возвращаться,  а мы его в проулочке подкараулим да тыкву навстречу выставим.
И завоем, как волки. Думаешь, не побежит? Факт - побежит!
     - А где ты сейчас тыкву достанешь? Они же маленькие еще.
     - У  меня с  прошлого года осталась.  Сухая.  Корка одна.  Вырежем рот,
глаза,  заклеим красной бумагой,  а  в  середину -  свечку.  Вот напугается!
Подумает - привидение.
     - Постой,  Петька,  - остановил я Маремуху. - Хорошо, что напомнил. Кто
тебе говорил, что в нашей совпартшколе привидения есть?
     Петька оглянулся и спросил тихо:
     - А что?
     - Да ничего. Сколько живем - и ничего. Не слышно даже.
     - Мне Сашка Бобырь говорил. Может, он набрехал, я знаю?
     - А ты спроси, кто ему говорил, - интересно.
     - Добре!
     - Ты, случайно, завтра не увидишь его?
     - Может, увижу. Я утречком на Подзамче за кукурузой пойду.
     - Зайди к нему,  Петька.  Что тебе стоит? Ведь интересно, откуда он это
взял. Какие такие привидения?
     - Ну хорошо, зайду. А на борьбу пойдешь завтра?
     - Давай сходим. Я приду вечером.
     - Пораньше только приходи, - попросил Петька. - Так часов в семь.
     - Приду обязательно, - пообещал я. - Не забудь, спроси Бобыря.
     - Хорошо, спрошу! - сказал Маремуха, и мы расстались.


        "В ПУТЬ-ДОРОГУ"

     Из всех хлопцев,  с которыми мне приходилось встречаться, Сашка Бобырь,
или Бобырюга, как мы его прозвали в трудшколе, был самый невезучий.
     Однажды, еще когда существовала гимназия, мы спускались по телеграфному
столбу из гимназического двора на Колокольную улицу.  Все спускались быстро,
а  Сашка Бобырь захотел пофасонить и  стал  тормозить:  проедет немножко,  а
затем с размаху останавливается.  До земли оставалось совсем немного,  когда
Сашка заорал,  да так громко,  что даже те хлопцы,  которые были уже у реки,
побежали на его крик обратно, наверх.
     Сашка спрыгнул на  мостовую и,  не  переставая кричать,  держась обеими
руками за живот,  помчался по Колокольной вверх,  к городу.  Мы пустились за
ним.
     Сашка с  ходу  ворвался в  квартиру доктора Гутентага.  Мы  тоже хотели
забежать туда,  но сестра в белом халате нас не пустила. Из открытых окон на
улицу доносились вопли Сашки Бобыря.  Казалось, доктор Гутентаг резал его на
куски.
     Стоя под окнами, мы думали разное. Петька Маремуха утверждал, что когда
Сашка спускался по столбу, у него лопнул живот.
     Мой  приятель  Юзик  Куница  говорил,   что,  наверное,  Бобыря  укусил
тарантул. Вылез из щелки и укусил.
     Вскоре крики умолкли. Мы уже решили, что Сашка не жилец на белом свете,
как вдруг, заплаканный и бледный, поддерживая живот, он появился на крыльце.
Следом за Бобырем,  в белом колпаке и в блестящем пенсне с золоченой дужкой,
вышел сам доктор Гутентаг.  Он  держал в  руке зажатую в  белой ватке черную
окровавленную щепку.
     Не  успел  Сашка  спуститься по  лесенке вниз,  доктор окликнул его  и,
протягивая окровавленную щепку, сказал:
     - Возьми на память!
     За углом Сашка задрал рубашку и  показал всем дочерна смазанный йодом и
слегка вспухший живот.  Заноза влезла ему под кожу от  пупка до самой груди.
Внизу,  там,  где она входила,  был приклеен круглый,  как пятачок,  кусочек
бинта.
