потолком другие слова Ленина
из этой речи:
     "Мы должны всякий труд,  как бы  он ни был грязен и  труден,  построить
так,  чтобы каждый рабочий и  крестьянин смотрел на  себя  так:  я  -  часть
великой  армии  свободного труда  и  сумею  сам  построить  свою  жизнь  без
помещиков и капиталистов, сумею установить коммунистический порядок".
     И всякий раз поутру,  когда очень хотелось спать, мы, натягивая на себя
грязные,   пропахшие  гарью  наши  спецовки,   невольно  читали  эти  слова,
написанные размашистым почерком Коломейца,  вдумывались в них, запоминали их
и шли с ними на работу, в наш любимый фабзавуч...
     В  то  время один  за  другим задымили у  нас  в  стране заводы.  Стали
открываться  фабрично-заводские  училища,   чтобы   готовить  смену   старым
мастерам.  Тысячи молодых ребят из рабочих семей пошли в эти школы, желая со
временем стать токарями, слесарями, литейщиками, кузнецами и фрезеровщиками.
     Но  хорошо  было  молодежи,  живущей  в  больших  промышленных центрах.
Значительно труднее было в маленьких городах.  Взять, к примеру, нас: слух о
новых школах -  фабзавучах - прошел еще в двадцать третьем году, и, конечно,
первыми  захотели  учиться  ремеслу  воспитанники городского детского  дома,
родители которых погибли в  гражданскую войну;  но  ни одной школы ФЗУ не то
что  в  нашем пограничном городке,  но  даже в  целом округе долгое время не
появлялось. Многие хлопцы собирались уже переезжать в другие города...
     Можно ли  было надеяться,  что  школа ФЗУ  будет основана при маленьком
заводе  "Мотор",  который  изготовлял соломорезки для  крестьян и  вовсе  не
собирался расширяться!  Новые рабочие ему  пока  не  были нужны -  своих ста
десяти человек вполне хватало.
     Но вот Никита Коломеец,  Дмитрий Панченко и другие члены бюро окружкома
комсомола задумали открыть у  нас  фабзавуч.  Больше всех  хлопотал об  этом
Коломеец.  В  свободное от занятий в  совпартшколе время он бегал в окружной
комитет  партии,   в  окрпрофобр,   наробраз,   вел  переговоры  со  старыми
мастеровыми завода  "Мотор",  заранее прикидывая,  кто  из  них  сможет быть
инструктором будущего ФЗУ.
     В  окружкоме партии комсомольцев поддержали.  Никита Коломеец и  другие
активисты сумели  доказать,  что  школа-мастерская быстро возместит расходы,
понесенные  на  ее  организацию.  На  Больничной площади,  рядом  с  заводом
"Мотор", пустовал большой полуразрушенный дом; до революции в нем помещалась
еврейская религиозная школа -  "талмуд-тора".  Дом этот и прилегающие пустые
постройки  закрепили  за  фабзавучем.  В  полное  распоряжение  новой  школы
передали  бесхозные токарные станки:  в  одном  только  бывшем  винокуренном
заводе Коломеец обнаружил их  свыше десятка.  То-то  ликовали ребята,  когда
узнали,  что  смогут  получить производственную квалификацию,  не  уезжая из
родного города!
     В  горячем цехе учил нас формовке и  заливке опытный инструктор,  самый
лучший  из  литейщиков  "Мотора"  -   Козакевич.  Довольно  быстро  под  его
руководством  я   уже   мог   самостоятельно  формовать  буксы  для   телег,
шестереночки к  сепараторам и  даже  один раз,  практики ради,  заформовал и
отлил бюст австрийского императора Франца-Иосифа по  модели,  найденной мною
после  половодья на  берегу реки  Смотрич,  под  крепостным мостом.  Правда,
бакенбарды и усы у императора не вышли, медь не доползла до кончика носа, но
все-таки  бюстик наделал мне  хлопот!  Яшка  Тиктор воспользовался случаем и
назвал меня "монархистом" за  то,  что я-де  "фабрикую изображения тиранов".
Обвинение было  настолько вздорным,  что  Коломеец на  ячейке этого  вопроса
поставить не  захотел,  но  все  же,  избегая лишних  разговоров,  я  пустил
курносого монарха на переплавку.
     Успевали в  своих  цехах и  мои  приятели.  Маремуха точил рукоятки для
соломорезок и серпов. Из-под его рук на маленьком токарном станочке выходили
и прекрасные шашки:  прямо развинчивай суппорт, разделяй их и клади на доску
играть.  Саша Бобырь целыми днями копошился около моторов и  прибегал к  нам
только в  часы отливок -  наблюдать,  как  рождаются болванки для  поршневых
колец.
