ести первую громкую читку! Я не в силах был оторвать
глаз  от  газетного листа  и,  сделав передых,  чтобы  спокойно взглянуть на
собравшихся,  пригладил рукою волосы. А потом все пошло как по маслу! И даже
на вопросы стал отвечать.
     И меня очень порадовало сейчас известие,  что в столь знакомом мне селе
возникает молодежная коммуна. Это будет здорово!
     Ежедневно  веселые  молодежные  песни  будут  перелетать в  захваченную
боярами Бессарабию.  Вне всякого сомнения, маленький движок, дающий ток лишь
до десяти вечера,  коммунары заменят хорошей электростанцией,  и, кто знает,
быть может,  то,  что писалось в  газете "Беднота" о  доении коров с помощью
электрической энергии, и впрямь станет явью!
     Я   представил  себе  бывший  помещичий  двухэтажный  дом,   переданный
молодежи, освещенный яркими огнями и звенящий песнями в часы досуга. Сколько
молодых бессарабцев переплывет к нам на свет этих огней. Ведь на кого больше
можно было надеяться тем подневольным людям,  если не на нас! Другой надежды
у них не было - только наше счастье, способное когда-нибудь, подобно пламени
быстрого пожара, переброситься и в Бессарабию...
     Но хорошо было размышлять так, шагая к Головацкому, и куда труднее было
спуститься с  небес мечты о  будущем в  сегодняшний день и выполнить просьбу
Коломейца.
     Головацкий тоже был заметно озадачен просьбой Никиты.
     - Твой друг немного наивен,  - сказал Толя, дочитывая письмо. - Думает,
что это так просто -  взял да и  выложил пять жаток!  Но,  с другой стороны,
такая пограничная коммуна -  живое дело комсомола.  И  оставить письмо ваших
друзей без ответа нельзя... Знаешь что: давай-ка махнем к директору!
     - Разве он сейчас на заводе?
     - А мы его дома навестим, - сказал Головацкий.
     - Дома? - переспросил я. - А это удобно?
     - Отчего  же?   Мы  по  общественным  делам  идем!  Иван  Федорович  не
какой-нибудь буржуазный спец,  вроде  Андрыхевича.  Да  к  тому  же  он  наш
партийный прикрепленный. Пойдем, пойдем, нечего стесняться!
     Решительный тон Головацкого успокоил меня. Однако я был озадачен, когда
мы свернули от проспекта влево.
     - Руденко не в центре живет?
     - В  Матросской слободке.  Открытой  всем  ветрам  сразу!  Там  издавна
селились мастеровые завода.  А  Руденко,  как тебе известно,  в  литейной до
революции работал.
     - А что, не мог он в центре города поселиться?
     - Конечно,  мог,  - согласился Головацкий, - тем более что директорский
дом пустовал тогда,  да не захотел. "Зачем, говорит, мне все эти анфилады да
прихожие?  Мне и трех комнатушек хватит. Да и привольнее там, над морем, как
на курорте!" -  И Головацкий махнул рукой в сторону побережья, к которому мы
приближались. - И Руденко верное решение принял, - продолжал Толя, - взял да
и  передал дом  бывшего заводчика под  ночной  санаторий для  рабочих нашего
завода.  Пошабашил рабочий со слабым здоровьем -  и  в этот дом.  В одной из
прихожих -  шкафчики.  Робу свою он вешает туда,  раздевается -  и  под душ.
Вымылся,  а  тут в другом шкафчике ему приготовлено чистое бельишко,  халат,
ночные туфли.  Чистота вокруг,  пища сытная,  распорядок соблюдается строго,
спят при открытых окнах и летом и зимой, вечером - культурные развлечения. А
утром, по гудку, все из того санатория прямиком на работу.
     - А семья у директора велика? - поинтересовался я.
     - Он да жена.
     - Детей нет?
     - Одного  сына  махновцы  зарубили.   Другой  сын  -  летчик,  комиссар
эскадрильи. Сейчас приехал к ним на побывку.
     - Погоди,  мне Бобырь рассказывал, что летчик Руденко привез в аэроклуб
учебный самолет...
     - Это и есть сын нашего директора,  -  пояснил Головацкий.  - Отчаянный
парень! В прошлом году тоже свой отпуск проводил здесь. На байдарке махнул в
Мариуполь.  Ты себе представляешь расстояньице? А если бы его шторм подловил
у Белореченской косы? Поминай как звали!
     И мне стало понятно,  почему с таким увлечением рассказывал нам Саша об
этом летчике.
