тут я сразу простил ему все - и то, что он ластился к Григоренко, и то,
что был скаутом. "Он вовсе не такой уж плохой парень, Петька",- подумал я  и
сказал:
   - Слушай, Петро, мы сейчас собираемся в одно место,- и  я  рассказал  обо
всем Петьке.
   - Зеленая рубашка? Худой такой? Рваные штаны? Да  что  ты  говоришь!  Его
расстреляли? Не может быть! - сказав это, Петька мигом спрыгнул с клетки  на
землю
   Клетка зашаталась и чуть не упала. Петька  побледнел  и  смотрел  на  нас
широко открытыми, испуганными глазами.
   - Нет, в самом деле? - спросил он.
   - Убили, зарыли и следа не  оставили!  Тяжелобольного  человека,  который
сопротивляться не мог. Еле-еле стоял. Вот что  петлюровцы  делают!  Их  всех
надо покидать в водопад с крепостного моста, а Петлюру первым, и  мотузок  с
камнем на шею привязать, чтоб не выплыл! - глухо сказал Куница.
   - Постой, а ты откуда знаешь, что он в зеленой  рубашке?  Ты  что  -  его
видел? - спросил я у Петьки.
   - Да он... я... я видел, как его вели... мимо нас...- пробормотал Петька.
   - Значит, тот самый! - задумчиво сказал Куница. - Его  у  нас,  в  Старой
усадьбе, поймали. Над скалой. Вчера вечером. И Сашка Бобырь тоже видел.
   - Мы хотим сейчас могилу убрать. Пойдем с нами, Петька. А у тебя  жасмина
наломаем, - предложил я.
   - Я пойду... А не поздно только? Может, завтра утречком?
   - Утречком нельзя. Надо сейчас. Пошли! - твердо  приказал  Юзик  и  вышел
первым из крольчатника.
   КЛЯТВА
   - Вы подождите здесь: я погляжу, кто дома, - сказал нам  Маремуха,  когда
мы подошли к Старой усадьбе.
   Мы уселись с Куницей на полусгнившее бревно.
   Старая усадьба, в которой жила семья Маремухи, раскинулась  у  скалистого
обрыва. Внизу текла речка. На другом ее берегу, тоже над обрывом, подымалась
Старая крепость. Отсюда можно было хорошо разглядеть все крепостные башни  и
высокий мост.
   Раньше, много лет назад, этой Старой усадьбой владел помещик Мясковский.
   Жил он бобылем с одним только  старым  лакеем.  Незадолго  перед  смертью
Мясковского дом, в котором он жил, сгорел, а после его смерти Старая усадьба
перешла в наследство к двоюродному брату Мясковского - доктору Григоренко.
   Видно, не очень она ему пригодилась.  У  Григоренко  на  Житомирской  был
собственный двухэтажный дом с большим фруктовым садом. В Старую  усадьбу  он
не переселился. Доктор только сдал в  аренду  Петькиному  отцу  -  сапожнику
Маремухе - единственный уцелевший от пожара  флигель.  Маремуха  должен  был
оберегать от потравы фруктовые деревья  и  ежегодно  косить  для  Григоренко
сено. Этим сеном доктор Григоренко кормит свою серую в яблоках лошадь.
   - Идите сюда! - выскочив из флигеля, закричал Петька. - Батьки нет  дома,
он пошел в лавочку за дратвой.
   Мы сразу почувствовали себя свободнее здесь и смело пошли  за  Петькой  к
растущим над скалой высоким кустам жасмина.
   - Ломайте побыстрее, а я тут покараулю! -  сказал  Маремуха,  вскочив  на
высокий пенек.
   Жасмин в Старой усадьбе растет замечательный. Мы с Куницей тянем  к  себе
упругие  высокие  ветви  и  с  хрустом  обламываем  их.   Обломанные   ветви
отскакивают  назад  с  шумом,  задевая  соседние  кусты.  Мы  ломаем  жасмин
торопливо и безжалостно - будет беда, если отец Петьки застукает нас.