     Морщась от боли,  Сашка Бобырь рассказывал, что доктор Гутентаг выдирал
у него из-под кожи эту занозу здоровенными клещами и что даже дочка доктора,
Ида, помогала отцу. Мы шли рядом и, поеживаясь, поглядывали на занозу. Она и
в  самом деле  была  велика,  куда  больше всех тех  заноз,  которые не  раз
залезали каждому из нас в босые ноги.
     Сашка гордился приключением.  Хотя в ушах у нас все еще стоял его крик,
но он говорил, что ему ни чуточки не было больно.
     - А чего же ты кричал? - спросил Куница.
     - Чего кричал? А нарочно! Чтобы доктор принял меня без денег.
     Пропахший йодом  и  коллодием Сашка  несколько дней  был  героем нашего
класса.
     Вскоре история эта забылась,  но  прошло два месяца,  и  о  Сашке снова
заговорили.
     На   большой  перемене  мы  играли  в   "ловитки".   Сашка  побежал  за
гимназические сараи  и  нечаянно прыгнул на  деревянную крышку помойной ямы.
Крышка мигом наклонилась, и Сашка влетел в квадратный люк.
     Все думали -  конец Сашке. Только подбежали к черной дыре, откуда несся
кислый запах помоев, как вдруг снизу послышался глухой, придавленный крик:
     - Спасите!
     - Ты держишься? - осторожно заглядывая в люк, спросил Куница.
     - Я стою. Тут мелко! - донеслось к нам из ямы.
     Мы вытащили Сашку уздечками, снятыми наспех с директорского фаэтона.
     Мокрый,  с обрывками бумаги и капустных листьев на одежде,  Сашка вылез
из  ямы  и  сразу же  стал  прыгать.  В  рыжих волосах застряла картофельная
шелуха, от него плохо пахло.
     Напрыгавшись вдоволь, Сашка разделся догола и сложил свою мокрую одежду
в угол под сараем.  Качая воду из колодца, хлопцы ведрами таскали ее к Сашке
и окатывали его этой холодной водой с налету, как лошадь; брызги чистой воды
разлетались далеко,  сверкали под солнцем.  Дрожа от холода, Сашка прыгал то
на одной,  то на другой ноге,  фыркал,  сморкался и  быстро потирал ладонями
конопатое лицо, рыжие волосы и все свое худое, покрытое гусиной кожей тело.
     Сторож Никифор дал Сашке свою старую,  пропахшую табаком ливрею. В этой
расшитой золотыми галунами ливрее,  которая была ему до пят, Сашка побежал в
актовый зал  и  сидел  там  за  сценой целый  день,  пока  жена  Никифора не
выстирала и  не  высушила ему  одежду.  На  перемене мы  побежали к  Сашке в
актовый зал.
     Завидя  нас,   Сашка  сбросил  ливрею  и,  голый,  колесом  заходил  по
паркетному полу.
     Какой-нибудь  год  оставался нам  до  окончания трудшколы;  все  хлопцы
выросли,  поумнели,  меня  даже в  учком выбрали -  один только Сашка Бобырь
свихнулся и вдруг стал прислуживать у архиерея. Днем учится, а как вечер - в
Троицкую церковь.  Что ему в  голову взбрело,  не знаю.  Раза два мы нарочно
ходили в  церковь поглядеть,  как  Сашка  прислуживает.  Рыжий,  в  нарядном
позолоченном стихаре,  с длинным вышитым передником на груди,  Сашка бродил,
размахивая кадилом,  по пятам седого архиерея. Сашка зажигал в церкви свечи,
тушил пальцами огарки и  даже  иногда,  обходя верующих с  блюдцем,  собирал
медяки.  Всем классом мы объявили Сашке бойкот,  мы нарисовали его в стенной
газете "Червоный школяр",  мы даже просили Лазарева;  чтобы этого поповского
прихвостня убрали от нас в другую группу. Один только Котька Григоренко в те
дни разговаривал с Бобырем,  -  они стали вдруг закадычными друзьями. Вместе
ходили домой и сидели на одной парте.
