меня из себя. Она пришла, когда я по горло был погружен в работу. Но я так увлекся ей, что забросил все свои ежедневные дела, и когда вошла моя секретарша, она кинула на меня один из этих своих стальных взглядов - точно окатила ведром холодной воды. Полагаю, что я влюбился в Жаклин с первого взгляда, и она почувствовала наэлектризованную атмосферу в моей конторе. Однако я притворился, что я всего лишь любезен с вдовой моего старого друга. Я не слишком-то задумывался о страсти - она не была мне свойственна, или, по крайней мере, я так думал. Как мало мы знаем, я имею в виду, по-настоящему знаем о своих собственных возможностях.
     Жаклин лгала мне с самой первой встречи. О том, как Бен умер от рака, о том, как часто он вспоминал обо мне и с каким теплом. Я полагаю, она могла рассказать бы мне правду с самого начала - и я бы принял ее, -