     Так  мы  учились и  мечтали,  окончив через  полгода школу,  поехать на
заводы в большие промышленные города.
     Все было бы  отлично,  если бы в  наш город из Харькова вдруг не прибыл
новый заведующий окружным отделом народного образования Печерица.
     Не прошло и месяца со дня его приезда,  как по фабзавучу загуляла новая
поговорка: "Не было печали, так Печерицу прислали!"
     Осматривая школы города, Печерица появился и у нас в фабзавуче.
     Накануне была отливка.  Мы загружали залитые опоки,  выстукивали из них
набойками сухой  песок,  пересеивали его  на  решетках,  сбивали  зубилами и
молотками окалину с  теплых еще,  только что отлитых маховиков.  В цехе было
пыльно и жарко.
     В  шуме и  грохоте мы  не заметили,  как в  литейной появился низенький
усатый  человек  в  брюках  галифе,  высоких  желтых  сапогах и  простенькой
полотняной сорочке с  вышивкой во всю грудь.  Удивительные усы были у  этого
человека - рыжие, пушистые, свисающие вниз.
     Окинув нас  небрежным взглядом,  но  не  поздоровавшись,  усач прошел в
шишельную и  потрогал пальцем блестящую крашеную модель буксы.  Он поглядел,
прищурившись,  на  дыру  от  снаряда в  потолке и  мимоходом ударил ногой по
чугунному маховику, как бы проверяя его прочность. Вороненый маховик загудел
и  покачнулся.  Человек с  усами придержал его и,  так и не сказав никому ни
слова,  зажимая под мышкой ярко-желтый портфель, хозяйской походкой вышел из
литейной на Больничную площадь.
     - В следующий раз никого не пускать сюда без моего разрешения. Шатаются
здесь всякие посторонние, а потом, глядишь, и модели сопрут, - узнав об этом
посещении, распорядился наш инструктор Козакевич.
     Больше всего в жизни Козакевич боялся,  как бы у него не утащили модели
шестеренок,  выточенные из  столетнего ясеня.  Он одолжил их на своей старой
работе, на заводе "Мотор".
     ...Двумя часами позже у  нас в  классе шли занятия по  обществоведению.
Коломеец рассказывал о  государственном устройстве страны и  по ходу занятий
читал вслух статью на эту тему из газеты "Молодой ленинец".
     Открылась дверь,  и в класс вошел тот самый человек,  что сегодня утром
побывал в  литейной.  Думая,  что он  хочет через класс пройти в  канцелярию
школы, Коломеец, не обращая на него внимания, продолжал громко читать.
     Тогда усач подошел к доске и, широко раздвинув ноги, сказал Коломейцу:
     - Когда в класс входит ваш руководитель,  вы обязаны доложить ему,  чем
занимаетесь.
     Никита не растерялся.
     - Если в  класс входит руководитель,  то он прежде всего здоровается...
Что же касается вашего посещения, то я вас не знаю.
     Уклоняясь от прямого ответа, усач сказал:
     - Почему вы преподаете по-русски?
     - Я не преподаю,  а читаю статью из русской газеты,  и меня все отлично
понимают.
     - А  разве вы  не  знаете,  что преподавание на  Украине должно вестись
исключительно на украинском языке?
     - Повторяю вам: я не преподаю, а читаю статью.
     - На Украине живут украинцы...
     - Однако известно,  что в  городах Украины есть еще и  русские.  И я не
вижу  особого  греха,  если  сейчас  читаю  по-русски:  меня  все  понимают.
Приходите к нам завтра -  вы услышите,  как мы будем читать статьи из газеты
"Вiстi" на украинском языке. Милости прошу!
     - Бросьте философствовать! Молоды еще! Прежде чем преподавать, вам надо
выучить государственный язык...
     - А  вам  прежде всего надо  назвать себя,  а  потом делать замечания и
отрывать  меня  и  товарищей  от  занятий!  -  уже  волнуясь,  на  чистейшем
украинском языке сказал Никита, словно бы желая доказать наглядно, что он им
отлично владеет.
     - Может, вы еще, молодой человек, попросите меня удалиться из класса? -
ехидно улыбаясь, спросил усач.
