ь к стогу?
     - Не пойду.
     - Ну тогда я сам пойду.
     - Один? - Коломеец протяжно свистнул. - Ох, какой ты храбрый!
     - А думаешь, не пойду?
     - Думаю, страшненько будет, и ночью прибежишь обратно.
     - Посмотрим! - сказал я упрямо.
     Когда,  зажав под мышкой тюк с  одеялом и простынями,  я шагал к стогу,
мне  уже  очень  хотелось  остаться  ночевать  на  совхозном  дворе,  вблизи
курсантов.   Можно  было  найти  удобное  местечко  где-либо  в  амбаре  или
устроиться на  подводе со  свежим сеном,  однако упрямство не  позволяло мне
поступить так.  Ведь только узнает об  этом Коломеец,  он мне житья не даст,
будет  снова  "прорабатывать" меня,  станет  рассказывать,  что  я  побоялся
ночевать один.  "А, чепуха, - сказал я себе. - Что ж такого? Переночую один,
и  ничего со мною не станется.  Чего бояться?  Подумаешь!  А зато как завтра
утром я посмотрю на Коломейца! Скажу ему: "Интересно, кому было страшно?"
     Как только я,  взбив солому, улегся под стогом, ко мне приплелся Рябко.
Сейчас я уже не думал его отгонять. Хоть одна живая душа будет рядом.
     - Иди сюда, Рябко! - позвал я собаку.
     Пес подошел совсем близко и лизнул мою руку.
     - Ложись, Рябко! - приказал я. - Вот здесь, на одеяло.
     Пес колебался и  стал пятиться.  Тогда я насильно повалил его вниз,  он
улегся в ногах и сразу же, довольный, начал искать блох.
     Зарницы в  Бессарабии полыхали сейчас  уже  раз  за  разом,  и  небо  в
промежутках между  вспышками становилось темное-темное,  звезды  гасли  там,
вверху, после каждого удара молнии.
     Стог  наваливался на  меня,  он  прижимал  своей  тяжестью нижние  слои
соломы,  так  что в  них нельзя было просунуть руку.  В  нескольких шагах от
стога ничего не было видно,  даже белый забор,  который так ясно был заметен
отсюда в самые темные ночи,  сейчас исчез в темноте,  и только когда зарницы
пробегали за  Днестром,  можно было  его  различить.  В  эти  минуты,  когда
вспыхивали зарницы,  освещалось темное небо и  локомобиль.  Со своей высокой
трубой он был похож на задравшего хобот слона, вблизи него виднелись бочки с
водой, проступали в темноте очертания молотилки.
     Завтра с утра мы станем на решетчатую площадку у ее барабана.  Коломеец
примет от меня первую половину снопа,  задрожит, перебивая колосья, зубчатый
барабан,  шумно будет вокруг...  Но  как пусто,  одиноко сейчас на совхозном
току! Никого. Ни одной живой души. Только мы с Рябком улеглись под стогом. Я
поудобнее подложил себе под бок холодную винтовку и поправил зауэр, висевший
у меня под рубашкой на сыромятном шнурке.
     Я все еще побаивался носить пистолет в открытую,  думал,  кто-нибудь из
курсантов может отобрать его у меня.  Я выпросил у Шершня длинный сыромятный
ремешок,  привязал его обоими концами за колечко на рукоятке зауэра и  носил
пистолет вечерами под рубашкой,  прямо на голом теле. Он всегда был теплый и
уж больше не ржавел.  Плохо только,  что во сне он врезался в бок,  и я спал
беспокойно, часто переворачиваясь.
     Я  заснул  далеко за  полночь в  ожидании близкого дождя  и  проснулся,
чувствуя облегчение в ногах. Рябка возле меня не было. Он громко лаял совсем
неподалеку.  Он  бросался на кого-то чужого,  идущего по полям к  совхозу со
стороны  Днестра.   Я   услышал  шаги   этого  неизвестного  человека.   Они
приближались. Нет, это был не один человек, их было несколько: я слышал, как
хрустит под  ногами идущих картофельная ботва.  Я  сразу  прижался к  стогу.