     Не знаю,  сколько бы еще прислуживал Сашка архиерею, возможно, вышел бы
из него дьякон или самый настоящий поп,  как неожиданно из Киева возвратился
старший брат Бобыря,  комсомолец из ячейки печатников,  Анатолий Бобырь. Три
месяца учился Анатолий на  курсах в  Киеве и,  вернувшись,  стал агитировать
Сашку, чтобы тот бросил своего архиерея.
     Агитировал он его хорошо,  потому что дня через два после приезда брата
Сашка перестал ходить в Троицкую церковь.  А уж через месяц сам кричал,  что
попы обманщики,  а седой архиерей самый главный жулик.  Сашка рассказал нам,
как каждый раз после богослужения архиерей забирал себе изо всех кружек и  с
подноса половину денег, а остальные давал попам. Сашка божился, что на одних
восковых свечках попы Троицкой церкви вместе с  архиереем зарабатывают втрое
больше, чем директор нашей трудшколы Лазарев получает жалованья.
     Оказалось,   что   архиерейским  прислужником  Сашка   Бобырь  сделался
неожиданно.  Как-то вечером вместе с двумя знакомыми хлопцами он полез в сад
к  попу Киянице за яблоками.  Сидя на дереве,  Сашка тряс яблоню,  а  хлопцы
собирали.  Они уже набрали полные пазухи,  как вдруг заметили Кияницу и дали
ходу.  Бедный Сашка остался на  дереве и,  ясно,  удрать не  смог.  Медленно
слезая,  он думал, что Кияница выпорет его ремнем, заберет рубашку, а то еще
хуже - поведет к родителям. Ничего подобного не случилось.
     Только Сашка спрыгнул на  траву,  Кияница ласково взял  его  за  руку и
сказал:
     - Ты хотел яблок, мальчик? Ну что ж, собери, сколько тебе нужно.
     Сашка осторожно подобрал в  траве два яблока и ждал,  что вот сейчас-то
поп будет его пороть, но Кияница сказал:
     - Чего ж ты? Бери, бери еще. Не стесняйся!
     Сашка подумал-подумал и,  решив: "была не была", стал подбирать спелые,
пахучие яблоки. Он насовал яблок в карманы, насыпал полную фуражку, набросал
за пазуху. "Пропадать, так с музыкой!", - решил Сашка.
     Усталый и  сразу отяжелевший,  он стоял перед Кияницей и  ждал:  что же
будет дальше?  К большому Сашкиному удивлению, Кияница не тронул его пальцем
и  не только не отобрал яблоки,  а даже сам открыл Сашке калитку и сказал на
прощанье:
     - Захочешь еще яблок, - попроси. Дам. А воровать не надо.
     Через три дня Сашка отважился и пришел к попу снова. Прежде чем повести
Сашку в сад, Кияница долго расспрашивал его о том, что делается в трудшколе,
какие новые учителя пришли, как справляется Лазарев.
     Ласково,  нежно расспрашивал, а потом предложил Сашке помогать готовить
ему уроки.  Вот и стал Сашка захаживать к попу Киянице в гости, с ним вместе
он  и  в  церковь  сперва  ходил,   а  потом,   когда  Кияница  устроил  его
прислужником, уже и сам бегал туда каждый вечер, когда была служба.
     Меня очень удивило, что Сашка Бобырь рассказал Маремухе о привидениях в
совпартшколе.  После того как весной мы  окончили трудшколу,  я  ни  разу не
видел  Сашку  Бобыря в  наших краях:  он  пропадал где-то  там,  у  себя  на
Подзамче.  От кого же,  интересно, он мог узнать, что в совпартшколе водятся
привидения? Я с нетерпением ждал следующего вечера.
     Но ничего я не узнал. Больше того: я не смог прийти к Петьке Маремухе в
семь часов, как обещал.