     - Застанем ли мы Ивана Федоровича?  -  спросил Головацкий, сворачивая к
мостику, переброшенному через канавку.
     За  каменным  заборчиком  из  песчаника,   в   яблоневом  саду,   стоял
одноэтажный домик. Мы подошли к его открытому окну. Из дома доносились тихий
разговор и звон посуды.
     - Никак обедают?  - шепнул Толя и, помедлив, постучал пальцем в оконную
раму. - Иван Федорович дома? - спросил он.
     Кружевные занавески распахнулись,  и  мы  увидели загорелое лицо нашего
директора.
     - А, молодежь! Вот кстати! Я давно хотел отругать тебя, Анатолий.
     - Меня? За что же? - удивился Головацкий.
     - За дело! - сказал директор. - Но давайте сперва к столу.
     - Спасибо,  Иван  Федорович,  мы  уже  отобедали,  -  сказал Головацкий
поспешно. - Вы продолжайте, а мы вас на бережку подождем.
     - А вы без стеснений, присаживайтесь! - приглашал Иван Федорович.
     - Нет, нет! - запротестовал Толя. - Мы там будем. - И он махнул рукою в
сторону моря.
     За низенькими,  карликовыми яблоньками тянулся пустырь,  густо поросший
сизо-зеленой морской полынью,  бодяком,  широколистыми кермеками, якорцами и
крапивой. Здесь в изобилии росли молочаи, таволга и даже ветвистая гармала с
желтыми цветами.  Окруженная этой  блеклой степной зеленью,  почти у  самого
берега была вкопана дубовая скамеечка.  Должно быть, в шторм ее захлестывало
волнами.
     Первым  на   скамеечку  уселся  Толя  и,   поворачивая  ко   мне   свое
продолговатое, гладко выбритое лицо, спросил печально:
     - За что же он ругать меня собирается?
     - Может, Иван Федорович пошутил, а ты уже в панику впадаешь! - утешил я
Толю.
     - Не-не-е-е! Он за что-то сердит.
     В эту минуту позади послышались шаги. Почти вприпрыжку по зыбкому песку
к  нам шагал Иван Федорович.  Он  вышел в  шлепанцах на босу ногу,  в  синих
рабочих брюках,  а  рукава  его  сорочки были  засучены до  локтей,  обнажая
сильные, загорелые, поросшие седоватыми волосами, мускулистые руки.
     - Так ты  что же  это,  друг ситцевый,  в  заводскую столовую со своими
комсомольцами носа не кажешь?  -  с  ходу налетел директор на Головацкого и,
присаживаясь около, обнял его за плечо.
     Толя воскликнул:
     - Иван Федорович!..
     - Сам знаю,  что Иван Федорович.  Шестой десяток так величают. А ты вот
вспомни лучше свои клятвы,  когда столовую открывали: пока рабочие в перерыв
будут кофе пить да чаевничать,  мы, дескать, комсомольцы, будем общественную
работу проводить -  про положение трудящихся в  Англии...  А что получилось?
Захожу вчера -  никакой агитации.  Прихожу сегодня -  изо всех цехов люди, а
тишина... Разве можно так обманывать?
     - Каюсь...  Грешен,  Иван  Федорович!  -  сказал Головацкий и,  сдернув
клетчатую кепку,  наклонил голову так,  что  прядь  его  каштановой шевелюры
коснулась скамейки. - Вы понимаете, отчего это получилось? Мы готовим сейчас
обширную программу по  борьбе с  танцами.  И  все наши силы брошены на  этот
участок.
     - Танцы -  не  главное,  Толя,  а  частность.  Главное для нас сейчас -
производство, индустриализация, сельское хозяйство, освоение культуры. И все
силы нашего рабочего класса надо бросить сюда.
     - Мы за этим к вам и пришли,  Иван Федорович,  - поспешно сказал Толя и
шепнул мне: - Давай-ка письмо, Василь!
     Протянул  я  письмо  Коломейца директору завода,  а  у  самого  дыхание
зашлось от волнения. Именно сейчас должна решиться судьба нашей просьбы!
     Руденко вытащил из кармана брюк стариковские очки в  проволочной оправе
и,  напялив их  на  острый  нос,  принялся читать  размашистую вязь  почерка
Никиты.  Чем  дальше  читал,  тем  добрее  становилось выражение  его  глаз,
тронутых кое-где красными прожилками.
