Ведь мы же,  комсомольцы,  шефствуем над
флотом!
     - А  этот офицер...  кто?  -  спросил я  настороженно,  разглядывая над
кроватью  Головацкого  бережно  окантованный  под   стеклом  фотографический
портрет морского офицера в  черной накидке,  при  кортике,  в  очень высокой
фуражке.
     - Лейтенант Петр Шмидт, - объяснил Головацкий.
     - Какой Шмидт? Тот, чье имя завод носит?
     - Он  самый.  Тот,  который поднял  сигнал:  "Командую флотом.  Шмидт".
Выступал против царизма,  любил рабочий люд.  Свою роль в  революции сыграл.
Недаром рабочие Севастополя избрали его в Совет депутатов!
     - Давно его именем завод назван?
     - Вскоре после революции. И ты думаешь, случайно?
     - Не знаю...
     - Тогда  слушай...  Дело  в  том,  что  Шмидт немного работал на  нашем
заводе...
     - Шмидт? Офицер Шмидт?
     - Ну да,  мичман Шмидт! Его родственники тут жили. И он, решив повидать
собственными глазами,  как  живет  рабочий  люд,  на  время  отпуска  сменил
мичманский китель  на  рабочую блузу...  Или  возьми историю самого портрета
Шмидта,  -  продолжал,  воодушевляясь, Головацкий. - Как узнал я от стариков
про лейтенанта, пустился по его следам. Интересно же! Все газеты старые того
времени перечел,  дом, в котором его семья жила, излазил весь, от чердака до
погреба. Но увы! Ничего не сохранилось. Как-никак двадцать лет миновало. Три
войны, три революции, голод. А потом думаю: не мог Шмидт жить в нашем городе
и  ни  разу  не  сняться,  будучи  в  отпуску!  Пересмотрел у  всех  частных
фотографов негативы тех лет - и вот, полюбуйся, отыскал совершенно случайно.
Увеличение уже по моему заказу делали.
     - Так надо его в музей! Для всех!
     - Неужели ты думаешь,  я  такой шкурник?  В тот же день,  когда портрет
Шмидта был у  меня,  я  отослал негатив в  Исторический музей.  Мне и письмо
благодарственное оттуда пришло.
     - А круг откуда?
     - Извозчик один надоумил, Володька некто.
     - Бывший партизан? Рука повреждена?
     - Он  самый.  Обмолвился как-то,  что в  Матросской слободке живет один
севастополец,  чуть ли не участник самого восстания.  Я  к нему.  Оказалось,
сам-то он на "Очакове" не ходил,  но круг с того мятежного корабля сохранил.
Реликвия! Еле вымолил.
     Кофе  в  кастрюльке забурлил.  Головацкий приподнял медную кастрюльку и
проложил между ее  донцем и  голубеньким пламенем спиртовки железную планку.
Напиток, который он готовил, требовал постепенного и малого подогрева.
     - Взгляни теперь на эту фотографию,  Манджура,  -  сказал Толя, подходя
широкими шагами к противоположной стене. - Тоже наш земляк.
     Я  увидел на  фотографии бравого морского офицера в  царской форме.  Он
сидел прямо перед аппаратом, в белом кителе, разукрашенном орденами, в белой
фуражке с темным околышем, положив руки на колени.
     - Что это ты белопогонниками увлекаешься?
     - Во-первых, погоны у него темного цвета, - поправил меня Головацкий. -
Во-вторых,  если бы  все  царские офицеры прошли такую жизненную школу,  как
этот человек,  и хлебнули горя столько же, то, возможно, Деникины да колчаки
не  смогли бы  выступать с  оружием против революции.  На  кого бы они тогда
опирались?.. Это, к твоему сведению, Георгий Седов, знаменитый исследователь
Арктики, погибший от цинги во льдах, на пути к Северному полюсу.
     - А он тоже с Азовского моря?
     - Ну конечно!  С Кривой косы. Как видишь, офицер офицеру рознь. Если бы
у лейтенанта Шмидта, помимо его искренних стремлений свергнуть самодержавие,
был характер Георгия Седова,  то  кто знает,  как бы окончилось восстание на
"Очакове"!
     - Седов,  значит,  хороший  человек был?  -  спросил я  осторожно,  уже
окончательно теряясь.