     Утром,  когда я мылся под кустом сирени, во двор въехали одна за другой
четыре  крестьянские  подводы.  Возница  первой  подводы  спросил  что-то  у
часового. Тот показал рукой на задний двор, и подводы уехали туда.
     Уже попозже,  когда солнце стояло над головой,  я  видел,  как курсанты
вынесли из  здания несколько тюков  с  бельем,  одеялами и  погрузили их  на
подводы.   Я  решил,   что,   наверное,  опять  где-нибудь  перешла  границу
петлюровская банда и курсанты собираются ее ловить.
     Наступило время обеда.
     Я вбежал в комнату к родным и услышал, как отец сказал тетке:
     - Ну, довольно!
     - Ничего не  довольно!  -  вдруг  закричала тетка.  -  Ты  мне  рот  не
закроешь. Говорила и буду говорить.
     - Ну и говори, - сказал отец мягко.
     - А вот и скажу. Сознательные, сознательные, а...
     - Ты опять за свое, Марья? - повышая голос, сказал отец.
     - А что,  разве неправду говорю?  Правду!  Жили на Заречье -  ничего не
случалось. А сюда переехали, и сразу пошло: суп украли, ложки...
     - Тише, Марья! - крикнул отец.
     - Ложки украли...
     - Тише, говорю!
     - Ничего не тише. Ложки украли, а завтра...
     - Замолчи!  И  не  скули!  -  вставая,  совсем громко закричал отец.  -
Замучила ты меня своими ложками!  Так вот слушай! Я сам взял ложки и передал
их в  комиссию помощи беспризорным.  Понятно?  А будешь скулить -  остальные
отдам.
     Тетка сразу замолчала.  Она смотрела на отца с  недоверием.  Я не знаю,
поверила ли она ему.
     Чтобы спасти меня от упреков тетки,  отец наговорил на себя такое.  Это
здорово! Мне стало жаль отца. "Я скотина, скотина! - думал я. - Ну зачем мне
надо было продавать эти ложки?  Попросил бы у отца денег, ведь наверняка дал
бы..." И суп этот еще сюда затесался. А с ним совсем смешно получилось.
     На следующий день после ночной тревоги отец вернулся домой грязный. Под
утро  за  городом прошел сильный дождь.  Черные брюки отца  были до  коленей
забрызганы дорожной грязью,  а  ботинки промокли и были издали похожи на два
куска глины.  Стоя  на  крыльце,  отец щепочкой очищал с  ботинок грязь.  Он
бросал комья этой липкой желтоватой грязи вниз и  рассказывал мне о тревоге.
Оказывается, вечером накануне банда Солтыса остановила возле Вапнярки скорый
поезд Одесса - Москва. Забрав из почтового вагона деньги, бандиты подались к
румынской  границе.   Чоновцы   поджидали  банду   в   поле,   недалеко   от
Проскуровского шоссе, но бандиты изменили направление и свернули к Могилеву.
     Когда мне отец рассказывал,  как лежали они в засаде, подбежала тетка с
пустой кастрюлей в руках и спросила:
     - Ты суп вытащил, признавайся?
     - Да не мешайте, тетя. Не брал я ваш суп, - отмахнулся я.
     Лишь позже,  когда тетка ушла,  я вспомнил, что оставил суп открытым на
ободе  колодца.  Видно,  ночью к  нему  подобралась собака или  другой какой
зверь,  потому что тетка нашла пустую кастрюлю в бурьяне.  Сознаться,  что я
вытащил суп,  после того как я сказал "нет",  было поздно,  и я думал -  все
обошлось. Но тут я ошибся. А может, пойти признаться сейчас тетке, что это я
вытащил суп?  Пусть  не  думает  на  курсантов.  Эх,  была  не  была!  Пойду
признаюсь.
     Я шагнул к двери, открыл ее и увидел отца.
     - Куда, Василь?
     - Да я хотел...
     - Пойдем побеседуем, - предложил отец и вошел в кухню.