   Но вот букеты наломаны. Мой букет тяжелый, он  слегка  влажен  от  первой
вечерней росы. Чем бы его перевязать, чтобы не  рассыпался?  Ну,  да  ладно,
перевяжем, вот только выйдем из Старой усадьбы.
   С букетами в руках мы бредем по улице  Понятовского.  Смеркается.  Первые
летучие мыши неслышно скользят у нас над головами.
   - Подожди-ка, поглядим, что там, - остановил нас Куница у высшеначального
училища.
   На  дощатом  заборе  нашего  бывшего  училища  налеплен  свежий,  еще  не
просохший петлюровский плакат.
   - Когда же его здесь повесили? Я бежал -  еще  не  было,  -  тихо  сказал
Маремуха.
   Куница быстро оглянулся и,  зацепив  ногтями  плохо  приклеенный  верхний
уголок плаката, потянул его к себе.
   - Раз! Два! - И не успели мы сообразить, в чем  дело,  серединки  плаката
как не бывало. Куница смял этот липкий, мокрый от  клейстера  кусок  бумаги,
швырнул его под забор и спокойно скомандовал:
   - Пошли, хлопцы!..
   Мы пошли, и я позавидовал смелости Куницы.  Почему  я  сам  не  догадался
сорвать плакат? "Трус! - ругал я себя. - Такой же трус, как и  Петька.  Ведь
никого не было вокруг!"
   Улица  Понятовского  круто  повернула  влево,  и  мы  вышли  на  каменный
крепостной мост. Доски на мосту были теплые и шершавые. Они скрипели  у  нас
под босыми ногами. А внизу шумела вода. Она прорывалась  у  самого  подножья
моста сквозь пробитый тоннель и слетала на скалы ослепительно белым, день  и
ночь шумящим водопадом.
   Желтый серп месяца висел над островерхой Черной башней.
   Далеко, за Калиновским лесом, - должно быть, в Приворотье,- протяжно пели
унылую украинскую песню.
   Крепость  подымалась  над  городом,  молчаливая,  настороженная.   Грохот
тряской телеги, далекая печальная песня, тревожный  лай  собак  на  Заречье,
быстрый стук копыт бегущего по Калиновской дороге коня  -  все  было  слышно
здесь особенно громко. Глубокие окна крепостных башен  и  низкие  бастионные
входы усиливали эти звуки. Казалось, вся крепость дрожит, встревоженная ими.
А там, за крепостным мостом, притаился засыпающий город и тоже вздрагивал от
каждого звука: и от  ржания  запоздалой  лошади,  и  от  далекого  выстрела,
неожиданно врывающегося в эту вечернюю тишину.
   В городе, наверно, уже давно зажгли огни. Но мы не видели их отсюда. Даже
высшеначальное училище, которое стояло почти рядом, за мостом,  было  скрыто
от нас высокой крепостной стеной.
   Со всех сторон нас окружали башни, низенькие  покатые  бастионы  и  белые
развалины пересыльной тюрьмы. Сколько видели на своем  веку  эти  крепостные
стены!
   Прозрачное,  звездное  небо  раскинулось  высоко  над   нами.   Я   видел
нахмуренные лица Петьки и Куницы, озаренные светом молодого месяца.
   Вдруг Юзик выпрямился, поднял голову и, повернувшись к могиле, сказал:
   - А теперь, хлопцы, поклянемся, что будем стоять друг за друга, как  брат
за брата, и отомстим проклятым петлюровцам за этого человека! Давайте руки!
   Молча мы протянули над могилой руки. Я цепко схватил  чуть  вспотевшую  и
вздрагивающую ладошку Маремухи, а Куница положил свою холодную ладонь поверх
наших. Мы окружили могилу, как в хороводе, и большая тень от наших сомкнутых
рук упала на траву бастиона далеко за могильной плитой.
