чевиков в  нашем городе оставалось много всякого оружия,  и
хлопцы продолжали хранить его в разных потайных местах.
     Но все равно я решил припугнуть Маремуху и уверенно сказал:
     - Отымут твой пистолет,  вот посмотришь.  Это раньше можно было держать
оружие,  а теперь война кончилась - и довольно. Давай лучше, пока не поздно,
я выменяю его у тебя.
     - Ну если у  меня отымут,  то и  у тебя отымут!  -  живо ответил Петька
Маремуха и, подмигнув, добавил: - Ты хитрый, Васька, думаешь, дурного нашел.
     - Ничего не дурного.  Я  же в  совпартшколу переезжаю,  а там мне никто
ничего не скажет. Там военные живут.
     Несколько минут мы сидели молча.
     Мы давно дружили,  и  я знал,  что Петька трусоват.  "Лучше помолчу,  -
думал я. - Пусть призадумается над моими словами".
     Помолчав немного, Петька засопел от волнения и спросил:
     - Ну, а что бы ты дал за пистолет?
     - Голубей могу дать...
     - Всех? - приподымаясь, спросил Петька.
     - Зачем всех? Пару...
     - Ну, тоже, пару... За пару я не отдам...
     - И  не  надо...  Завтра пойду на Подзамче и  на одного своего чубатого
полдюжины пистолетов выменяю...
     - Ну иди меняй, попробуй... А на мосту тебя милиционер задержит...
     - А я нижней дорогой, возле мельницы, пройду.
     - Ну и иди.
     - Ну и пойду...
     Мы опять замолчали.
     Далеко внизу на реке женщина полоскала белье. Она гулко хлопала по нему
вальком,  то отжимала,  то снова прополаскивала в быстрой воде.  Рядом с ней
чуть  заметными белыми  точками плавали гуси.  Я  следил  за  гусями.  Вдруг
Маремуха торопливо зашептал:
     - Васька!  Отдай всех  голубей,  я  тебе тогда еще  двенадцать запасных
патронов дам. Хочешь?
     Ага! Попался Петька. Моя взяла!
     Я встал, потянулся и нехотя сказал:
     - Ладно, только ради дружбы... А другому ни за что бы не отдал.


        "КОТЬКА ЧИНИТ ПОСУДУ"

     Когда мы  шли  по  тропинке,  каждый был  доволен и  думал,  что  надул
другого.  Петька изредка посапывал носом.  Давно он зарился на моих голубей,
еще с  прошлой зимы,  а  теперь вот счастье неожиданно привалило.  А  у меня
будет пистолет.  Завтра же намочу его в керосине,  чтобы отстала ржавчина, а
потом и пострелять можно будет.
     Новый бульвар давно кончился.  Мы  шли по Заречью.  Потянулись базарные
рундуки,  низенькие будочки  сапожников,  стекольщиков,  медников.  На  углу
Житомирской,  за  афишной  тумбой,  виднелась  мастерская одного  из  лучших
медников Заречья,  старика Захаржевского. Около мастерской на улице валялись
покрытые белой  накипью самоварные стояки,  опрокинутые вверх дном  котлы из
красной меди,  ржавые кастрюли с проломанными днищами,  эмалированные миски,
цинковые корыта.  Из мастерской вышел сам Захаржевский в грязном брезентовом
фартуке.  Он  стал рыться в  своем добре.  Резкими,  сердитыми движениями он
перебрасывал из одной кучи в другую завитки жести,  блестящие полосы латуни;
все это звенело, дребезжало.
     Когда  мы  были  уже  в  нескольких шагах от  мастерской,  Захаржевский
выпрямился и гулким сердитым голосом закричал в мастерскую:
     - Костэк, иди сюда!
     И  на этот крик из открытых дверей мастерской на улицу вышел наш старый
знакомый и мой недруг Котька Григоренко.