     - Он  был из простонародья и  любил свою родину!  -  сказал вдохновенно
Головацкий и достал с полки какую-то книгу.  -  Послушай-ка слова последнего
приказа Седова, написанные перед выходом к Северному полюсу. Он написал этот
приказ  второго  февраля тысяча  девятьсот четырнадцатого года,  будучи  уже
совершенно больным.  "...Итак, в сегодняшний день мы выступаем к полюсу. Это
- событие для  нас  и  для нашей родины.  Об  этом уже давно мечтали великие
русские люди -  Ломоносов,  Менделеев и  другие.  На долю же нас,  маленьких
людей, выпала большая честь осуществить их мечту и сделать посильные научные
и  идейные завоевания в  полярных исследованиях на пользу и  гордость нашего
дорогого  отечества.   Мне  не   хочется  сказать  вам,   дорогие  спутники,
"прощайте",  но хочется сказать вам "до свидания",  чтобы снова обнять вас и
вместе порадоваться на наш общий успех и вместе же вернуться на родину..."
     - А вернуться ему удалось? - спросил я.
     - Его похоронили там, в Арктике, на пути к цели. Он жизнь свою отдал за
народное  дело,  а  царские  министры  его  тем  временем бранью  в  газетах
осыпали...
     - Да,  такой человек,  не задумываясь, принял бы Советскую власть. И не
стал бы шипеть по углам, как Андрыхевич! - выпалил я.
     - Ну,  тоже сравнил...  кречета с лягушкой... - Головацкий посмотрел на
меня  с  укоризной.  -  Тот,  кого  ты  назвал,  просто  обыватель с  высшим
техническим образованием. Ты что, знаешь Адрыхевича лично?
     - Познакомился на днях случайно, - ответил я.
     - Любопытно даже,  как человек уже во втором поколении переродился. Его
родители в Царстве Польском против русского императора мятеж подымали. Их за
это  в  Сибирь сослали.  А  вот  сынок стал  царю да  капиталистам служить и
революцию воспринял как большую личную неприятность.
     - Но прямо он об этом не говорит?
     - Иной  раз  любит  разыграть демократа,  совершает вылазки  из  своего
особнячка в  город.  Преимущественно под воскресенье.  В  пивные заходит,  в
"Родимую сторонку" -  слепых баянистов слушать.  Пиво попивает да  разговоры
разговаривает. Кое-кто из мастеров под его влиянием. Души в нем не чают.
     - Но так-то в общем он человек знающий, пользу приносит?
     - Приходится  работать.   Иного  выхода  у  него  нет.  Я  себе  хорошо
представляю, что бы с Андрыхевичем произошло в случае войны! А насчет пользы
- что ж?  Пользу можно приносить еле-еле,  проформы ради, и можно - от всего
сердца,  с полной отдачей. Этот же барин только служит. Ты слыхал, наверное,
что многие производственные секреты иностранцы,  уезжая, скрыли или увезли -
кто их знает!  Иван Федорович бьется, бьется, но пока результаты невелики. А
инженер главный ходит  вокруг  да  около,  бровями шевелит да  посмеивается.
Теперь  посуди:  неужели Гриевз от  своего главного инженера имел  тайны?  У
хорошего,  опытного инженера они  в  душе  запечатлеться должны  без  всяких
чертежей. Чертежи - отговорка. Он сердце свое раскрыть не хочет.
     - Других  порядков ждет!  Думает,  переменится все,  -  согласился я  с
Головацким и рассказал ему о своем споре с инженером.
     - Ну, видишь! Чего же боле? Какие тебе еще откровенные признания нужны?
- воскликнул  Головацкий  и,  видя,  что  кофе  вскипает,  притушил  немного
горелку. - Не любит он нас. Люди, подобные Андрыхевичу, не помогают нам. Они
нас подстерегают. Ты понимаешь, Василь, подстерегают!.. Подмечают каждый наш
промах,  каждую ошибку,  чтобы позлорадствовать потом... Да пусти сюда опять
Деникина с иностранцами - он первый ему на блюде хлеб-соль преподнесет!
     - А дочка у него такая же?  -  спросил я,  выждав,  пока весь гнев Толи
выльется на старого инженера.
     - Анжелика?  Подрастающая гагара. Это о таких прекрасно сказал Горький:
"И гагары тоже стонут,  -  им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни:
гром ударов их пугает".
     Головацкий разлил густой-прегустой дымящийся кофе в  маленькие бордовые
чашечки с  черными пятнышками,  похожими на крапинки крыльев божьей коровки.
Потом сходил в сени и, зачерпнув из кадки воды, налил два стакана.
     - Турецкий кофе пьют так,  -  сказал он,  -  глоток воды,  глоток кофе.
Иначе сердце заходится. Крепкий очень.
     В двенадцатом часу ночи покидал я Толину "каюту".
     Улицы города уже опустели. Летучие мыши неслышно скользили над головой,
когда я проходил мимо парка, закрытого на ночь.