     Я захлопнул дверь и подошел к плите.
     - Садись, - сказал отец и показал на табуретку.
     Оба мы сели.
     - Не надоело тебе еще баклуши бить, Василь?
     - Немного надоело, - ответил я тихо.
     - Я  тоже думаю,  что надоело.  Ходишь болтаешься как неприкаянный.  От
безделья легко всякие глупости в голову лезут. Ложки, например...
     - Но  я  не  виноват,  тато.  Занятия на рабфаке еще не скоро.  Что мне
делать, скажи? Все хлопцы тоже ничего не делают...
     - Я не знаю,  что хлопцы твои делают,  но думаю,  что,  пока там суд да
дело, не вредно было бы тебе поработать немного.
     Я  в  ожидании смотрел  на  отца.  Ссора  с  теткой,  видно,  его  мало
расстроила, - спокойный, молчаливый, он сидел на табуретке, глядел на меня и
посмеивался.
     - Ну так что же, Василь?
     - А я не знаю...
     - Опять "не знаю"?
     - Ну, ты говори, а я...
     - Ну хорошо, я скажу.
     Отец поднялся и зашагал по комнате. Помолчав немного, он подошел ко мне
вплотную и сказал:
     - Видишь,  Василь,  у нашей совпартшколы есть совхоз. Не так чтоб очень
далеко,  не так чтоб и очень близко.  На Днестре.  Место там хорошее,  сады,
река.  Сегодня в  этот  совхоз на  работу уезжает группа курсантов.  Как  ты
думаешь, не проехаться ли и тебе с ними?
     - Меня разве возьмут?
     - Возьмут. Я уже говорил с начальником школы.
     - Хорошо. Я поеду.
     - Поедешь?
     - Поеду.
     - Но  только придется тебе в  совхозе поработать,  Василь.  Баклуши там
бить нельзя. И кофе с барышнями по вечерам распивать не удастся. Словом, сам
себе будешь зарабатывать на хлеб.  Я  в твои годы уже давно этим занимался и
не жалею. Согласен?
     - Согласен.
     - Тогда живенько давай укладывайся - и марш к Полевому. На задний двор.
     - Полевой тоже едет?
     - Да. Он начальник отряда. Поживей собирайся.
     - Хорошо, тато, хорошо! - выкрикнул я и, вскочив на плиту, потащил вниз
матрац, простыни и подушку.
     - Матрац брать не надо,  -  сказал отец.  -  А постель возьми. И пальто
возьми.
     - Зачем пальто? Жарко же!
     - Возьми, говорю. Пригодится.
     Я снял с крюка свое старое осеннее пальто, сложил его вдвое и завязал в
один узел вместе с полотенцем,  простынями и подушкой.  Отец стоял у меня за
спиной и наблюдал, как я укладывался.


        "КТО УБЕЖАЛ?"

     Мы  уехали -  восемнадцать человек,  и  я  даже не  смог повидать перед
отъездом  Галю.  Когда  наша  подвода  катилась  по  крепостному  мосту,  я,
привстав,  увидел внизу под  скалами крышу Галиного домика.  Мне стало очень
тоскливо,  что я не простился с Галей.  Возможно,  в эту минуту она сидела в
комнате и  даже не  думала,  что  я,  надолго покидая город,  проезжаю мимо.
Побежать сказать ей об этом я не мог. Никто бы не стал меня дожидаться. Да и
так  все  еще не  верилось,  что курсанты взяли меня в  совхоз,  что я,  как
взрослый, еду работать вместе с ними.
     За городом, только выехали на шлях, ведущий к Днестру, быстро стемнело.