     Смуглое лицо  его  было выпачкано сажей.  Он  был  в  таком же  грязном
брезентовом фартуке,  как и старый медник.  В огрубелых,  изъеденных соляной
кислотой руках Котька держал тяжелую кувалду.
     Увидев  нас,  Григоренко несколько  смутился,  но  сразу  же,  небрежно
размахивая тяжелой кувалдой, вразвалку подошел к Захаржевскому.
     Пока глухим ворчливым голосом тот отдавал Котьке приказания,  мы прошли
мимо и завернули за угол.
     - Говорят,  он от своей матери отказался,  -  тихо прошептал мне на ухо
Петька Маремуха, оглядываясь назад.
     - Отказался? А живет-то он где?
     - Ты что -  не знаешь?  -  удивился Петька Маремуха.  -  На Подзамче, у
садовника Корыбко. На всем готовом.
     - В самом деле?
     - Ну конечно. Скоро месяц как живет! - ответил Петька.
     - Что бы все это значило?
     ...Пока мы ходили в кинематограф,  отец поснимал со стен фотографии; на
обоях всюду -  и в спальне и в столовой - виднелись темные квадратные следы.
Мы  давно не  меняли обои,  они  выцвели от  солнца и  лишь под фотографиями
сохранили свой прежний цвет.  Уложив в корзину всю посуду и шесть серебряных
столовых ложек,  тетка стала опорожнять бельевые ящики комода.  Отец снял со
стены ходики,  отцепил гирю и обернул вокруг циферблата длинную цепочку. Мне
стало скучно здесь,  в разоренной комнате,  и я вышел во двор, чтобы поймать
голубей.  Я неслышно открыл дверь сарая. Оттуда пахнуло запахом дров. Вверху
под  соломенной крышей  сквозь  сон  ворковали голуби.  По  голосу  я  узнал
банточного турмана.  Вот и лесенка.  Засунув за пояс мешок, я полез по ней к
голубям. Почуяв недоброе, один из них, глухо урча, шарахнулся в угол. Ладно,
не  пугайся,  и  у  Петьки  будешь кукурузу получать!  Голуби тяжело хлопали
тугими крыльями.  Я быстро похватал их друг за дружкой,  теплых, чистых моих
голубей, и с болью в сердце бросил в просторный мешок.
     Пока я шел к Петьке Маремухе в Старую усадьбу, голуби возились в мешке,
как  кошки,  урчали,  трепыхались,  хлопали крыльями.  Банточный турман даже
стонал от испуга.
     Маремуха ждал  меня  на  пороге  своего  ободранного флигеля.  Только я
подошел,  он  сунул мне обернутый тряпками пистолет зауэр,  выхватил из  рук
мешок с голубями и, пробормотав: "Подожди, я сейчас", - метнулся в сарай.
     Сидя на теплом камне,  я  слышал,  как Петька щелкнул ключом,  открывая
замок сарая,  как  заскрипела под его ногами лестница,  как,  взобравшись на
чердак сарая, он визгливо запричитал: "Улю-лю-лю!"
     Мне еще больше стало жаль голубей. Сколько я возился с ними! Как трудно
было добывать для них в  голодные годы кукурузу и  ячмень!  В  те  времена я
очень боялся, чтобы их у меня не украли на мясо соседние мальчишки. А теперь
я получил только один зауэр.  Интересно,  отойдет ли ржавчина или останется?
Мне  очень хотелось развязать бечевку,  развернуть бумагу,  хоть  в  темноте
потрогать  холодный,   выщербленный  ствол   пистолета,   пощупать  нарезные
пластинки на его рукоятке, но я удержался.
     Петька вынырнул из  темноты неожиданно.  Тяжело дыша,  он  протянул мне
пакетик с патронами и, заикаясь, сказал:
     - Двенадцать... Можешь не считать...
     Когда мы вышли на площадь, Петька дернул меня за руку и, оглядываясь по
сторонам, шепнул:
     - Васька,  а ты знаешь,  я слышал,  что в той совпартшколе, где ты жить
будешь, привидения водятся!