   - И в трудный час будем заступаться друг за друга! И будем помогать  тем,
кто борется за Советскую власть!  Правда?  Поклянитесь!  -  строго  приказал
Куница.
   - Клянемся! - дрожащей скороговоркой почти выкрикнули  мы,  и  тотчас  же
быстрое эхо испуганно повторило вслед за нами  торжественные  слова  клятвы,
которую наспех придумал Куница.
   Я успокоился только  на  обратном  пути,  когда  мы  подошли  к  середине
крепостного моста. Крепость осталась позади.
   Здесь, на воле, вдали от ее башен, было совсем не  страшно.  Даже  Петька
Маремуха повеселел и на  ходу  постукивал  кулаком  по  перилам  крепостного
моста.
   Но вот где-то за улицей Понятовского загудел автомобиль. Вслед за  ним  -
другой. Далекий гул донесся  сюда,  заглушив  шум  водопада  под  крепостным
мостом.
   - Тише, хлопцы! -  остановил  нас  Куница.  Мы  прислушались.  Автомобили
гудели на горе, за Старым бульваром.
   - А то не в губернаторском саду, Юзик? - тихо спросил у Куницы Петька.
   - Наверно, в губернаторском, -  сказал  Куница,  и  в  эту  же  минуту  в
автомобильный гул ворвались какие-то посторонние, резкие звуки. Похоже, там,
наверху, сразу разломали пополам несколько досок.
   - Стреляют! - прошептал Куница. - То они нарочно автомобили завели, чтобы
не слышно было... Автомобили гудят под стенкой, на дворе, а  они  в  подвале
людей мордуют.
   Куница говорил правду. Я тоже слышал немало об  этих  расстрелах.  Ночью,
чтобы  заглушить  выстрелы,  петлюровцы   заводят   автомобили,   днем   они
расстреливают людей под  оркестр.  Почти  каждый  будний  день  на  сосновых
скамейках под высокой стеной губернаторского сада рассаживаются  с  большими
сияющими трубами петлюровские музыканты. Они приносят  с  собой  из  казармы
легкие деревянные пюпитры и раскладывают на них нотные тетради. Под командой
низенького капельмейстера музыканты без устали играют то быстрые польки,  то
громкие марши, то веселые краковяки.
   А в это время за  спиной  у  музыкантов,  в  низких  подвалах  желтого  с
колоннами    дома,    в    котором    до    революции    жил     губернатор,
петлюровцы-черножупанники    в    присутствии    начальника     петлюровской
контрразведки Чеботарева расстреливают арестованных большевиков.
   - Сколько они людей замордовали!..- тихо сказал Куница,  прислушиваясь  к
далекому автомобильному шуму.
   Я молча прикоснулся к перилам крепостного моста. Они были влажны от росы.
Автомобили продолжали гудеть. Страшно было подумать, что всего в  нескольких
кварталах от нас, за каменной стеной губернаторского сада,  один  за  другим
падают на холодный пол застреленные черножупанниками люди.
   А около остывающих трупов, весь в сером, в  желтых  лакированных  крагах,
стоит комендант черножупанников Драган.  Кто  знает,  может,  там  и  доктор
Григоренко? И, может, Драган, как Марко Гржибовский, угощает усатого доктора
душистыми заграничными папиросами, а тот, покурив, снова медленно  ощупывает
глаза и грудь у стынущих людей и, проверив, убиты ли  они,  вытирает  чистым
платочком свои розовые морщинистые пальцы...
   Я невольно вспомнил своего отца, который прятался сейчас  от  петлюровцев
там, в Нагорянах, у дядьки Авксентия.
   Отец, коренастый, молчаливый, в синей  сатиновой  рубахе  с  расстегнутым
воротом, возник в памяти. Я видел его так ясно,  будто  он  стоял  рядом  со
мной, с Куницей и Маремухой на крепостном мосту. Мне чудилось, что я  трогаю
его шершавую руку, что я заглядываю в его строгие глаза.