Проселочная дорога вилась под  самыми огородами и  кукурузными полями.  Лужи
воды  блестели на  ней.  Комья густой грязи то  и  дело срывались с  колес и
летели в кукурузу,  слышно было, как чавкают копытами, увязая в грязи, кони,
как мелкие брызги стучат в деревянные борта подводы. Вскоре стало так вязко,
что  пришлось свернуть на  шоссе,  хотя  это  было  и  не  очень здорово для
селянских коней:  все они были подкованы только на  передние ноги.  По шоссе
поехали быстрее,  сразу затрясло, зубы выцокивали на каждом ухабе. Я ехал на
второй телеге,  подложив под  себя узел с  одеялом,  но  все  равно это мало
помогало,  и я мечтал,  как бы поскорее свернуть опять на мягкую проселочную
дорогу.  Возница Шершень, дядька лет тридцати, в холщовых брюках, коричневой
свитке и  солдатской фуражке с обломанным козырьком,  то и дело подхлестывал
низеньких,  но бодрых коней сыромятным кнутом. Кнут громко щелкал, и я жалел
коней:  и так им доставалось -  каждый острый камешек,  должно быть,  больно
впивался в  их  неподкованные задние ноги со  стертыми копытами.  Сказать же
вознице, чтобы он не бил коней, я не решался и всю дорогу ехал молча.
     На задней подводе курсанты пели:

                Мы идем на смену старым,
                Утомившимся борцам
                Мировым зажечь пожаром
                Пролетарские сердца...

     Эта   песня,   заглушаемая  грохотом  колес,   разносилась  далеко  над
молчаливыми полями в свежем после недавнего дождя воздухе.
     Рядом со мной сидели четверо незнакомых курсантов.  Трое из них шутили,
переговаривались, а четвертый спал, подложив себе под голову мешок с овсом.
     Прислушиваясь к  разговору курсантов,  глядя на мелькающие вдоль дороги
черные шапки лип, я с тревогой думал о том, что ожидает меня впереди.
     А  вдруг я  буду плохо работать в  совхозе и  меня выгонят?  Надо будет
поспевать за взрослыми, чтобы никто и слова дурного про меня не сказал.
     Хотя наш город находился в пятнадцати верстах от границы, я еще ни разу
не бывал на Днестре,  а  знал только по рассказам,  что это широкая и  очень
быстрая река.  Правда,  от  вокзала до  самого Днестра тянулась одноколейная
линия железной дороги,  но  пассажирские поезда по  ней  не  ходили.  Только
изредка,  раза  два  в  месяц,  направлялся к  Днестру за  песком и  галькой
балластный  поезд,   составленный  из  расшатанных  открытых  платформ.  Его
медленно тянул туда по заросшему бурьяном пути маневровый паровоз "овечка".
     Петьке  Маремухе удалось  однажды  попасть вместе  с  демонстрантами на
такой балластный поезд.  Он  тоже  ходил по  берегу,  пел  песни,  а  потом,
вернувшись,  долго рассказывал,  как  хорошо купаться в  Днестре,  какое там
славное,  песчаное дно,  какой отлогий берег,  без ям и обрывов, куда лучше,
чем в Смотриче.
     Петька  божился,  что  с  нашего  берега отлично видна  Бессарабия,  он
говорил, что на него даже закричал румынский солдат.
     Что  и  говорить -  я  с  завистью слушал рассказ Маремухи.  Мне  очень
хотелось побывать на  Днестре самому,  но я  не думал,  что это случится так
скоро.
     Ехали мы долго,  миновали сонное село с  белыми хатками среди деревьев,
мелькнул на  околице у  колодца высокий,  поднятый к  темному небу журавель.
Шершень дернул вожжи,  мы бесшумно свернули с мощеного тракта на проселочную
дорогу,  и  здесь я почувствовал,  что близок Днестр.  Оттуда,  с горизонта,
лежащего  перед  нами,  где  звездное и  уже  чистое  от  дождевых туч  небо
соединялось с  черными холмами,  потянуло влагой.  Земля под  нами  была уже
сухая, дождь здесь не падал, и я понял, что сыростью тянет от Днестра.
     Вскоре,   как  только  мы  перевалили