Рябко хрипло лаял, он бросался уже прямо под ноги идущим.
     - Цюцька,  цюцька,  иди сюда -  сала дам! - попытался кто-то приласкать
собаку. Голос был тихий, вкрадчивый и недобрый.
     - Та ударь его шаблюкой, чтоб не гавкал! - буркнул другой сердито.
     И  в  ту  же минуту я  услышал глухой удар и  страшный,  последний визг
Рябка.  Видимо,  отползая  и  теряя  последние силы,  он  заскулил  жалобно,
тоскливо и вдруг замолк.
     - Ото дав!  Напополам!  Аж  руке больно,  -  сказал ударивший и  хрипло
засмеялся.
     - Тише, хлопцы! - скомандовал кто-то.
     Бандиты остановились в  нескольких шагах  от  меня,  возле  локомобиля.
Снизу  я  довольно хорошо  видел  подымающиеся с  земли  черные очертания их
фигур.
     Бандиты прислушивались.  Я боялся пошевельнуться.  Мне казалось,  что я
уже никогда не  смогу двинуть рукой или ногой,  тело онемело,  только голова
была  свежая-свежая.   Я  слышал,  как  шуршат  сдуваемые  ветром  отдельные
соломинки у  меня над головой,  как поют сверчки за стогом.  Я  слышал,  как
далеко в селе тревожно лают собаки, разбуженные визгом Рябка.
     - Так  слухайте,  хлопцы,  -  после  минутного молчания  хрипло  сказал
кто-то,  видимо атаман бандитов.  -  Видите вот  этот  стог?  Только мы  его
подожжем -  все за мной сюда,  в канаву.  И будем ждать. А когда они выбегут
тушить,   мы  их  добре  из  темноты  побачим  и  перекокаем,   как  зайцев.
Приготовьте-ка гранаты! Юрко, запалюй иди!
     - Дай-ка сирныки,  -  попросил тот,  кому поручали зажечь стог, и сразу
же,  отделившись от  других  бандитов,  направился,  неловкими,  осторожными
шагами нащупывая землю, ко мне.
     Мигом  я  вырвался из-под  стога  и,  полуголый,  с  одним револьвером,
болтающимся на животе,  пустился бежать.  "Скорей,  скорей к  совхозу,  пока
бандиты не подожгли стог".  И  я помчался напрямик через баштан к совхозному
дому,  чтобы предупредить курсантов,  чтобы разбудить их  и  с  ними  вместе
возвратиться сюда.  Но не успел я сделать и трех шагов,  как, раздавив ногой
скользкую дыню,  грохнулся со всего размаха на землю.  Я сейчас же вскочил и
едва не закричал от боли.  Падая,  я  вывихнул ногу.  Острая боль в  ноге на
минуту заглушила страх.  Чувствуя,  как на  глаза навертываются слезы,  едва
держась на  ногах,  я  сорвал  предохранитель зауэра и  выпустил в  бандитов
первую пулю.
     Вспышкой выстрела я обнаружил себя.  Я понял,  что меня уже не спасет и
тень  высокого стога.  Мне  снова  стало очень страшно,  но  разжать палец и
освободить гашетку зауэра я  уже  не  мог.  Теперь я  палил  в  бандитов уже
автоматически.  Я  ничего не  видел перед собой -  только черная-черная ночь
вокруг и яркие вспышки выстрелов над взлетающим кверху дулом зауэра.
     Когда  вылетела последняя стреляная гильза,  я  услышал  хриплый  голос
бандита.
     - Гранатой! - крикнул он.
     В  ту  же  секунду где-то  совсем близко перед моими ногами вырвался из
баштана огромный столб пламени,  я сразу оглох и почувствовал только, как по
лицу меня хлестнула арбузная ботва.