     - Смешной, какие могут быть привидения?
     - Самые настоящие. Верно, верно. Там белая монахиня по коридорам ходит.
Там же монастырь католический был!
     - Ну и  что с того?  В гимназии нашей тоже монастырь был,  а привидений
никто не видел.
     - А в той совпартшколе видели, я тебе говорю!
     Снизу от нашего дома к церкви кто-то шел.
     - Тише, - цыкнул Петька и дернул меня за локоть.
     Мы  прижались  к  церковной ограде  и  пропустили прохожего.  Когда  он
скрылся за углом, я сказал:
     - Ох и трус же ты, Петька!
     - Почему? - обиделся он.
     - А чего ты напугался?
     - Я думал - милиционер. А у тебя пистолет.
     - А вот врешь. Ты думал, что то привидение. И теперь домой тебе страшно
будет идти. Можешь не провожать меня дальше.
     - Совсем не страшно,  -  обиделся Петька.  -  Я  в  полночь на польское
кладбище могу пойти, а ты...
     - Ладно, ладно, знаем таких храбрецов...
     - Думаешь - не пойду? - уже не на шутку рассердился Маремуха.
     - Верю, верю... - успокоил я Петьку и протянул ему руку.
     Мы  попрощались.  Но  как только я  скрылся за углом,  позади зашлепали
Петькины сандалии.  Он, храбрец, не выдержал и сломя голову пустился бегом к
себе домой.


     Не  знаю,  как  быстро уснули отец  и  тетка  Марья Афанасьевна,  но  я
ворочался с боку на бок почти до рассвета. Долго не выходил из головы Котька
Григоренко.
     Этой весной мы  кончили трудовую школу.  Долго думали хлопцы,  кому где
дальше учиться.  Мы с  Петькой Маремухой нацелились было осенью поступить на
рабфак.  Другие наши одноклассники готовились в  строительный институт,  кто
учился послабее -  был  на  распутье.  Все только и  говорили об  этом перед
последними зачетами, а вот Котька все отмалчивался.
     Он хорошо знал,  что его -  сына расстрелянного петлюровца - в институт
наверняка не примут.
     Что Котька будет делать после трудшколы - никто не знал.
     Вдруг  пронеслась  весть,  что  Котька  поступил  в  ученье  к  меднику
Захаржевскому.
     Для  чего  ему,  белоручке  и  докторскому  сынку,  понадобилось  знать
слесарное ремесло, сперва никто не мог понять.
     Каждое утро  Котька через наше  Заречье бегал в  мастерскую,  держа под
мышкой завернутый в газету завтрак.  Каждый день до вечера он стучал тяжелой
кувалдой по наковальне, учился паять кастрюли и точить ножики от мясорубок.
     Когда,  возвращаясь с  работы,  он  проходил мимо  нас,  от  него пахло
соляной кислотой, квасцами, курным кузнечным углем.


     Добрую половину ночи этот проклятый Котька стоял у меня перед глазами в
брезентовом фартуке, с тяжелой кувалдой в руках.
     Неужели Галя,  за которой я  стал потихоньку ухаживать еще с трудшколы,
могла променять меня на Котьку?  Правда,  несколько дней я не видел Галю, но
ведь это ничего не  значит.  Если я  ей  хоть немного нравился,  неужели она
могла так быстро забыть меня?  А  может,  это Маремуха из зависти наговорил,
что она ходит с Котькой!..
     ...Потом,  уже засыпая,  я вспомнил Петькины слова, что в совпартшколе,
где мы будем жить,  водятся привидения. И только я заснул, как мне приснился
скелет  с  острой  косой  за  плечами.   Завернутый  в  прозрачное  кисейное
покрывало,  он  встретился со мной в  подземелье и  протянул навстречу сухие
костяшки пальцев.  Я  пустился бежать,  скелет за мной.  Наконец я забежал в
какой-то  темный  тупик  подземного хода,  и  здесь  мертвец настиг меня.  Я
почувствовал,  как он схватил меня сзади за горло и стал душить.  Леденея от
ужаса, я закричал.