     - Ладное  дело  задумали  хлопцы,  -  промолвил он  наконец,  взмахивая
письмом.  - В таких вот коммунах можно воспитать вожаков крестьянства. И они
поведут за  собою массы,  когда партия позовет нас на широкое переустройство
сельского хозяйства.  Но  чем  я  могу  помочь  этому?  -  вот  вопрос.  Мне
категорически запрещено самому сбывать продукцию. Я же не магазин по продаже
сельскохозяйственных орудий!
     - Ну, а если в виде исключения? - осторожно спросил Толя.
     - Какое может быть исключение, вот смешной! Да меня за такие исключения
из  партии исключат,  а  управляющий трестом под  суд  отдаст.  И  так  ведь
недодаем плановую продукцию!
     - Ну, а если мы сами сделаем жатки? - закинул удочку Толя.
     - Кто это "мы"? Вдвоем с ним? - И директор кивнул на меня.
     Толя обиделся:
     - Конечно,  не  вдвоем.  Вся  заводская комсомолия.  Молодые  литейщики
бесплатно в свободное время отольют пять комплектов чугунных деталей,  а там
дальше их примут,  как по эстафете,  комсомольцы и молодые рабочие остальных
цехов.  И увидите,  Иван Федорович, жатки не хуже выйдут, чем у старичков. Я
сам в томильную к печам стану и отожгу литье на пять с плюсом.
     - Отжечь-то ты мастак, это я знаю, а вот откуда я для вас чугун возьму?
Ты же знаешь,  Толя,  чугун-то меня и держит,  -  как и всю страну, впрочем.
Выпускай наши  домны  чугуна  побольше,  сколько можно  было  бы  еще  таких
заводов, как наш, построить! Основа ведь всего будущего - тяжелая индустрия,
а она еще не размахнулась как надо - и поджимает нас все время.
     - Иван Федорович,  родной!  А  тот металлолом,  что мы на комсомольских
субботниках собрали? Его же еще не заприходовали?
     - Куда там! Давно уже под метелку все пошло.
     Я  перенесся мыслями на свою родину и представил себе скалистый город у
днестровских  урочищ.  Немало  старинных  турецких  пушек,  ядер  и  другого
металлического  барахла  находили  мы  в   закоулках  старинных  усадеб  под
отвесными скалами у  берегов Смотрича,  под бастионами Старой крепости и  на
Цыгановке.  А  сколько  всякого  металлического лома  более  поздних  времен
валялось  во  дворе  воинского присутствия,  в  бывшем  духовном училище,  в
здании,  где  помещалась некогда  духовная семинария!  Одно  время  все  эти
металлические части начали было свозить на завод "Мотор",  но прекратили эту
затею,  так как заводской двор не смог вместить весь чугунный хлам. И тут же
дерзкая мысль пришла мне в голову.
     - А  что,  если мы  достанем вам чугун,  товарищ директор?  -  сказал я
решительно. - Вы разрешите нам сделать жатки?
     - Если достанете чугун, товарищ литейщик пятого разряда, я охотно пойду
вам навстречу, - сказал директор, улыбаясь.
     ...Через  полчаса с  главной почты  я  отправил в  родной город  Никите
Коломейцу такую телеграмму:

     "Жатки можем сделать условии присылки нам  чугунного лома тчк  поднимай
спешно  городскую комсомолию сбора  чугунных частей  отправляй нашему заводу
тчк  крепко  жмем  руку  желаем  успеха Анатолий Головацкий Василий Манджура
Александр Бобырь Петр Маремуха".


        "ПАМЯТНАЯ ПОЛУЧКА"

     День получки был  приятен всем рабочим литейной.  Из  расчетных книжек,
которые  с  утра  разносил  к  машинкам  цеховой  табельщик  Коля  Закаблук,
узнавалось,  кто и как поработал последние две недели.  И уже с утра, еще до
получения заработанных денег,  литейщики прикидывали,  какие  обновки  можно
будет  купить  для  семьи  в   магазине,   сколько  рублей  отдать  в  кассу
взаимопомощи, кто был ее должником.
     Меня,  недавнего фабзавучника,  удивляли цифры в моей расчетной книжке.
Подумать только!  Какой-нибудь месяц работаю я  в  литейной,  а  уже  меньше
семидесяти рублей  не  зарабатываю.  Такая  получка  казалась мне  подлинной
роскошью.
     В  дни получек особенно лихорадило у нас в цехе Кашкета.  Уже с утра он
был  охвачен  предвкушением того,  как  расшвырять свои  денежки  в  пивной,
забывая,  что опять очнется на рассвете с  мелочишкой в карманах и с гудящей
от  боли  головой где-нибудь  на  сухих  водорослях,  выброшенных волнами на
песчаную отмель.