        "ВСЕ, ЧТО НИ ДЕЛАЕТСЯ, - ВСЕ К ЛУЧШЕМУ"

     Так  хорошо ладились,  почитай целую  неделю,  славные эти  ролики!  Из
каких-нибудь шести сотен выпадало штук пять-семь браку по нашей вине. С этим
можно было  мириться.  Это  был  допустимый процент брака при  такой быстрой
работе.  А  делали мы  роликов куда больше,  чем  кто-нибудь другой,  и  все
потому,  что  дядя  Вася  не  ленился заранее смазывать кокили и  обтачивать
стержни -  шишки.  Он рассуждал так: лучше полчаса побыть в духоте да в пыли
возле залитых опок и подготовить все к завтрашнему дню, чем возиться с этими
приготовлениями спозаранку, когда надо набирать разгон.
     В тот день,  когда кончался мой испытательный срок,  дядя Вася не вышел
на работу.  Мне и  невдомек было,  отчего он запаздывает.  Почти все рабочие
появились у  своих  машинок:  одни  пересеивали дополнительно песок,  другие
подогревали модели, третьи готовили место на плацу, разглаживая сухой песок,
чтобы удобнее потом было ставить опоки. Неожиданно появился мастер Федорко и
заявил:
     - Дам  тебе,   Манджура,   сегодня  другого  напарника.  Твой  Науменко
отпросился на  два  дня  за  свой счет.  Ему надо жену на  операцию свезти в
Мариуполь.
     ...А спустя несколько минут подле наших машинок появился...  Кашкет.  В
руке он держал собственную набойку.
     Разболтанной походочкой подошел Кашкет к машинке дяди Васи,  попробовал
рамку -  нет ли  шатания на штифтах,  закурил.  Поглядел я  на эту картину и
подумал:  "Напарник!  Лучше кота бродячего под мартеном поймать да к машинке
приставить,  и то вреда меньше будет..." Правда, после того ужасающего брака
он сделался осторожнее, но все равно, хоть и суетился он больше всех, пыль в
глаза  пускал  беготней и  ненужными криками,  мы  его  и  Тиктора ежедневно
обгоняли на добрых сорок опок.
     Турунда увидел, какого я получил напарника, и замотал головой: не бери,
мол! Отказывайся!
     "Как же отказываться?  Работай я здесь год-другой -  иное дело.  Мог бы
артачиться,  просить замену.  А я - новичок. С другой стороны, мастер, может
быть, нарочно отделяет Кашкета от Яшки?"
     - Модель почему слабо нагрета? - важно спросил Кашкет.
     - Беги за плитками и подогрей по своему вкусу.
     - Ты моложе - ты и бегай! - прошамкал Кашкет.
     - Как знаешь!  -  бросил я  и,  услышав звук рынды,  объявляющей начало
работы, принялся набивать песок в опоки.
     Кашкет повертелся, повертелся и, схватив клещи, пошел за плитками.
     К его возвращению у меня уже стояло два низа. Я и шишки поставил сам, и
площадочку для  новых опок приготовил.  Кое-как мы  набили десять опок.  Тут
Кашкет начал томиться.  Пошел покурить к  вагранке и  застрял горновым байки
рассказывать!..  Зло  меня  взяло.  Накрыл  последнюю опоку  за  напарника и
побежал к вагранке.
     - Послушай, когда же ты... - Я тронул за плечо Кашкета.
     - В позапрошлом году то было, - сказал он, думая, что я заинтересовался
его рассказом.
     - Я  спрашиваю,  когда  ты  перестанешь болты болтать,  а  будешь опоки
набивать? - бросил я ему в лицо.
     - А я тебе разве мешаю?  - ответил Кашкет спокойно и повернулся спиной,
чтобы продолжать беседу.
     - Да, мешаешь! - закричал я ему в ухо.
     - Тебе мешаю?
     - Не  мне  лично,   а  всему  заводу.  Рабочему  классу.  Всем!  -  уже
окончательно разгорячившись, крикнул я.
     Кашкет как-то сжался весь,  трусливо швырнул в  песок цигарку и  сказал
горновому:
     - Приходи ко мне лучше,  Архип.  Там доскажу.  А то видишь,  какого мне
подбросили бешеного... комсомолиста...
     Я  смолчал и  пошел обратно к  машинкам.  Иду размашистыми шагами,  чуя
где-то позади дробный ход Кашкета,  а сам думаю:  "Неизвестно еще, кого кому
подбросили, накипь махновская! Нужен ты очень!"