     - Вставай,  голубятник,  не ори!  - смеясь, сказал отец и изо всей силы
потряс меня,  сонного, за плечо. - Подвода за вещами приехала! - добавил он,
видя, что я проснулся.
     Я  повернул голову и  легко вздохнул.  В  окно  радостно,  по-весеннему
светило утреннее солнце.


        "НА НОВОЙ КВАРТИРЕ"

     Квартиру  нам  отвели  в  белом  одноэтажном флигеле,  расположенном на
правой  стороне большого школьного двора,  в  нескольких шагах  от  главного
здания.  Квартира  была  большая:  три  просторные  комнаты,  рядом  с  ними
маленькая,  но очень уютная кухня и  через небольшой коридор еще одна кухня,
побольше, с высокой русской печью и чугунной плитой под ней.
     Марья  Афанасьевна  вошла  в  эту  просторную  кухню,  тронула  пальцем
чугунную плиту, на которой лежал слой пыли, и сказала отцу:
     - А что я с этой кухней буду делать? Мне и той довольно.
     - Не знаю, - сказал отец, - не знаю.
     - Тато, - вдруг нашелся я, - а хочешь - я летом здесь жить буду?
     - Живи, мне что - жалко? - И отец усмехнулся в густые черные усы.
     - Да ты в своем уме, Мирон? - переполошилась тетка. - И не думай даже!
     - А что? - спросил отец.
     - Да он порох станет жечь на плите, весь дом взорвет!
     - Не буду,  тетя,  верное слово - не буду! - взмолился я. - Нема у меня
пороху. Поищите даже!
     - Ну вот видишь,  -  сказал отец, - и порох у него вышел - зря боишься.
Васька теперь большой. Куда ему эти цацки?
     - Да,  большой...  -  буркнула,  сдаваясь,  тетка.  -  Начнет тут  один
мастерить и ноги себе поотрывает...
     - Не поотрывает!  -  весело сказал отец и, обращаясь ко мне, добавил: -
Так давай, Василь, устраивайся!
     Вместе с  теткой они ушли распаковывать вещи,  а я остался один в своей
кухне.
     Вот здорово.
     Сюда я могу свободно, когда мне вздумается, приводить Петьку Маремуху и
других хлопцев.  Я подскочил к окну,  щелкнул задвижкой и с силой открыл обе
половины  оконных  рам,  разорвав давным-давно  наклеенные старыми  жильцами
длинные полоски газетной бумаги.
     В нежилой воздух комнаты ворвался теплый ветер.
     Я  перегнулся и,  стирая рубашкой пыль с  подоконника,  посмотрел вниз.
Ничего! Хоть первый этаж, но высоко.
     Пока отец и  Марья Афанасьевна распаковывали вещи,  я принялся наводить
порядок в кухне.
     Чисто подмел пол, стер мокрой тряпкой отовсюду пыль - и с карнизов, и с
подоконника, и с чугунной плиты. Я выпросил у Марьи Афанасьевны две сосновые
табуретки и поставил их в свободных углах комнаты.  "Для гостей!" -  подумал
я.  Плиту застлал газетами.  Она  мне заменит стол.  Когда мы  будем учиться
дальше,  на рабфаке,  тут можно готовить уроки. Пистолет я сперва запрятал в
духовку, но потом, передумав, полез на печку и положил его там на лежанке. И
запасные патроны закинул туда  же.  На  ржавое,  пахнущее дымом жестяное дно
духовки я выложил весь свой инструмент -  клещи,  молоток,  два напильника и
отвертку с обломанной ручкой. Туда же я высыпал из старого пенала весь запас
гвоздей и  винтиков.  Оставалось приготовить постель.  Разостлав на  лежанке
несколько газет,  я положил на них красный полосатый матрац,  набитый сеном,
покрыл его простыней и сверху,  сложив вдвое,  набросил голубое, протершееся
по краям ватное одеяло. Под стенку я бросил подушку. Постель вышла на славу!