   Как бы и его не поймали петлюровцы за то, что он не захотел  печатать  их
петлюровские деньги. Ведь они  и  его  могут  расстрелять  в  губернаторском
подвале, стоит только Марко Гржибовскому вспомнить, как  мой  отец  выбросил
его из мастерской Маремухи. От одной этой мысли я задрожал.  Я  очень  любил
своего отца, и мне еще сильнее захотелось повидать его, быть с ним вместе.
   За крепостью задребезжала подвода. Едут сюда. Надо  уходить.  Но  мне  не
хотелось в этот вечер так рано возвращаться к себе, на Заречье...
   Пойти разве  к  губернаторскому  дому?  Но  как  проберешься  туда,  если
Губернаторская   площадь   оцеплена?   Патрули,   наверное,   стоят    около
доминиканского костела и никого не пускают на площадь.
   А что, если махнуть сейчас прямо  отсюда  на  Житомирскую,  к  Котькиному
дому, да и расквитаться с Котькой за то, что меня выгнали  из  гимназии?  Он
хвастает этим, подлиза, докторский  сынок.  Куница  ведь  врать  не  станет.
Сейчас мне никакой Прокопович не страшен, пойду отлуплю Котьку, а хлопцы мне
помогут; пусть жалуется кому хочет. И я предложил ребятам:
   - Давайте, хлопцы, сейчас на Житомирскую, к Котьке. Отомстим  Григоренкам
за все! Шкоду сделаем...
   - А какую шкоду? - деловито спросил Куница, подтягивая штаны.
   - А там посмотрим. Может, Котька около дома, -  затащим  его  в  кусты  и
надаем ему...
   - Брось... И не думай даже...- засуетился Маремуха. - Он только  крикнет,
и мы пропали. Ты забыл разве, что у них на квартире живут  два  петлюровских
офицера?
   - Ну, ты известный боягуз, Петька! - сказал я Маре-мухе.  -  Ну,  где  ты
видел, чтобы офицеры сейчас дома сидели? Да  они  с  доктором,  наверное,  в
губернаторских подвалах, а ты боишься. Давай пойдем, а, Юзик?
   Куница стоял, раздумывая;
   - Так теперь поздно, Васька, домой уже надо,- опять заколебался Маремуха.
   - А ты хочешь утром? Когда все видно? Тоже чудак! Пошли, - упрямо  мотнув
головой, решил Куница. - Ты что,  даром  клялся?  Не  бойся,  никто  нас  не
поймает. - И он взял Маремуху под руку.
   - Хлопцы...  Васька...  Юзик,  постой,  да  не  тяни  меня!..-  запрыгал,
отбиваясь, Маремуха.-  Вы  ж  ничего  не  знаете...  На  моего  папу  и  так
подозрение есть... Он побитый  лежит...  Я  вам  все  расскажу...  Я  боялся
говорить, а теперь скажу.
   Куница отпустил Маремуху, а Петька с жаром выпалил:
   - Тот человек, которого сегодня убили, у нас все время прятался!
   - Ты врешь! - перебил я Петьку. - Ты его и не знаешь.
   - Я не знаю? Вот крест святой! - И Петька перекрестился.  -  Я  знаю.  Он
восстание хотел поднять против Петлюры. Народ собирал для этого.  Но  тяжело
заболел. Его к нам ночью привел Омелюстый. Он просил спрятать его,  пока  не
выздоровеет. Оставил хлеба, денег, сахару кулек.  Тато  согласился.  Мы  его
положили на печку. Мама печку занавеской закрыла, он там и лежал больной.  У
него лихорадка, наверное, была. Ух, страшенная. Через  день  его  мучила.  К
вечеру он отходил, слезал с печки, чай с нами пил, а днем так его трясло,  -
я думал, умирает. Мама не поспевала белье стирать.  Выстирает  ему  рубашку,
высушит, только он наденет - заколотит, затрясет его, враз рубашка мокрая от
пота. Пил мало, а потел ой как  здорово!  Полез  я  как-то  раз  к  нему  за
рубашкой, а он - цап револьвер из-под подушки и в меня нацелился.  Не  помню
даже, как я слетел оттуда. Прямо на  пол.  Чего  ты  смотришь  так,  Васька,
ей-богу!