     Кашкет,  возвратившись,  засуетился, затарахтел рычагом машинки и, надо
отдать  ему  должное,  каких-нибудь минут  тридцать работал прытко.  Лука  с
Артемом даже  диву  дались,  откуда у  этого клоуна появился такой темп.  Не
слышали они нашего разговора около вагранки.  "Пусть, - решил было я сперва,
- все это останется между нами!"
     Но Кашкет придерживался другого мнения. Спустя некоторое время он опять
прошепелявил:
     - Интересуюсь: чем же именно я мешаю рабочему классу?
     Не задумываясь, с ходу, как набойкой острой, я отрезал ему:
     - Наших  жаток  миллионы крестьян ждут,  а  ты  задерживаешь программу.
Рабочий класс производительность труда повышает, а ты дурака валяешь. Видно,
хочешь, чтобы не мы их, а они нас?..
     - Я сам рабочий класс! Что ты плетешь? Какие "они"?
     - Они -  это белогвардейцы да капиталисты. Сволочь всякая, которой ты в
девятнадцатом помогал!
     - Я?! Помогал?! Да что ты, детка? Вот напраслина!
     Он  вдруг притих и  сделался смирненький-смирненький.  Даже за плитками
стал бегать не в очередь.  Следя за тем,  как гонит он впритруску к далекому
камельку, я даже подумал: а прав ли я? Все-таки Кашкет старше меня годами, в
литейном давно, - не слишком ли я повышаю голос?
     Будто угадывая мои сомнения, Турунда сказал мне:
     - Так его,  Василь! Правильную линию занял. А то, в самом деле, что ему
здесь - шарашкина контора? До каких пор это можно терпеть?
     - Давно бы его выкатить с  ветерком.  Жаль,  у  Федорко душа мягкая!  -
ввязался в разговор Гладышев.  -  Пора ставить вопрос резко.  Сходи в обед к
Федорко.  Так,  мол,  и  так,  убрать надо этого проходимца и  оставить тебя
формовать одного, пока Науменко не возвратится.
     Слова сочувствия старых рабочих меня очень тронули.  Но  все  же  я  не
решился последовать совету Гладышева.  "Промучаюсь как-нибудь,  - думал я, -
эти два дня с  Кашкетом,  а  потом снова вернется мой напарник,  и все будет
хорошо".
     Довольно скоро мне  пришлось пожалеть о  своих колебаниях.  Настала моя
очередь бежать за  плитками.  Возвращаюсь -  верх опять не набит,  а  Кашкет
спокойненько беседует с горновым:
     - ...И  прихожу я,  понимаешь,  оформляться к  Тритузному,  а  он  меня
спрашивает: "Где вы, товарищ Ентута, последние пять лет работали? А почему у
вас  нет  справок  с  последнего места  службы?"  А  я  ему  палю:  "Товарищ
Тритузный! Я как испугался генерала Врангеля в двадцатом годе, так с тех пор
не мог прийти в  себя и  целых пять лет не мог работать!"  Зюзя прямо ахнул:
"Пять лет?! Что это за нервное потрясение такое?.."
     Тут к Кашкету подскочил с клещами Турунда.
     - Тебе что,  особое приглашение надо посылать,  чтобы к машинке стал? -
сказал Лука, принимая мою сторону.
     - Простымши же плита была! - сказал Кашкет, делая невинное лицо.
     - Мозги у  тебя простыли,  а  не  плита!  -  бросил Турунда в  сердцах,
пропуская моего напарника к машинке.
     - А тебе что,  некогда?  Поезд в Ростов отходит?  -  огрызнулся Кашкет,
принимаясь за работу.
     - Да,  некогда! - закричал Турунда, с силой вгоняя лопату в горячий еще
песок.  -  И вся эта болтовня нам надоела. Лень тебе здесь - иди увольняйся,
тягай волокушу...
     - Так его, ледащего! Так его! - одобрительно крикнул Гладышев.
     Чувствуя полное одиночество, Кашкет буркнул:
     - Смотри какой строгий! - и принялся формовать.
     Тяжело было мне разобраться в душе этого случайного моего напарника. То
ли  балагуром таким ленивым был он в  юности,  то ли и  впрямь,  если верить
извозчику Володьке,  в  степь  по-прежнему  смотрел:  не  вынырнут ли  из-за
кургана махновские тачанки?
     Неожиданно, нарушая молчание, Кашкет запел:

                В понедельник, проснувшись с похмелья,
                Стало пропитых денег мне жаль.
                Стало жаль, что пропил в воскресенье
                Память жинкину, черную шаль...

     - Кашкет в своем репертуаре - заметил Гладышев.