Я  лег  на  одеяло и  вытянул ноги.  Отсюда,  сверху,  мне хорошо были видны
раскрытое квадратное окно и кусочек мощеного двора.
     В коридоре послышались шаги. Я спрыгнул с печки на пол. Доски скрипнули
у  меня под ногами.  Кто-то  дернул дверь,  но потом,  увидев,  что закрыто,
постучал.  Я  отодвинул засов.  В кухню вошел отец.  Он остановился у окна и
посмотрел вокруг. Я с опаской следил за его взглядом. Мне казалось, что отец
прикажет мне  перенести постель обратно.  Но  отец  потрогал оконную раму и,
отодвинув ногой к самой стенке табуретки, сказал:
     - Прямо настоящий кабинет!
     Помолчав, он добавил:
     - Видишь,  а ты еще не хотел сюда переезжать.  Да здесь тебе будет куда
веселее, чем у нас на Заречье.
     Надевая поглубже на голову плетеный соломенный картуз,  отец направился
к двери и на ходу сказал:
     - Обедать будем поздно. Я сейчас еду в типографию за шрифтами. Ты пойди
к тетке, подкрепись до обеда.
     К  Марье Афанасьевне я  не  пошел,  а,  закрыв кухню на  черный висячий
замочек,  выбежал во двор. Издали я увидел, как отец подошел к ожидавшей его
у  ворот военной подводе на высоких колесах и прыгнул на облучок.  Часовой в
буденовке открыл широкие железные ворота, и подвода выехала на улицу.
     Во  дворе было пусто.  Видно,  курсанты занимались.  Где-то далеко,  за
длинным трехэтажным зданием совпартшколы,  пели птицы.  Я  прислушался к  их
веселому пению, и мне захотелось пойти в сад.
     Туда вела маленькая, но очень скрипучая калитка. Я потихоньку открыл ее
и  пошел  по  небольшой аллейке  вниз,  в  гущу  сада,  мимо  высоких кустов
барбариса,   бузины  и  можжевельника.   Справа  тянулся,  ограждая  сад  от
проселочной дороги,  каменный забор,  слева  белела  глухая стена  школьного
здания.  У  подножья стены  я  заметил  низенькие,  очень  знакомые кустики.
Крыжовник!  Вот здорово!  На  ветках между листьями желтели созревшие ягоды.
Что, если нарвать? А если заругают? Чепуха!
     Согнувшись,  я  одну  за  другой срываю с  колючих веток  продолговатые
тяжелые ягоды.  Крапива жжет ноги.  Я  не  замечаю ее укусов.  Где-то вблизи
послышался разговор.  Я  отдернул от  кустарника руки  и  насторожился.  Вот
чудак!  Да это не здесь.  За каменным забором идут по дороге к реке какие-то
люди и разговаривают.  Это рыболовы.  Над забором,  покачиваясь,  проплывают
бамбуковые прутья их удочек.
     Нарвав полные карманы крыжовника,  я  снова вышел на аллею и направился
дальше.
     А вкусный крыжовник!  Ягоды чуть мохнатые, покрытые желтоватой пыльцой.
Они хрустят на зубах.  И сладкие какие! Такого крыжовника можно съесть целую
шапку, и никакой оскомины не набьешь.
     Белый дом совпартшколы остался позади.
     Деревья становятся все выше и  выше.  Замелькали среди простых грабов и
ясеней обмазанные известкой стволы яблонь и  груш.  Под  деревьями в  густой
траве  растут лопухи.  Лопухов тут  пропасть.  Осенью,  когда опадет лист  и
полетят на юг журавли, тут можно будет найти много подходящих мест для ловли
птиц.
     Но как тихо в этом саду!  Только пение птиц заглушает мои шаги. Недаром
здесь так  много всяких птиц.  Я  узнаю голоса чижей,  малиновок,  зябликов.
