омеец сказал внушительно:
     - Ты по-прежнему непростительно наивен,  Сашенька,  хотя тебе и  знаком
уже  полет  в  небесах.  Пойми  ты,  голубчик:  Вукович  и  его  товарищи  -
воспитанники железного  рыцаря  революции Феликса  Эдмундовича Дзержинского!
Они служат партии и Советской власти, охраняя великие завоевания Октября! Им
помогает  весь  народ!   Вукович  не   только  поймал  шпиона.   Он  написал
железнодорожникам Верхнего Токмака письмо  с  просьбой соорудить памятник на
могиле Иосифа Околиты, поблизости той балочки, где его убил Печерица. И даже
надпись для того памятника он сам придумал.  Знаете какую: "Сыну подъяремной
Западной  Украины  Иосифу  Околите,   погибшему  от  руки  наемника  мировой
буржуазии.  Спи  спокойно,  дорогой  товарищ!  Твоя  родная  земля  дождется
светлого часа  освобождения!"  Вот  сегодня буду проезжать Верхний Токмак и,
если поезд остановится, погляжу на этот памятник.
     - Хорошо,  Никита,  -  вмешался я,  - но ты так и не сказал нам толком,
откуда Вукович догадался, что Печерица живет в гостинице "Сан-Ремо".
     - Откуда догадался?  -  Коломеец улыбнулся.  -  А вот откуда. Я же вам,
хлопцы, рассказывал, что дядя убитого был портным в Новочеркасске. Зная, что
самое продолжительное время из  всей  командировки его  племянник пробудет в
Мариуполе,   дядя  послал  туда  Иосифу  Околите,  по  адресу  "Почтамт,  до
востребования",  короткое,  но очень приятное письмо.  Дядя извещал Околиту,
что  приемная  комиссия вызывает его  в  Ростовский педагогический институт.
Советовал свертывать дела  и  ехать домой.  Это  желанное письмо с  обратным
адресом своего дяди  Околита спрятал в  одном  из  карманов,  не  обысканном
впопыхах  Печерицей.   И  Вукович  немедленно  вызвал  телеграммой  к  месту
происшествия дядю  убитого.  Пока  судебно-медицинский эксперт  устанавливал
возраст  трупа,   явно  не  соответствующий  возрасту  Печерицы,   вызванный
телеграммой дядя  Околиты уже  ехал  в  Верхний Токмак.  Он  опознал убитого
племянника. Задержать его убийцу теперь оказалось довольно просто.
     Как бы  очнувшись от  раздумья,  овладевшего им  после рассказа Никиты,
Маремуха сказал взволнованно:
     - Подумайте только,  хлопцы, что было бы, если б Печерица опередил нас!
Школу бы  мы не закончили,  болтались бы,  может,  неудочками в  Подолии,  и
рабочий класс не пополнился бы на пятьдесят два человека!
     - И жаток бы коммуна не получила, - сказал Бобырь.
     - И жаток бы не было,  это верно, - охотно согласился я с Бобырем, - да
и многого не было бы.  И мы бы с вами тут не сидели... В самом деле, сколько
вреда может причинить один враг, если его вовремя не разоблачить!
     - Ты рассуждаешь немного мелко,  Василь,  -  вмешался Коломеец. - Дело,
конечно,  не  только в  нашем фабзавуче.  Такие печерицы покушаются на жизнь
всего народа,  на Советскую власть.  В том-то все и дело, хлопцы, что мы уже
научились поражать их волчьи сердца куда раньше, чем они доберутся до нашего
сердца!  Никогда не оторвать им Украины от России!  Народ Украины - честный,
трудовой  народ  -  прекрасно понимает,  куда  гнут  эти  господа,  подобные
Печерице.  Помните,  еще в фабзавуче мы не раз повторяли слова Ильича:  "При
едином  действии  пролетариев великорусских и  украинских свободная  Украина
возможна,  без такого единства о ней не может быть и речи". Эти мудрые слова
Ленина давно уже в сердце у каждого труженика Украины,  они не раз проверены
на практике в  годы гражданской войны,  и  никакие подлые действия врагов не
смогут убедить народ в обратном.  И всегда,  рано или поздно, но эти негодяи
окажутся в проигрыше,  ибо правда обязательно будет на нашей стороне.  -  И,
помолчав немного,  Коломеец предложил:  -  Давайте к берегу,  хлопцы! Солнце
садится, а нам еще грести и грести.
     Мы  поднатужились и  столкнули лодку в  штилевую воду гавани.  Теперь я
стал  правым загребным,  а  Сашка Бобырь захватил под  свое  начало румпель.