     Первой мыслью было позвать на помощь,  но в раскрытый рот попала земля;
я хотел выплюнуть ее,  но почувствовал, что падаю - медленно и куда-то очень
далеко,  -  но падать было не страшно. Еще одна граната разорвалась рядом, я
даже не вздрогнул.  Хорошо вдруг стало,  приятно,  боль в ноге сразу утихла,
что-то теплое скользнуло по лбу,  я  собрал последние силы,  чтобы выплюнуть
землю,  и  почувствовал,  что губы и  язык уже не повинуются мне:  они стали
чужие, мягкие, онемевшие, - так, со вкусом земли во рту, я рухнул на землю.


     Я не помню,  как меня перевозили в город,  как на рассвете главный врач
городской больницы  Евгений  Карлович Гутентаг сделал  мне  очень  серьезную
операцию:  он вытащил у  меня из головы два осколка,  застрявших в  черепной
кости. Он вырезал сломанное ребро и вправил вывихнутую ногу. Обо всем этом я
узнал после, когда очнулся.
     Приходил в себя я долго и с трудом. Сперва, лежа с закрытыми глазами, я
вслушивался в один и тот же далекий однообразный стук.  Я не мог понять, что
это такое. Казалось, где-то очень далеко, в большом доме, комнат за шесть от
меня, кто-то без устали стучится в закрытую дверь.
     "А может,  это молотилка работает,  а  я проспал?" -  подумал я и хотел
вскочить,  но  не смог:  ноги и  все тело были тяжелы,  точно их привязали к
кровати.  Я открыл глаза и встретился взглядом с Петькой Маремухой. Он сидел
на краешке белой табуретки, смешной каплоухий Петька Маремуха. Он смотрел на
меня в упор широко раскрытыми глазами -  так, словно перед ним лежал не я, а
мертвец.
     Петька  Маремуха  напялил  на  себя  белый  полотняный  халат,  стоячий
воротник которого упирался ему в  подбородок.  Заметив,  что я открыл глаза,
Маремуха заерзал на табуретке и жалобным голосом протянул:
     - Спи, Васька, еще рано!
     - Какое рано, я сейчас встану.
     - Куда  -  встану?  -  Петька испугался и  вскочил.  -  Тебе нельзя еще
вставать. Спи. А может, хочешь морсу? Бери, пей.
     Я вспомнил,  что мне давно хочется пить. Принимая из дрожащей Петькиной
руки полный розового клюквенного морсу стакан, я жадно прижался губами к его
граненому краю.
     Морс  был  кисленький,   холодный.   Петька  Маремуха,   не  отрываясь,
испуганными глазами следил,  как пустеет стакан.  Как только я  кончил пить,
Петька,  предупреждая мое движение, выхватил у меня стакан и поставил его на
мраморную доску столика.
     - А теперь спи! - скомандовал Петька.
     - Что это стучит, Петро? - спросил я, отдышавшись.
     - "Мотор" стучит. Что стучит... Спи!
     - Какой мотор? - не понял я.
     - Ну, двигатель на "Моторе" - не знаешь?
     - Почему двигатель?.. Где я... А совхоз?
     В эту минуту в палату вошла в таком же белом халате,  как у Петьки, моя
тетка Марья Афанасьевна.  Высокая, седая, она в халате была похожа на врача.
Маремуха бросился к ней.
     - Марья Афанасьевна,  смотрите,  он уже хочет вставать.  Я  ему говорю,
чтобы он еще спал, а он меня не слушает.
     - Надо  закрыть  окно.   Уже  проветрилось,  -  тихо  сказала  тетка  и
направилась к окну.
     - Не надо,  пусть так!  - пробормотал я вяло, растягивая слова, и опять
крепко, надолго впал в забытье.