Никто их  не  беспокоит,  не гоняет,  разве что соседние белановские хлопцы,
которые, наверное, заглядывают в этот сад, чтобы нарвать яблок или груш.
     Аллея  повернула  к  самому  забору.   Дальше  по  ней  мне  было  идти
неинтересно, и я зашагал прямо по мягкой зеленой траве в глубь сада. Все мне
здесь нравилось, а самое главное - я был тут уже свой человек.
     Возле большой старой шелковицы, окруженная кустами сирени и терновника,
подымалась высокая горка.  Вся она поросла травой,  а  наверху на этой горке
виднелась белая некрашеная скамеечка.  Мне  захотелось сесть на  скамеечку и
оттуда,  сверху, осмотреть весь сад. Но не успел я подойти к подножию горки,
как за кустами послышался шум и  мелькнуло что-то белое.  Я  сразу присел на
землю и спрятался за шелковицу.  Выглянув, я увидел, что на старое, высохшее
и  чуть прикрытое от  меня листвой сирени дерево карабкается хлопец в  белой
рубашке.
     В  руке  он  держит  маленький легкий  сачок.  Осторожно,  словно боясь
кого-то испугать, хлопец подбирается к разветвлению дерева.
     Я вышел из своей засады и тихонько подкрался к кустам сирени.  Теперь я
уже  хорошо видел  спину хлопца,  его  серые в  полоску штаны,  протоптанные
подошвы ботинок.  Хлопец заткнул за пояс марлевый сачок и,  освободив вторую
руку,  полез дальше.  Задрав голову,  я  стоял внизу и  следил за каждым его
движением. Я слышал, как шуршит сжимаемая его ногами пересохшая кора дерева,
как  царапается об  эту  кору  белая  рубашка  хлопца.  Вот  он  добрался до
разветвления и, ухватившись обеими руками за толстую ветку, чуть приподнялся
вверх.  Вытянув шею,  он заглянул в  дупло.  Из черной щели дупла выпорхнула
серая,  неприметная птица  и,  жалобно заголосив,  полетела к  реке.  Хлопец
отшатнулся, белый сачок чуть было не выпал у него из-за пояса.
     Испуганный,  протяжный крик  птицы  раздавался теперь на  окраине сада.
Хлопец сел верхом на толстую ветку и вытянул из-за пояса сачок.
     Он постучал им по стволу дерева и прислушался. Потом еще раз заглянул в
дупло и,  ничего в нем не увидев, легко засунул внутрь сачок. Передохнув, он
лег  на  ветку грудью,  несколько раз подергал,  пошевелил в  дупле сачком и
тихонько,  совсем тихонько вытащил его наружу.  В сачке что-то было.  Хлопец
заглянул в  сачок и опрокинул его над ладонью.  Оттуда,  из марлевого сачка,
выкатилось продолговатое беленькое яичко.  Парень ловко взял  его  в  рот  и
тотчас же снова опустил сачок в  дупло.  Несколько раз он то опускал в дупло
сачок,  то вытаскивал его обратно,  пока не выбрал из гнезда все яйца птицы.
Тогда он, не глядя, швырнул вниз на траву сачок и стал осторожно съезжать по
стволу вниз.  Пока он спускался по дереву,  я,  раздвигая кусты, смело пошел
ему навстречу.
     Очень хотелось узнать:  чье же  это гнездо он  разорил?  Но  не успел я
подойти,  как хлопец спрыгнул на  землю,  и  в  ту же минуту я  шарахнулся в
сторону.
     В нескольких шагах от меня,  оправляя рубашку, стоял Котька Григоренко.
Никак  не  ожидал  я  встретить  его  здесь!   Что  ему,  барчуку,  нужно  в
совпартшколе? Этого еще не хватало! Какое он имел право залезать сюда да еще
воровать яйца! Мало, что ли, погулял он в сво