Тугие  и  длинные весла  легко  врезались в  соленую упругую воду.  Падая  с
лопастей в  море,  сверкающие капли блестели на  солнце.  Заскрипели в  такт
нашим движениям уключины, а Сашка, прохлаждаясь на корме, запел:

                Смело мы в бой пойдем
                За власть Советов!
                И, как один, умрем
                В борьбе за это!

     ...Провожали мы  Никиту  глубокой ночью.  Чтобы  мягко  ему  спалось на
открытой платформе,  под днищем одной из  жаток,  мы притащили из дому мешок
сена.
     Вот-вот уже должны были прицепить паровоз к голове длиннющего товарного
эшелона,  как  Никита вдруг вытащил из  вещевого мешка эмалированную флягу и
сказал:
     - Покажи-ка мне, Василь, где воды на дорогу набрать.
     - Пойдем, мы тебе покажем, - охотно вызвался Маремуха.
     - Да  нет,  вы тут с  Бобырем покараульте мои вещи,  а  Василь проведет
меня. Пойдем, Вася! - торопливо сказал Никита.
     Когда я вел его к кипятильнику на краю перрона,  невдомек мне еще было,
что  не  столько жажда,  как  желание сообщить мне какую-то  тайну заставило
Коломейца просить,  чтобы  именно  я  был  его  провожатым.  Как  только  мы
поравнялись с  каменным сарайчиком,  из  которого торчали наружу два  крана,
Никита оглянулся, нет ли кого поблизости, и тихо, на ухо, шепнул мне:
     - Скажи, Василь, ты показывал кому-нибудь свое письмо ко мне перед тем,
как его отправить?
     - Не понимая еще толком, в чем дело, я осторожно проговорил:
     - Нет, не показывал... А что?
     - И никому не говорил о содержании письма?
     - Никому... То есть говорил, что послал тебе письмо, а что в нем было -
не говорил.
     - Ну, а скажем, о своих подозрениях, что эта содержательница танцкласса
Рогаль-Пионтковская   является   родственницей   подольской   графини,    ты
кому-нибудь говорил?
     - А она родственница?.. Ну, вот видишь! - И я, обрадовавшись, сказал: -
А я поглядел на нее и думаю:  просто совпадение фамилий. Та, наша, - важная,
сухопарая, а эта совсем иная, будто торговка из мясного лабаза.
     - И  думай так дальше,  понял?  -  многозначительно сказал Коломеец.  -
Простое совпадение фамилий -  и  больше ничего!  И  никакой болтовни на этот
счет. Не только я тебя прошу об этом, но еще один человек...
     - Вукович?
     В эту минуту лязгнули буфера вагонов, давая нам знать, что паровоз стал
в голову эшелона.
     - Когда-нибудь ты узнаешь обо всем,  -  сказал Коломеец,  -  а  пока...
полное молчание. Всякую дичь надо ловить бесшумно.
     Сбитый совершенно с толку, я запротестовал:
     - Но  погоди,  Никита!  Мы же замышляем наступать на эту мадам и  на ее
танцульки. Я же тебе дома говорил...
     - По комсомольской линии?
     - Ну да, с помощью юнсекции...
     - По  комсомольской линии можно.  Это делу не помешает.  Но ты поступай
так,  будто впервые в жизни услышал эту фамилию только здесь.  Тогда мелочь,
которую ты сообщил мне в своем письме, не пропадет... А теперь - пошли...


        "ЧТО ТАКОЕ "ИНСПИРАТОР"?"

     Пять жаток,  увезенных Коломейцем, еще не прибыли к месту назначения, а
уж Головацкий предложил каждой из ячеек выделить агитаторов для обслуживания
обеденных  перерывов.  Нашелся,  правда,  один  у  нас,  Аркаша  Салагай  из
сверловочного цеха, который выступил против Толи. Салагай опасался: не будем
ли  мы,  комсомольцы,  этим  самым  подменять  партийную организацию завода?
Салагай горячился,  доказывая,  что проведение читок в  обеденные перерывы -
прямое дело коммунистов.
     Ну  и  оборвал  же  Головацкий этого  вихрастого крикуна в  замасленной
кепчонке, лихо заломленной на затылок!
     - Всем  известно,   -  очень  четко  и  спокойно  сказал  Толя,  -  что
комсомольцев,  товарищи,  у нас на заводе вдвое больше, чем членов партии. А
ведь мы прямые помощники коммунистов, не так ли? И ничего зазорного не будет
в  том,  если бросим свои силы на этот участок,  куда направляет нас партия.