     Очнулся я  снова только глубокой ночью.  Тетки и Маремухи возле меня не
было,  высоко под  потолком горела синяя  электрическая лампочка.  На  стуле
возле моей постели дремала,  облокотившись обеими руками на столик, какая-то
незнакомая женщина в белом халате.
     За  открытым окном,  у  самой стены дома,  чуть слышно шевелились ветви
клена.  За ними,  в просветах между листьями, перемигивались звезды - теплая
осенняя ночь стояла на  дворе.  Город спал,  там,  за  окнами,  давно замолк
двигатель на  заводе "Мотор",  давно спал  на  топчане у  себя  дома  Петька
Маремуха, давно спали мои родные.
     Теперь,  ночью,  я почувствовал,  что, наверно, буду жить, хотя все еще
болела нога,  болела раненая грудь;  стоило немного пошевелить шеей - острая
боль пронизывала насквозь череп. Я осторожно высвободил из-под одеяла руку и
чуть слышно провел пальцами по  лбу.  Вся голова была забинтована.  На виске
пальцы мои нащупали короткие колючие волосы. Я понял, что попал в больницу и
что  меня,  когда  я  был  без  сознания,  остригли.  Хотелось  поговорить с
кем-нибудь,  спросить, как я попал сюда, что со мной, но никого уже рядом не
было.  Несколько минут я  лежал с  широко раскрытыми глазами,  уставившись в
потолок.  Я силился припомнить все,  что случилось со мною, но скоро устал и
опять заснул до утра.


        "КАК МАРУЩАК ЛОВИТ БЕЛУЮ МОНАХИНЮ"

     Каждое утро,  прежде чем уйти на работу,  меня навещал отец. Он смотрел
подолгу на меня.  Я все еще не мог выносить его пристального взгляда:  сразу
вспоминалась история с  ложками,  и  я отворачивался.  Отец ни о чем меня не
расспрашивал -  видно,  все уже знал.  Каждый раз приносил он  мне яблоки из
сада совпартшколы и интересные книжки из библиотеки.  Придет,  узнает, как я
себя чувствую, и уйдет советоваться с врачами.
     В  эти  дни  я  понял,  как  дорог  мне  отец,  как  дорога  мне  Марья
Афанасьевна, как дорог толстяк Петька Маремуха. Но странное дело: стоило мне
только начать расспрашивать у  них,  что  было  дальше в  ту  ночь,  когда я
ночевал под стогом, все они, словно уговорившись, бормотали: "Потом, потом".
Только один отец четко и ясно сказал: "Выздоравливай поскорее, Василь, тогда
все  узнаешь!"  Видно,  доктора приказали им  не  тревожить меня  понапрасну
воспоминаниями о той страшной ночи, когда я стрелял в бандитов.
     Прошло несколько дней.  Как-то вечером я  лежал один в пустой маленькой
палате, вслушиваясь, как хлопцы гоняют на площади перед "Мотором" футбольный
мяч.  В больничном коридоре послышались гулкие торопливые шаги,  и на пороге
палаты появились Никита Коломеец и  Марущак.  Никита так загорел за  те дни,
что я  лежал в  больнице,  что я  не  сразу узнал его.  Халат ему дали не по
росту,  очень  большой,  черная,  стриженная наголо  голова Коломейца смешно
торчала  из  свободного  воротника  халата.   Рослый,  плечистый  Марущак  в
щегольских сапогах и  халате до коленей смотрел на меня,  улыбаясь.  Давно я
его уже не видел -  с  той поры,  как уехал на работу в  совхоз.  И мне было
особенно приятно видеть его сейчас здесь.
     Никита оглядел палату, покрутил носом и, шумно придвинув стул, сказал:
     - Э, да у тебя, брат, здесь шикарно! Сам Керзон никогда не спал в такой
палате.
     - Лучше, чем на балконе? - спросил я.
     - Балкон -  это дикая природа джунглей,  -  ответил Никита.  - А здесь,
гляди, цивилизация. Морс - это здесь дают пить или домашний?