     Вот и сегодня - еще и солнце не взошло, а Кашкет, предчувствуя получку,
плясал у своей машинки в красном платочке,  затянутом на стриженой голове, и
хрипловато напевал:

                Надену я черную шляпу,
                Поеду я в город Анапу
                И сяду на берег морской
                Со своей непонятной тоской...

     Нынче  мы  формовали  шестереночки.   Деталька  была  капризная:   чуть
посильнее хлопнул  трамбовкой -  и  треснул зуб,  надо  вываливать песок  из
набитой уже  опоки.  У  этих прихотливых деталей мы  с  дядей Васей работали
молча,  редко-редко перебрасываясь словом.  Но  мой  напарник,  всем  нутром
ненавидевший прожигателей жизни и бесполезных трутней,  подобных Кашкету, не
удержался и буркнул:
     - Он-то наденет шляпу. Черта лысого! На простую кепчонку денег не может
наскрести, все в бутылку окунает, а тут "черна-а-ая шляпа"!
     Перед  нами  по-прежнему  хозяйничал  вместе  с  Гладышевым Турунда.  И
сейчас,  кивнув  головой  в  сторону Кашкета и  хитро  подмигивая мне,  Лука
сказал:
     - Хорошо поет, а вот как-то сядет?
     Промолвив это, Турунда глянул на цеховые ворота: там с помощью курьерши
Коля Закаблук подвешивал какой-то щит.  Турунда -  партийный прикрепленный к
нашей  молодой комсомольской ячейке литейного цеха  -  знал,  что  придумали
комсомольцы.
     Другие рабочие цеха,  видимо,  считали,  что  это  вешают новый щит для
объявлений,  и  до  поры  до  времени не  обращали на  него  внимания.  Так,
наверное, думал и Кашкет, допевая простуженным, осипшим голосом:

                ...В тебе, о морская пучина,
                Погибнет роскошный мужчина,
                Который сидел на песке
                В своей непонятной тоске...

                Останется черная шляпа,
                Останется город Анапа,
                Останется берег морской
                Со своей непонятной тоской.
                И всякий, увидевший гроб,
                Поймет, что страдалец утоп.

     - Ох,  и браку же нынче эти страдальцы наколотят!  -  заметил Гладышев,
обдувая из шланга машинку.
     Шипящая  струя  сжатого  воздуха  коснулась  моего  лица,  приятно  его
освежая.
     - И как это вы у себя на Подолии, Василь, воспитали напарника под стать
нашему Кашкету?  -  бросил на бегу Турунда.  -  Так,  с виду, будто парень и
ничего:  крепок, плечист. Мы думали первоначально, что он будет над Кашкетом
верховодить, а получилось наоборот: он к Кашкету подлаживается и в одну дуду
дует.
     Я понял, что речь идет о Тикторе, и с сердцем сказал:
     - Знаешь,  товарищ Турунда, если бы собрать разом все слова, которые мы
обращали к  Тиктору,  -  поверь мне,  можно было бы любую колонию малолетних
правонарушителей перевоспитать.
     - Откуда  же  он  такой  твердый выискался,  что  королек?  -  вмешался
Гладышев.
     - Какой "королек"?  -  удивился я такому сравнению. - Это не королек, а
настоящая кукушка!
     - Королек,  брат,  не  то,  что ты думаешь.  Это не птичка,  -  пояснил
Гладышев.  -  Корольками у нас называют капли чугуна, не сварившиеся с телом
отливки.  И  попадает,  скажем,  к примеру,  такой королек в зуб шестеренки.
Недоглядели его в обработке,  пустили шестерню в дело -  и, глядишь, в самый
трудный момент целый зуб возьми да и выкрошись от паршивой такой капельки!
     - На войне, скажем, в самолете! - поддержал напарника Турунда. - И весь
самолет с  летчиком бабах вниз!..  Скажи,  Василь,  а  может,  он из бывших?
Дворянин какой или сын пристава? А может, духовного звания?
     - В  том-то  и  штука,   что  нет,   -  буркнул  я  с  досадой.  -  Сын
железнодорожника,  машиниста...  Батька Тиктора честно на паровозе ездил,  -
добавил я, желая быть справедливым к своему недругу.
     Уже в разных концах цеха пламенели,  остывая в опоках, литниковые чаши,
а  выбойщики собирали повсюду скрап,  чтобы не попал он в формовочный песок;
уже мы с дядей Васей, да и многие соседи наши натирали графитной мазью штыри
и штифты на машинках,  чтобы предохранить их от ржавчины,  когда из конторки
вышел Коля Закаблук.