     - Да,  попрошу!  - неожиданно закричал Никита. - Вы прицепились ко мне,
как репьяк до кожуха, только потому, что я разговаривал с ребятами на языке,
которым писал Владимир Ильич Ленин. Вот в чем вся загвоздка... Слушайте, вы!
Либо вы скажете, кто вы такой, либо мы все вместе покажем вам самую короткую
дорогу отсюда! - И покрасневший Коломеец кивнул на окно.
     - Боюсь,  что  вам  очень  скоро придется просить у  меня  прощения!  -
зловеще сказал усач и, гордо встряхнув рыжей шевелюрой, вышел из класса.
     - Так будет вернее!  - крикнул ему вдогонку Никита и уже совсем другим,
спокойным тоном стал читать статью.
     Оказалось, это и был знаменитый Печерица.
     За  несколько дней  до  него  у  нас  в  фабзавуче побывал  Картамышев.
Секретарь окружного комитета  партии  обошел  цехи,  все  осмотрел хозяйским
глазом: он долго разговаривал с фабзавучниками, поругал мастера за то, что в
горячем цехе нет бачков с  кипяченой водой и  рукавицы у  хлопцев рваные,  а
потом появился в  литейной.  Тут он  распорядился,  чтобы до  осенних дождей
заделали дыру от снаряда в потолке.
     Монька  Гузарчик  в  тот  день  болел  и  оставался  в  общежитии.   Он
рассказывал нам,  что после осмотра фабзавуча Картамышев пошел и туда, видно
желая  собственными глазами убедиться не  только  в  том,  как  мы  получаем
квалификацию,  но и в каких условиях живем. Он потребовал у повара раскладку
продуктов,  отпускаемых для нашего питания,  и основательно распек директора
общежития за  то,  что мы укрываемся довольно худыми,  потрепанными одеялами
без второй простыни. Мы уважали его и произносили его фамилию - Картамышев -
как-то особенно, с любовью. А вот Печерица сразу пришелся нам не по душе...
     На следующий день Нестора Варнаевича вызвали срочно в наробраз.
     Печерица  категорически  потребовал,   чтобы   Полевой  уволил   Никиту
Коломейца из школы.  Усач кричал, что Коломеец "подорвал его авторитет". Что
там было между ними,  подробно мы не знали,  но в окружкоме комсомола Фурман
проведал,  что  якобы  в  ответ  на  эти  слова Полевой отрезал:  "Авторитет
настоящего  большевика  подорвать  никто  не   может.   Авторитет  большевик
завоевывает своим собственным поведением".  А на упрек Печерицы:  "Как жаль,
что вы  забываете свою национальность",  -  наш директор ответил:  "Я прежде
всего коммунист,  советский человек, а уж потом - украинец!" И хотя сражение
было выиграно, все понимали, что Печерица затаит злобу на фабзавучников.
     Сразу же после приезда Печерица стал очень заметен в  нашем маленьком и
тихом городе.  Часто,  направляясь в районы, он проезжал по крутым городским
улицам в  своем  высоком желтом кабриолете,  запряженном парой сытых вороных
коней.  Закутанный  в  серый  брезентовый  пыльник  со  свисающим  на  спину
капюшоном,  Печерица сверху разглядывал прохожих и  небрежно кивал головой в
ответ на поклоны знакомых учителей.
     Скоро  в  городе  стало  известно,  что  новый  заведующий наробразом -
большой любитель пения.  Несколько вечеров подряд Печерица собирал в большом
гимнастическом зале все хоровые студенческие и школьные кружки и разучивал с
ними песни.  Немного погодя он выступил со своим хором в городском театре на
торжественном заседании.  Парубки стояли  полукругом в  смушковых шапках,  в
сорочках с  вышитыми воротниками,  в  синих шароварах,  вобранных в сапоги с
высокими голенищами.  Девчата заплели в  косы разноцветные ленты.  Их блузки
тоже  были  расшиты узорами,  на  юбках  надеты  пестрые плахты.  Освещенные
рефлекторами,  хористы и  хористки занимали всю  глубокую сцену театра.  Мы,
фабзавучники,  во  время заседания сидели на  галерке.  Когда после перерыва
подняли  занавес  и  мы  увидели  в  настороженной тишине  зрительного  зала
нарядных хористов,  никто из  нас  не  подумал бы,  что  огромным этим хором
отважится дирижировать Печерица. Как-то это не вязалось с его замашками.
     Но  он,  продержав несколько секунд застывших на  месте  хористов перед
публикой,  уверенными,  размашистыми шагами прошел к  рампе,  резко  тряхнул
рыжей шевелюрой и объявил:
     - "Вiчний революцьонер" - песня Ивана Франко!