     - Здесь дают. Больничный, - сказал я.
     - А мне как раз пить хочется очень!  -  сказал Никита. - Можно? - И, не
дожидаясь ответа, он поднес к губам стакан морса.
     - Оставь,  Никита!  - прикрикнул на Коломейца Марущак. - Парень раненый
лежит, ему, может быть, каждую минуту пить захочется, а ты его грабишь.
     - Пей,  пей,  Никита,  -  поспешно сказал я.  -  Морса я  могу получить
сколько захочу.
     - Ну вот видишь,  я же сказал -  цивилизация! - обрадовался Коломеец и,
чмокая, стал пить морс.
     Худой выпуклый его  кадык зашевелился.  Коломеец даже глаза зажмурил от
удовольствия.
     - Хорошо!  -  сказал он,  облизываясь.  - Шикарно! Надо, пожалуй, и мне
лечь в больницу, чтобы меня поили бесплатно морсом.
     - Морс дают только тяжелобольным,  Никита,  -  сказал я как можно более
спокойно. - А тебя в больницу не возьмут, как бы ты ни просился.
     - Почем  ты  знаешь?  А  может  быть,  и  взяли бы?  -  беспечно сказал
Коломеец.  -  Вот если бы я  в  ту ночь пошел с  тобой к молотилке,  и меня,
наверное,  подбили бы.  Хотя нет...  -  добавил он важно.  -  Я бы скорее их
уложил. И не одного, а всю компанию.
     - А я что - разве кого-нибудь уложил? - спросил я, поднимаясь.
     - Здравствуйте!  -  Коломеец  засмеялся.  -  Совершил,  можно  сказать,
подвиг, а теперь незнайкой прикидывается.
     - Да я  ничего не знаю,  Никита.  Я  же как упал там,  на баштане,  так
только здесь и пришел в сознание.
     - Нет, в самом деле ничего не знаешь? - переспросил Коломеец.
     - Ну конечно, ничего! - подтвердил я.
     - Ну так мы тебе сделаем информацию. Ты не возражаешь, товарищ Марущак?
- обратился Коломеец к молчавшему Марущаку.
     - Вали рассказывай, а я помогу! - согласился Марущак.
     Бандиты, в которых я стрелял, шли издалека: их послала из Бессарабии на
советскую сторону на помощь атаману Сатане-Малолетке разведка сигуранца.
     Сатане-Малолетке в те дни, когда мы все работали в совхозе, приходилось
очень круто.
     В  город на усиление охраны границы прибыла из Москвы ударная группа по
борьбе с  бандитизмом.  В  ней были самые смелые,  испытанные чекисты.  Худо
пришлось бандитам!  Почти  каждую ночь  из  ворот  управления погранотряда и
окружного ГПУ  один  за  другим  выезжали в  соседние леса  небольшие отряды
ударников-чекистов.  Верхом,  в  кожаных  куртках,  с  тяжелыми  маузерами в
деревянных  кобурах,  ударники  мчались  на  сильных,  выносливых  конях  по
мостовым сонного города.  Подковы их  коней звонко стучали под  аркой Старой
крепости.  Выехав за город, на мягкие проселочные дороги, ударники пропадали
в ночной мгле,  и только в одном доме на Семинарской улице,  из которого они
выезжали, знали цель их поездки, знали их конечный маршрут.
     До рассвета горел в  том доме электрический свет.  Чекисты работали всю
ночь,  выполняя наказ Советского правительства:  очистить от бандитских шаек
пограничные районы  страны.  Направлял их  громить бандитов бывший начальник
Особого отдела корпуса Котовского Иосиф Киборт.
     Часто,   когда   ГПУ   подготовляло   крупные   операции,   на   помощь
ударникам-чекистам приходили курсанты из нашей совпартшколы и коммунары ЧОНа
- коммунисты и  комсомольцы из  городских  партийных и  комсомольских ячеек.