     - А  что -  чем не Шаляпин?  -  сказал Кашкет и приосанился,  поправляя
косынку.
     - Низ уже набит,  Шаляпин,  а верхней опоки все еще не видно! - крикнул
я.
     Прыгая около машинки, он все еще не мог успокоиться:
     - Даже песню про тебя народ сложил.
     - Какую такую песню?
     - А вот какую... - И шепелявым, пропитым голосом он запел:

                Жил-был на Подоле гоп со смыком,
                Он славился своим басистым криком...

     Ты ведь с Подола?
     - Плохо географию знаешь,  -  сказал я строго.  -  Подол -  это околица
Киева, а я лично родился в бывшей Подольской губернии.
     Кашкет ничего не ответил.  Он силился поспевать,  превозмогая похмелье,
суетился, но мне было ясно, что ту норму, какую обычно ставили мы с Науменко
до перерыва, нам никак не выполнить.
     Песок  накануне был  полит слишком обильно.  Под  низом он  парил,  как
раскрытый навоз весной,  и не годился в формовку. Надо было перемешать его с
сухим песком.
     По  соседству высилась куча пересохшего и  жирного песка.  Я  опрометью
бросился туда и,  чтобы не останавливать формовку,  стал перебрасывать песок
на нашу сторону.
     - Тише ты,  окаянный!  -  крикнул у меня над ухом Кашкет и схватил меня
сзади под локти.
     Но размаха моих рук ему уже было не сдержать. Острие лопаты врезалось в
песок,  встречая на своем пути неожиданную преграду. Что-то жестко хрустнуло
в песке, будто лопата перерезала электрическую лампочку.
     - Вот ирод!  Кто тебя просил сюда нос совать!  - завопил в отчаянии мой
напарник.
     Он опустился на корточки и принялся разрывать дрожащими руками песок.
     - Да ты рехнулся, что ли? - спросил я, все еще ничего не понимая.
     - Я те дам "рехнулся"!  Такое устрою,  что своих не узнаешь...  Косушка
была захована тут, а ты угодил в нее.
     Кашкет поднял на  ладони горсть мокрого песка.  Он поднес его к  носу и
принялся жадно обнюхивать.  Руки его дрожали.  Резкий запах водки подтвердил
мне, что в песке и на самом деле была зарыта бутылка.
     - Пошли формовать! - позвал я.
     - А чем я теперь опохмелюсь в обед?
     - Давай освобождай рамки! Два низа набиты.
     Мрачный,  насупленный,  он стал набивать. Но потеря косушки беспокоила,
видно, его больше всего на свете.
     - Как тебя угораздило на ту сторону залезть?
     - А как тебя угораздило водку в цех тащить? Мочеморда.
     - Ты, я погляжу, язва! Не зря твой земляк рассказывал, какой ты вредный
парень.
     - Это правда,  я вреден для тех,  кто Советское государство обманывает.
Таким вредным был,  есть и буду. А то, что Тиктору и тебе это не нравится, -
мне наплевать.  Я  вам подпевать не буду.  А если тебе не по душе порядки на
советском заводе, убирайся вон отсюда, пока мы тебя сами не попросили.
     ...Кашкет  и  в  самом  деле  с  обеда  ушел  неведомо куда:  то  ли  в
амбулаторию -  больничный лист просить,  то ли по увольнительной.  А  вскоре
Федорко, пробегая цехом, на ходу бросил мне:
     - Я отпустил твоего напарника. Формуй сам. Турунда поможет тебе залить.
     И  вот после всех передряг с  Кашкетом наступили блаженные часы.  Набил
пару низков, повтыкал туда стержни - перебегаешь к другой машинке и формуешь
верхи.
     Я был благодарен этим минутам еще и потому,  что, когда мчался цехом от
камельков,  держа  в  клещах пылающие плитки,  в  мозгу  блеснула счастливая
мысль.
     "А что, - думал я, набивая, - если по этим же трубам, по которым сейчас
проходит к  любой  машинке  сжатый  воздух,  пустить  такой  же  воздух,  но
предварительно  подогреть  его?  Пускай  идет  подогретый  воздух  по  цеху,
разветвляется  до  каждой  машинки  и  нагревает  заодно  модели.  От  общей
магистрали можно сделать отвод,  привернуть к  нему краник,  а  к  кранику -
резиновый шланг с медным наконечником. Понадобится тебе воздух для обдувания
модели  -  повернул отводной краник  и  тем  же  горячим  воздухом прекрасно
сметаешь ненужный тебе  песок.  А  все  остальное время  воздух  работает на
подогрев.  И как просто сделать это!  Над