Наоборот, гордиться этим надо!
     ...В  то  лето рабочих завода,  да  и  всю  страну,  очень интересовали
отношения с Англией. Вот почему Головацкий посоветовал прежде всего прочесть
рабочим вслух несколько статей на эту тему из последних газет.
     На  сегодня  к  столовой  была  прикреплена ячейка  столярного цеха.  Я
нисколько не удивился,  переступая порог длинного зала,  когда услышал басок
Маремухи.  До  поздней ночи  вчера мой  друг корпел над  газетами в  клубной
читальне, готовясь к читке.
     Маремуха стоял  на  небольших подмостках,  где  обычно выступала "Синяя
блуза".   Держа   в   руках  "Известия",   Петрусь  читал  ноту   Советского
правительства Англии:
     - "...Братскую помощь со  стороны рабочих СССР  и  их  профессиональных
организаций стачечной борьбы  в  Англии английские правительственные ораторы
пытаются   истолковать  как   акт   вмешательства  со   стороны   Советского
правительства во внутренние дела Британской империи.  Считая недостойным для
себя реагировать на грубые и недопустимые выпады,  сделанные по этому поводу
некоторыми  английскими  министрами  против  СССР,  его  рабочего  класса  и
профессиональных рабочих  организаций,  Советское правительство указывает на
то, что принадлежность какого-либо правительства к определенной политической
партии  и  преобладающее положение  той  или  другой  политической партии  в
каких-либо    профессиональных   союзах   есть   довольно   распространенное
явление..."
     На   Маремуху  были   устремлены  глаза  всех   сидевших  в   зале   за
продолговатыми  столами,   затянутыми  светлой  пахучей  клеенкой.  Если  же
кому-нибудь из обедающих надо было подойти к  шипящему титану за кипяточком,
то он шел туда на цыпочках,  стараясь производить как можно меньше скрипа, и
все время оглядывался на трибуну.
     Как было не порадоваться за Петра! Фабзавучник, который еще так недавно
птиц на самотряс ловил и бегал босиком по нашему скалистому городу,  сегодня
читал рабочим большого машиностроительного завода правительственную ноту,  и
все слушали его со вниманием.  Я пожалел,  что нет здесь Коломейца: то-то бы
возрадовался он, увидев, какие успехи делает его питомец!
     В  самом дальнем углу столовой я  заметил Головацкого и Флегонтова,  на
днях приехавшего из Ленинграда. Они тоже со вниманием слушали моего друга.
     Слушая  ноту,  в  которой  Советское правительство отмечало  нападки  и
глупые выдумки всяких чемберленов, я вспомнил разговор со стариком Турундой.
     "Да,  помогали и будем помогать всякому честному рабочему,  угнетаемому
буржуями,  а если капиталистам это не нравится,  мы чихать на это хотели", -
думал я.  Советские дипломаты как бы подслушали тогдашний наш спор и  сейчас
выкладывали в своей ноте наши думки,  правда, в очень вежливой манере, но от
этого они не теряли своей резкости.
     Размышляя,  я  было отвлекся от того,  что прочел Петро дальше,  и  мне
стоило труда включиться в дальнейшее содержание ноты:
     - "...Та   или   иная   степень  дружественности  в   отношениях  между
государствами,  -  солидно басил Маремуха,  - прежде всего сказывается на их
экономических отношениях.  В речи министра финансов Черчилля наиболее важное
место  занимают его  выпады,  имеющие  явной  целью  подорвать экономические
сношения между Англией и  СССР.  Эти  выпады бывшего главнейшего инспиратора
английской интервенции тысяча  девятьсот восемнадцатого -  тысяча  девятьсот
девятнадцатого годов в  Советской Республике преследуют явным образом те  же
цели, которые тот же деятель ставил себе по отношению к Советской Республике
за все время ее существования.  Черчилль не забыл блокаду и  интервенцию,  и
его   теперешнее   выступление  рассчитано  на   то,   чтобы   содействовать
возобновлению против нас экономической блокады..."
     Маремуха прочел без запинки эту длинную фразу и  сделал передых.  В эту
минутную щелочку тишины сразу же  залез Кашкет.  Он быстро встал и,  держа в
руках голубую эмалированную кружку, наполненную дымящимся чаем, выкрикнул:
     - Молодой человек, можно вопрос?
     - Давайте, - неуверенно ответил Петрусь.