     Кто-то из публики кашлянул в последний раз,  чтобы потом не мешать, и в
зале сделалось совсем тихо.
     Печерица,  повернувшись спиной к публике,  стал на цыпочки и,  выдернув
из-за  голенища хлыстик,  отрывисто взмахнул им  над головой.  Тишина как бы
разорвалась: молодые, сильные, звонкие голоса начали песню так уверенно, что
мы сразу заслушались.  Хористы то затихали по знаку хлыстика, и тогда только
один  запевала продолжал песню;  то  вдруг вступали басы -  как  на  подбор,
высокие,  рослые парубки, поставленные отдельно, и тогда глухой, но приятный
рокот  прокатывался по  залу;  то  вдруг  звеняще вступали дисканты -  сотня
девичьих голосов подхватывала мелодию.  В  зале  становилось будто  светлее,
хотелось вскочить и петь вместе с хором.
     А  перед  хористами,   то  подымаясь  на  цыпочки,   то  приседая,   то
раскачиваясь в такт мелодии, уверенно возвышался на каком-то ящике тот самый
Печерица, которого так смело выгнал из класса Никита Коломеец.
     Печерица  ловко  дирижировал!  Он  крепко  держал  в  руках  весь  этот
многоголосый,  так  недавно собранный хор.  И,  слушая,  как  поют студенты,
наблюдая,  как  ловко управляет ими  этот усач,  я  чувствовал,  что он  мне
начинает нравиться.
     Потом  хористы  запели  "Зажурились  галичанки".  Мелодия  шла  быстро.
Печерица  здесь  особенно усердствовал,  размахивая хлыстиком,  как  хороший
конник саблей на рубке лозы. Зал слушал быструю походную песню о галичанках,
которые опечалены отходом "сичовых стрельцов" на Украину и  тем,  что некому
уж будет целовать их "в малиновые уста,  в карие оченята да в черные брови",
а я мучительно припоминал, где я мог слышать раньше эту мелодию и эти слова.
     Песня была новой,  чужой и неожиданной для наших советских времен. В те
годы рабочая молодежь пела "Карманьолу",  "Паровоз",  "Мы сами копали могилу
себе",  "Все пушки,  пушки грохотали",  "Ой, на горi та женцi жнуть", "Туман
яром котиться",  а  тут -  здравствуйте!  -  Печерица откопал где-то игривую
песенку о малиновых устах опечаленных галичанок.  И только когда хор затянул
последний  куплет,  я  вспомнил,  что  с  этой  песней  в  тысяча  девятьсот
восемнадцатом году шагали вместе с  австрияками по  крепостному мосту одетые
во  все  серое "украинские сичовые стрельцы",  или  "усусусы",  как они себя
называли.  Их  не  отличить было по  форме от их австрийских офицеров,  да и
бесчинствовали они так же,  как и их хозяева: мельницу Орловского под скалой
распотрошили,  разграбили крестьянское зерно и  вывезли его в Австрию,  в то
время как население нашего города голодало.  И,  слушая эту песенку "сичовых
стрельцов",  я,  признаться, тогда еще не понимал, зачем было хору петь ее в
наши советские времена.
     Но, словно подслушав мои сомнения и желая развеять их, хор, руководимый
Печерицей,  пропел  "Заповiт" Тараса  Шевченко,  а  потом  такой  знакомый и
дорогой  всем  нам  "Интернационал".   Пением  "Интернационала"  и  "Молодой
гвардии" мы кончали решительно все наши собрания.  Но одно дело было,  когда
мы пели гимн мирового пролетариата у себя в ячейке или в комсомольском клубе
дрожащими,   неокрепшими  голосами,   и   совсем  иначе,   мощно   прозвучал
"Интернационал" в исполнении огромного хора. Мне уже показалось в тот вечер,
что Коломеец поступил неправильно,  выгнав Печерицу из класса.  Неважно, что
тот держался грубо, заносчиво и не хотел назвать себя. Зато - какой талант!
     Однако   на   следующий  день   после   концерта  мне   пришлось  снова
разочароваться в Печерице.
     Был  у  нас преподаватель черчения Максим Яковлевич Назаров.  Седенький
старичок,  техник по профессии,  он приехал в  наш город из Сормова,  что на
Волге. Много интересного и нового было для нас в том, что рассказывал Максим
Яковлевич о  своем родном заводе "Красное Сормово".  Немало повидал на своем
веку этот старик,  работая в таких цехах,  где народу больше,  чем на сорока
заводах,  подобных нашему "Мотору".  Люди с  большим производственным опытом
вроде Назарова были очень нужны нашему фабзавучу.