Нередко даже днем по  тревоге являлись все  они в  штаб ЧОНа на  Кишиневской
улице,  там  получали  винтовки  и  под  командой ударников-чекистов надолго
уходили из города прочесывать соседние леса.
     Оказывается, в то время как наша группа спокойно обмолачивала в совхозе
хлеб  нового  урожая,  те  курсанты,  которые  остались в  городе  вместе  с
Марущаком, тоже не сидели без дела.
     Казалось бы,  бандиты должны уходить подальше от города и особенно пуще
огня бояться совпартшколы,  но,  как рассказывал мне Марущак, все получилось
иначе.  У  бандитов были  друзья в  самом городе,  и  одним из  таких друзей
оказался старый  садовник Корыбко.  Оказывается,  он  служил в  епархиальном
училище,  где теперь помещалась совпартшкола,  еще при царе.  Когда в городе
установилась Советская власть, Корыбко по-прежнему захаживал в это здание.
     Нередко по  старой привычке он вынимал из кармана пальто тяжелые острые
ножницы и заботливо,  ни от кого не требуя за это денег, подстригал во дворе
перед главным зданием кустики туи,  срезал лишнюю поросль со стволов акации,
вырывал бурьян и  в  палисаднике.  К  старому садовнику привыкли,  и,  когда
понадобилось наводить  порядок  в  запущенном саду,  начальник  совпартшколы
зачислил Корыбко в  штат.  Как и другие сотрудники,  Корыбко получал обеды в
курсантской столовой и  целыми днями возился с  ножницами и  с цапкой в саду
или во дворе совпартшколы.
     Молчаливый,   неразговорчивый  и  тихий,  он  ни  в  ком  не  возбуждал
подозрений.  Часто,  заработавшись до  позднего времени,  Корыбко  оставался
ночевать в  своем складе около кухни;  там  у  него  стоял топчан,  покрытый
соломенным матрацем.  Никто не знал,  что у  старого садовника есть взрослый
сын по имени Збышко.
     Еще в первые месяцы после революции молодой Корыбко,  тогда еще студент
Киевского политехникума,  подался  в  Варшаву и  там  поступил на  службу  к
Пилсудскому.  Вместе с пилсудчиками он занимал Житомир. Потом, когда конница
Буденного выгоняла легионы Пилсудского с  Украины,  удрал  вместе с  ними  в
Польшу.  Старый  Корыбко,  как  только  в  наш  город  пришли красные,  стал
рассказывать своим соседям по Подзамче,  что его сын-студент умер в Киеве от
сыпного тифа. Соседи посочувствовали старику, пожалели его и вскоре позабыли
о том,  что у садовника был сын.  А Збышко продолжал жить, и, когда польской
дефензиве нужно  было  связаться с  бандами,  которые  гуляли  на  советской
стороне,  его послали для связи в  наш город.  И вот здесь молодому поручику
польской разведки очень пригодился его старый отец.  Часто,  когда надо было
переночевать или  получить пищу,  молодой Корыбко приходил к  своему отцу  в
совпартшколу и ночевал здесь -  то в саду,  то на чердаке, то в сушилке, где
садовник высушивал на медленном огне нарезанные кружочками груши или яблоки.
     Возможно,  долго бы еще никто не догадался о воскресшем из мертвых сыне
Корыбко, если бы не мой зауэр.
     Как раз в  ту ночь,  когда мы с  Петькой Маремухой шли в  сад пробовать
пистолет,  садовник Корыбко встретился на  окраине сада со  своим сыном.  Он
принес сыну ужин в курсантской алюминиевой миске с погнутыми краями.
     Вот она-то,  эта простая миска,  и помогла Марущаку узнать всю правду о
садовнике Корыбко.
     Когда  я  передал  Марущаку  алюминиевую  миску,   он  осторожно  начал
выяснять,  кто бы мог обронить ее в саду. Случилось так, что через несколько
дней к повару пришел