     Оговариваюсь:  недолюбливал я его вначале, как недолюбливал, впрочем, и
других молодых рабочих, стремящихся быть только служащими.
     И я был удивлен, узнав, что эта "чернильная душа" - старый комсомолец.
     Когда  комсомольцы литейного цеха  выбрали  меня  секретарем,  я  начал
поближе знакомиться с каждым из ребят.  Знакомился и тут же прикидывал, кому
какое  поручение  дать.   Рослый,  плечистый  выбойщик  Гриша  Канюк  взялся
редактировать  газету  "Молодой  энтузиаст".   Шура   Даниленко,   формовщик
стержней,  ежедневно  разносивший их  по  всему  цеху  на  железных  листах,
согласился в  обеденные перерывы читать у  себя  в  шишельной вслух газеты и
журналы. Нашлась работа и для других комсомольцев.
     Но что придумать для единственного служащего в ячейке - Коли Закаблука,
когда я  относился к  нему с таким предубеждением?  Не только галстук,  но и
аккуратный пробор в его жестковатых светлых волосах раздражал меня.  Позже я
понял: как же можно ошибиться в человеке, составляя мнение о нем по внешнему
виду!
     Разговорились мы с Закаблуком, и оказалось, что этот коренастый паренек
с таким количеством веснушек на лице, что они переползали даже на его узкие,
поджатые губы, вовсе не врожденный бумагомаратель. Он был занят этим скучным
делом по необходимости.
     Коля Закаблук стучал на машинках,  формуя детали для жаток, с того дня,
как завод был пущен в ход Советской властью после разгрома Врангеля. Условия
работы в литейной в те послевоенные годы были куда хуже нынешних.  Формовали
первое время,  как и при царизме,  без всякой вентиляции.  Немудрено,  что в
кромешной пыли  да  в  чаду Закаблук подхватил чахотку.  А  питание известно
какое тогда было:  тюлька да хлеб из дуранды.  Голод в  Поволжье давал знать
себя и в Таврии.
     Легче  стало  Коле  Закаблуку и  другим болезненным хлопцам лишь  после
того,  как  старый литейщик Иван Руденко стал красным директором,  а  бывший
старорежимный инженер Андрыхевич, командовавший заводом после Джона Гриевза,
отошел на  второй план.  На  заводе появился собственный амбулаторный пункт,
провели  вентиляцию,  доктора  стали  периодически осматривать  рабочих.  Но
больше всего,  по  словам Закаблука,  ему  помог тот самый ночной санаторий,
который открыли по приказу Руденко в доме бывшего заводчика Гриевза. И когда
Колю подкормили в  том санатории да "заштопали" ему легкие,  врачи разрешили
ему  работать,  но  пока не  у  машинки.  Так бывший формовщик Коля Закаблук
принялся орудовать арифмометром...
     В день получки, о которой я веду речь, Коля Закаблук, видя, что заливка
близится к концу, вынес из конторки продолговатый ящик с пакетами, в которых
были разложены деньги. К этому времени из расчетных книжек, розданных утром,
литейщики, формовщики, шишельники уже знали, сколько им причитается получить
заработной платы.
     Одну за другой обходил Закаблук машинки, перепрыгивая через кучи песка,
минуя дымящиеся опоки.  Он  знал каждого рабочего в  лицо и,  подходя к  его
рабочему месту, мигом выдергивал приготовленный для него пакетик.
     Формовщик,  вытирая руки от прилипшего к ним песка,  принимал конверт и
расписывался в  тетради.  Мало  кто  пересчитывал деньги:  всему  цеху  было
ведомо, что Закаблук надежный парень и никого никогда не обсчитает.
     Закаблук улыбнулся,  показывая мне  оба  ряда  белых  мелких зубов,  и,
задерживаясь на секунду у наших машинок, шепнул:
     - Будут скандалить - подсобишь, а, Василь?
     - Ясно! - пообещал я. - Но, смотри, сам держись твердо!
     Закаблук быстро пошел к соседям.
     Вскоре он вынырнул у машинок,  подле которых суетились Кашкет и Тиктор.
Не задерживаясь подле них, Закаблук быстро прошел мимо, к вагранке.
     - Эй,  эй,  Коленька,  не обходи друзей!  - зашепелявил Кашкет. - Давай
сперва сюда заворачивай со всей своей шарманкой!
     Закаблук обернулся на  этот  крик.  Лицо его  было напряженно.  Блеснув
зубами, он ска