   Вот из-за этого револьвера его и взяли. Позавчера приехал  к  нам  доктор
Григоренко. Ходил по усадьбе, траву смотрел, выругал маму  за  то,  что  все
черешни пооборваны на тех деревьях, что за флигелем, а потом зашел в комнату
воды напиться. А больной лежал на печке. Не  знаю,  кашлянул  он  или  ногой
шевельнул, а может - застонал, вдруг Григоренко поднялся из-за  стола,  взял
свою палку, отдернул занавеску - и к папе: "Кто здесь?" А больной  поднялся,
стал на колени, худой такой, зеленый, рубашка мокрая, и в доктора из  нагана
целит. Целит и шепчет что-то.
   Григоренко сразу задернул занавеску и  задом,  задом  вышел  из  комнаты,
прыгнул в бричку и уехал. Папе даже слова не сказал. И шляпа его  соломенная
на столе осталась.
   Доктор уехал, а папа сразу отнял у больного наган и стал одевать его. Как
маленького. Штаны натягивает, а тот хоть бы ногой шевельнул, так  ему  плохо
было. Бредил. Папа одел его, дал воды и с мамой разговаривает: куда  бы  его
отвести? Пока они говорили, вбежали  в  хату  к  нам  три  петлюровца,  враз
связали этого больного человека и к папе: "Кого  ховаешь?  Москаля  ховаешь,
пес поганый!" И давай нагайкой хлестать. Ой, как били! То по  ногам,  то  по
груди. Тато схватил стул, чтобы защищаться, тогда  его  один  петлюровец  по
руке нагайкой как ударил, аж кровь  выступила.  Отняли  стул  и  -  наганом,
наганом! У папы  вся  щека  сейчас  синяя-синяя,  на  спине  синяки  и  рука
распухла. Он лежит на кровати и ни с кем не разговаривает. А мама  плачет  и
говорит: хорошо, что еще в тюрьму папу не забрали.
   Мама боится, чтобы Григоренко не выгнал нас из  Старой  усадьбы.  Где  мы
жить тогда будем? А ты меня на Житомирскую зовешь... А вдруг  меня  поймают?
Пропали мы тогда совсем. - И Маремуха жалобно зашмыгал носом.
   - Пойдем, Петька!  Пойдем!  -  со  злостью  зашептал  Куница.  -  Пойдем,
отплатим этому гаду усатому и Котьке за все. Давай пошли!
   - Хорошо...- вдруг решился Петька.- Хорошо... И он затянул пояс.
   ПОДЖИГАТЕЛИ
   Усатый доктор Григоренко живет в нагорной части города, как раз посредине
Житомирской улицы. Это самая лучшая улица  города.  Она  сплошь  усажена  по
обочинам высокими тополями, кленами и желтой акацией.
   Дом у Григоренко большой, двухэтажный, с башенками, похожий на  маленький
замок. Он стоит среди  деревьев,  в  глубине  двора,  огороженного  с  улицы
прочной стальной оградой на гранитном фундаменте.  Ограда  очень  высокая  и
склепана из стальных заостренных полос, похожих на  широкие  мечи.  С  улицы
через просветы в ограде, обвитой плющом,  можно  увидеть,  что  делается  во
дворе Григоренко.
   Многим из нас - и мне, и Кунице, и Сашке Бобырю - очень нравится  стучать
на бегу по этой ограде палкой. Каждому из нас, кто попадает на  Житомирскую,
трудно бывает удержаться, чтобы не подразнить усатого доктора.
   Ох, и здорово звенят эти мечи, если по ним провести  палкой!  Вся  ограда
дрожит, поет, а палка знай себе звонко отщелкивает все новые и новые  удары.