     На   следующий  день  после  концерта  Печерица  вызвал  к   себе  всех
преподавателей и  инструкторов фабзавуча для  проверки того,  как  они знают
украинский язык.  Ясное дело, что приехавший недавно из России к своей дочке
- жене пограничника -  преподаватель черчения Назаров ни писать, ни говорить
по-украински не умел!
     Тут же, при всех, Печерица предложил Полевому уволить старика из школы.
Всеми силами отстаивал наш  директор Назарова,  но  ничего сделать не  смог.
Позже, рассказывая нам о своем визите к Печерице, Полевой говорил:
     - Вы  хотите  русского  рабочего  человека,  -  толкую  я  Печерице,  -
заставить  насильно  отказаться  от  русского  языка  и   сразу  перейти  на
украинский?  А  ведь он  без году неделя у  нас на Украине живет.  Дайте ему
срок,  не принуждайте его ломать свой родной язык и в угоду вам говорить бог
знает   как.   Такими   принудительными  мерами  вы   только  заставите  его
возненавидеть украинизацию...
     Но  как ни  уговаривали Печерицу,  он был неумолим.  Он подсовывал всем
какой-то строгий циркуляр,  в  котором безоговорочно было написано,  что все
педагоги на Украине обязаны учить детей только по-украински.
     - Позвольте,  но какие у нас дети? Вполне взрослая молодежь. И потом, у
нас техническая школа!  - все еще доказывал, волнуясь, Полевой. - Мы ремесло
изучаем.
     - Ничего не знаю и знать не хочу,  - холодно отвечал Печерица. - Живете
на Украине, вот инструкция, прошу подчиняться! Что же касается профиля вашей
школы, то это вообще казус. И фабзавуч ваш - это ублюдок.
     - Придет время,  и здесь тоже, как и в Донбассе, вырастут новые заводы,
и люди нам спасибо скажут,  что мы первыми начали готовить для них кадры!  -
сказал Полевой.
     - Чепуха!  -  отрезал Печерица.  -  Никто вам не даст закоптить голубое
небо Подолии дымом заводов.
     - Посмотрим!  -  сказал Полевой упрямо,  как поведал нам Коломеец, даже
зубами заскрипел, чтобы не выругаться.
     - Смотреть будут другие,  а не вы! - оборвал нашего директора усач. - А
вам приказываю быть дисциплинированным работником моей системы образования и
выполнять без всяких пререканий мои распоряжения.
     Пришлось Нестору Варнаевичу уволить Назарова из фабзавуча. На последние
гроши  из  маленькой нашей  стипендии мы  сообща  купили  старику на  память
хорошую готовальню.  Фурман прикрепил к  ней медную планку и ловко нацарапал
надпись:  "Горячо  любимому нашему  преподавателю Максиму Яковлевичу в  часы
расставания, но не прощания. Ученики школы ФЗУ".
     Признаться,  Максим Яковлевич ничего особенного не  потерял от  приказа
Печерицы.  Хороших техников в городе было мало.  Назарова немедленно приняли
на  работу  в  дорожную контору.  Он  стал  чертить планы  дорог,  ведущих к
границе.
     Паровые катки для этих дорог ремонтировали у нас в фабзавуче,  и потому
Назаров иногда заходил к нам.
     Однажды Козакевич, здороваясь с Назаровым, сказал:
     - А-а-а!  Максим Яковлевич,  жертва режима Печерицы?  Ну как, он еще до
вашей конторы не добрался?
     - К нам ему дорога заказана,  -  сказал Назаров. - Мы сейчас на военное
ведомство  работаем.  Нашими  делами  Михаил  Васильевич  Фрунзе  из  Москвы
интересуется,  а ему все равно, на каком языке человек говорит, лишь бы душа
у того человека советская была!
     Когда  вечером,  после  дежурства  в  ЧОНе,  мы  возвращались вместе  с
Маремухой в общежитие, Петро сказал мне:
     - Досадно-таки,  Василь,  что  мы  того бандита живым выпустили.  Такая
промашка!  Я боюсь,  как бы об этом не проведал Печерица.  Узнает - и станет
яму рыть под Нестора Варнаевича.  Вот, скажет, каких балбесов он воспитал! И
пакостить будет Полевому.
     - Не бойся,  Петрусь!  Картамышев Полевого в обиду не д