     - Чтой-то  больно много разных мудреных слов ты нам прочел!  Стрекочешь
одно за другим,  а разум их схватить за хвост не может.  И не понятно никак,
что к чему.  Вот,  например, объясни-ка мне, друг ситцевый, темному рабочему
человеку, что это за штукенция такая "кон-спи-ра-тор"?
     И,  торжествующе поводя вокруг быстрыми ехидными глазами,  Кашкет шумно
уселся на  лавку.  По  всему было  видно,  что  не  из-за  темноты своей,  а
исключительно желая подкузьмить молодого парня, задал он этот вопрос.
     - Хорошо,  я объясню,  -  сказал Петро.  -  Только не "конспиратор" там
сказано, а "инспиратор". Инспиратор - это...
     В эту минуту в столовой раздались твердые,  уверенные шаги. Из далекого
ее  угла  подошел  к  подмосткам Флегонтов.  Крепкий,  коренастый,  в  серой
холщовой робе  и  рыжих  ботинках,  густо  припорошенных пылью литейной,  он
поднял руку, как ученик перед учителем, и сказал тихо Петру:
     - Разреши, дорогой, я за тебя отвечу.
     Чувствуя,  что его затея сорвать читку проваливается,  Кашкет заметил с
места, но уже куда тише:
     - А  зачем мешать парню?  Читал он бойко,  нехай и растолкует нам,  как
может.
     - А я хочу помочь товарищу да растолковать и тебе и всем. Разве делу от
этого будет хуже?  -  отрезал Флегонтов.  -  Тебя интересует,  как  понимать
заковыристое иностранное слово "инспиратор"? Изволь, отвечу. Применительно к
данному вопросу его можно пересказать так:  в тысяча девятьсот восемнадцатом
- тысяча   девятьсот   девятнадцатом   годах    Черчилль   был    главнейшим
вдохновителем,   подстрекателем  и...   ну,   что  ли,   скажем,  наводчиком
иностранного нападения на  Советскую страну.  После  мировой войны англичане
заводы свои оставили здесь.  Сперва они  думали,  что мы,  большевики,  сами
сломим  голову,  а  потом,  разуверившись в  этом,  все  наши  враги  решили
действовать по-иному. Вооруженные силы четырнадцати государств привели к нам
вожаки  интервентов для  того,  чтобы  задушить молодую Советскую страну,  и
потерпели поражение. Так приблизительно можно растолковать это слово на фоне
международной политики.  Но инспираторы бывают разные, не обязательно только
английские министры...  Скажем,  к примеру,  могут такие типы затесаться и в
ряды рабочего класса,  и  хотя масштабы их действий бывают куда меньше,  чем
Черчилля,  все  равно они  приносят большой вред нашему общему делу.  Взять,
например,  литейный цех.  Работает в  нем  такая  личность,  которая в  годы
гражданской войны  болталась  между  батькой  Махно  и  генералом Деникиным.
Дожила эта личность до  сегодняшних дней реконструкции.  Дают ей  на машинку
напарника,  молодого паренька,  еще не знающего наших порядков. Понятно, что
молодой  парень  мог  бы  сознательно относиться  к  производству,  работать
честно,  не за страх,  а за совесть,  а пожилой рабочий, казалось бы, должен
помогать ему в этом.  Здесь же -  обратное. Личность, о которой я веду речь,
инспирирует новичка совсем на другое:  на брак,  на работу спустя рукава, на
халатное,  наплевательское отношение к  советскому производству.  А  к  чему
приводит такая инспирация?  Сотни деталей идут в брак, а где-то там, в селе,
крестьянин ждет  не  дождется заказанной жатки и  клянет на  чем  свет стоит
такую смычку города с селом. Тебе ясен мой ответ?
     Отовсюду послышался смех.  Взгляды  обедающих остановились на  Кашкете,
который,  уткнув лицо  в  широкую эмалированную кружку,  делал вид,  что  он
усердно пьет чай и ничего не слышит.
     - Ну,  раз вопросов нет,  будем продолжать читку, - сказал Флегонтов и,
кивнув Маремухе, пошел назад, к Головацкому.
     Маремуха  посмотрел благодарными глазами  на  Флегонтова,  откашлялся и
стал читать уже более решительно:
     - "...Конечно,  можно  было  бы  относиться к  заявлениям Черчилля  без
полной серьезности,  зная,  что  его  слова никогда нельзя было принимать за
чистую монету, если б не его положение министра финансов..."