Повернешь с разбегу в переулок, и уж  слышно,  хлопнула  позади  дверь.  Это
выбежал на крыльцо рассерженный усатый доктор.
   Только ему нас не догнать. Куда там!
   А еще лучше - нажать  беленькую  кнопку  электрического  звонка,  которая
прикреплена на каменном столбике у  ворот.  Над  звонком  прибита  блестящая
медная дощечка:
   Мы знали, что доктор любит сам  выходить  навстречу  своим  пациентам,  и
частенько вечерами  подбирались  к  его  калитке.  Нажмем  пуговку,  а  сами
спрячемся за кусты напротив. Сядем на  корточки  и  сидим,  затаив  дыхание.
Открывается в докторском доме дверь, и медленно, попыхивая трубкой,  выходит
во двор доктор.
   Подойдет к железной калитке, а на тротуаре-то никого и нет, -  ну,  он  и
давай ругаться:
   - От голодранцы! Ну, если схвачу кого, штаны сдеру!
   А мы сидим тихонько под кустами, слышим его бас и радуемся.
   Двор перед докторским домом всегда чисто  выметен  и  посыпан  желтеньким
песочком. Днем по двору, подбирая зерна,  ходят  пестрые  жирные  цесарки  и
серые породистые куры - плимутроки.
   Иногда   на   низеньком   деревянном    заборчике,    который    отделяет
григоренковский двор от его сада, прислуга выколачивает  тяжелые  персидские
ковры. Пыль столбом подымается  тогда  над  заборчиком  и  летит  в  сад,  а
испуганные куры бегают по двору и кудахчут. Но это летом. А вот ближе к зиме
когда, подступают холода и приходит пара надевать зимнюю  одежду,  горничная
доктора выволакивает из сундуков все теплые вещи.
   Тяжелые  касторовые  пальто   усатого   доктора   с   высокими   меховыми
воротниками, бархатные и каракулевые манто его жены, сухопарой и  злой  пани
Григоренко, маленькие суконные, подбитые ватой и отороченные белым  барашком
пальтишки Котьки и его серые форменные шинели  -  все  это  развешивается  в
такие дни на деревянном заборчике. А шинелей у Котьки  три  -  одна  старая,
осталась еще со второго класса, и две совсем новые, шитые у  портного  Якова
Гузарчика.
   Вынесет прислуга всю зимнюю одежду  на  заборчик  и  рядом  пса  на  цепь
сажает. А пес-то, пудель - кудрявый, уши висячие, - дурной такой: мы  стоим,
бывало, около забора, в щелки заглядываем, а он хоть бы тявкнул.
   И все пальто, шубы, шинели, будто снегом, посыпаны нафталином.  Запах  от
этого нафталина на всю Житомирскую. Идешь по аллее Нового бульвара,  и  если
почуял запах нафталина, так и знай: у доктора в усадьбе зиму встречают.
   Я ни разу не был в доме Григоренко, но Петька Маремуха рассказывал,  что,
кроме мраморной лестницы на второй этаж, есть еще и вторая,  витая  железная
лестница, по ней можно забраться в маленькую комнатку,  которая  устроена  в
куполе самой высокой угловой башенки. В этой комнатке узкие, как в крепости,
окна, и летом в ней бывает очень жарко. Недаром никто там не  живет,  только
сушит в ней Григоренко груши и яблоки из  своего  сада  и  грибы.  А  сад  в
докторской усадьбе  не  маленький.  Начинается  он  сразу  же  за  низеньким
деревянным заборчиком и тянется вниз, к Новому бульвару. С проулка  он  тоже
огорожен дощатым забором.
   В саду между деревьями разбиты клумбы,  на  них  цветут  резеда,  анютины
глазки, желтые ноготки и душистый табак. А над клумбами  на  тонких  круглых
палках насажаны стеклянные разноцветные шары. Что ни клумба, то другой  шар.
И каких только шаров нет! Темно-зеленые, красные, синие, оранжевые, голубые,
ярко-желтые. Все они блестят, перелива