     Жаркое полуденное солнце ударило мне в глаза,  когда за несколько минут
до  окончания перерыва я  вышел вслед за Флегонтовым из столовой.  Стояли на
путях  покинутые рабочими  на  время  обеда  вагонетки,  доверху  засыпанные
свежеобработанными маслянистыми болтами;  посапывала вдали кочегарка, шумели
не умолкая вагранки, плавя чугун.
     - Земляк читал? - спросил меня Флегонтов.
     - Ага! В одном фабзавуче учились.
     - Молодец, не замялся.
     Но  меня  терзала одна  мысль:  имею  ли  я  право  сказать Флегонтову,
секретарю партийной ячейки,  что в  одном он малость ошибся?  И  я осторожно
заметил:
     - Но кое в чем я с вами не согласен, товарищ Флегонтов!
     - В  чем именно?  -  Он  повернул ко  мне крупное загорелое лицо,  чуть
тронутое следами оспы, по-видимому, перенесенной в детстве.
     Я  заметил,  что козырек его военной фуражки лоснился от графита.  Еще,
должно быть, с гражданской войны служила она ему здесь, на заводе!
     - Намекая на  то,  что Кашкет подстрекает своего напарника на брак,  вы
этим самым как бы  выгораживали Тиктора.  Дескать,  Кашкет -  это бракодел и
лодырь,  а  Тиктор -  божья коровка.  Не  так  это  на  самом деле,  товарищ
Флегонтов! Если бы вы только знали!..
     Кирилл Панкратьевич перебил меня:
     - Сколько лет Тиктору?
     - Примерно восемнадцатый.
     - Так. А что бы я мог знать?
     Сбиваясь,  я  рассказывал,  как вел себя Тиктор у нас в фабзавуче,  как
противопоставлял он  себя коллективу,  как  по  пьянке опоздал на  чоновскую
тревогу.
     - И это все? - спросил Флегонтов.
     - Но мы его исключили из комсомола! Это неисправимый человек.
     - Ты ошибаешься,  Манджура,  -  спокойно сказал Флегонтов.  - Бросаться
людьми нельзя. Насколько я разбираюсь в этом деле и по личным наблюдениям, и
по твоему рассказу,  твой землячок -  гонористый парень,  себе на уме.  Но и
таких  можно перевоспитать.  Понимаешь ли,  Манджура,  нам  надо  драться за
каждого человека,  тем  более  за  молодого.  Я  вот  уверен:  исключение из
комсомола оставило зазубрину в его душе. А ты дай ему понять, что еще не все
потеряно.  Я не хочу,  чтобы ты,  комсомольский организатор,  отмахивался от
людей,  подобных этому Тиктору.  Не в наших это интересах. Ершиться станет -
наступай. Принципиальным будь. Самое легкое - объявить человека неисправимым
и поставить на нем крест. А ведь даже и преступника иной раз можно направить
на  верный путь нашей убежденностью.  Ведь правда-то  на  нашей стороне!  И,
следуя  этой  правде,  надо  нам  по-ленински -  очень  бережно относиться к
людям...
     ...Вечером сорвался тримунтан,  и  белые  барашки побежали через бухту.
Острый степной ветер гнал их со страшной силой, заворачивал гребешки волн, и
тогда водяная пыль  взлетала кверху,  розовея в  отблесках холодного заката.
Свет  гаснущего солнца окрасил на  несколько минут лицо  Маремухи и,  должно
быть, мое тоже густо-багровой краской. Вода залива, встревоженная порывистым
ветром, меняла свой цвет на глазах у нас, сидящих на скамеечке поблизости от
портового ресторана.
     Незаметно наступила ночь. Сумерки покрыли землю низкой синеватой дымкой
и принесли сюда к нам,  на маленькое взгорье, сладкий запах свежеиспеченного
хлеба и соленой морской влаги.
     Зная,  что у Петра нет сегодня репетиции в клубе, я предложил ему пойти
прогуляться по бережку моря.  Петрусь охотно согласился, и, когда мы сели на
скамеечке, он сказал, облегченно вздохнув:
     - Хорошо меня сегодня Флегонтов выручил,  правда?  Словно знал,  что  в
английских делах  я  разбираюсь не  очень крепко.  Понимаешь,  я  про  Китай
нацелился говорить.  Столько  выписок  себе  сделал  -  ужас!  А  Головацкий
заставил читать об отношениях с Англией...
     Он помолчал и вдруг, словно решившись наконец сбросить с себя смущение,
горячо заговорил:
     - Слушай,  Василь,  а  ты  помнишь обращение Сунь  Ятсена к  Советскому
п