садовник Корыбко и попросил дать ему новую миску взамен
старой,  которую,  как  говорил садовник,  какой-то  "чертяка" унес  из  его
склада.
     Повар выдал ему новую миску и забыл об этом, но, когда Марущак стал его
расспрашивать,  не  пропала ли  из  кухни  какая-нибудь  посуда,  вспомнил о
пропаже и  пожаловался Марущаку,  что вот у  садовника кто-то  утащил миску.
Марущак  сделал  вид,  что  прослушал  это,  а  сам  стал  приглядываться  к
старику-садовнику. Вскоре он узнал, что садовник очень набожный человек и не
пропускает ни одной службы в  костеле.  Ночью же в саду,  когда я стрелял из
зауэра,  человек,  выстреливший в  ответ,  кричал по-польски "прендзе".  Но,
возможно, Корыбко смог бы отвести от себя все подозрения, если бы не история
с колокольным звоном.
     Когда  Марущак  узнал  от  меня  о  нашем  бывшем  директоре  трудшколы
Валериане Дмитриевиче Лазареве и  познакомился с ним,  он долго расспрашивал
Лазарева об  истории здания  совпартшколы.  Вдвоем  они  ходили  по  длинным
коридорам и старались выяснить причину загадочного колокольного звона. И вот
однажды Лазарев вспомнил историю,  рассказанную ему  когда-то,  еще когда он
был  гимназистом,  -  историю о  белой  монахине,  которая бродит  ночью  по
епархиальному училищу и  не может найти себе покоя,  созывая на богослужение
монашек-францисканок из давно закрытого католического монастыря.
     Откуда появилась легенда о  белой монахине,  кому она  была нужна,  для
чего ее выдумали?
     Давным-давно  долгие  годы   в   старинном  этом  здании  был   женский
францисканский монастырь. Огражденные высоким забором, жили в этом монастыре
монашки-францисканки,  иногда они  выходили в  мир  в  белых  своих сутанах,
ходили по селам, пробовали обращать в католическую веру крестьянок. Монахини
хотели,  чтобы больше католиков было в этих краях, чтобы больше было хорошей
земли у  монастыря.  Но русское правительство один за другим стало закрывать
костелы,  монастыри.  И  вот  однажды царским указом был закрыт католический
женский монастырь.  Вместо него  царь  приказал открыть женское епархиальное
училище для девочек из семей духовного звания.  В это мрачное и сырое здание
были  собраны  поповские дочки  со  всей  губернии.  В  монастырском костеле
устроили православную церковь.  В кельях сделали классы.  Из поповских дочек
отцы-настоятели должны были готовить воспитанных жен для служителей епархии.
Но  выгнанные из  своего  монастыря францисканки не  могли  простить русским
нанесенную обиду.  Они стали пугать их.  И  вот время от времени в коридорах
епархиального училища  стала  появляться высокая  женщина в  белом  и  молча
прогуливаться по зданию.
     Завидев ее, поповны визжали на все огромное здание.
     Слухи о  белой монахине проникали в город,  шляхтичи говорили,  что это
сам  господь бог  и  папа  римский мстят  русским за  то,  что  они  закрыли
монастырь,  что  появление белой монахини -  это  знамение божие,  что скоро
будет эпидемия чумы,  которая перекосит всех  православных,  и  только слуги
папского престола, католики, останутся в живых.
     Молодые поповны,  когда наступала темнота, боялись ходить по дортуарам,
собирались вместе, загораживали наглухо столами двери, а один раз начальница
училища, встретив около кухни белую монахиню, даже упала в глубокий обморок.
Нашли ее только утром на каменных плитах подвала.  Падая,  начальница набила
себе шишку.
     После  этого  случая  местный  исправник приказал  на  ночь  высылать в
епархиальное училище  наряды  полицейских,  и  -  странное дело  -  монахиня
исчезла,  но  зато время от  времени по коридорам стал разноситься заунывный
колокольный  звон.   История  появления  белой  монахини  и   причины  этого
колокольного звона в те далекие времена, откуда пришли к нам эти легенды, не
были обнаружены.  Возможно,  в  здание училища пробиралась пугать епархиалок
какая-нибудь  из   фанатичек-монахинь,   которые  после  закрытия  монастыря
разместились на  частных  квартирах  у  католиков.  Возможно,  потом,  когда
полицейские помешали  ей  проникать  в  здание,  она  через  кого-нибудь  из
подкупленных служащих училища продолжала давать  о  себе  знать  колокольным
звоном.
     Тайну  этого  колокольного звона  открыл Марущак,  когда я  находился в
совхозе.  Уже подозревая Корыбко в  том,  что тот связан с какими-то чуждыми
нам людьми,  Марущак однажды, когда Корыбко ушел молиться в костел, проник в
его склад,  где хранились всякие садовничьи инструменты. Ничего особенного в
этом складе не было,  если не считать католического молитвенника и вложенной
в него маленькой записочки, в которой было написано:

                                   "Отец!
     Завтра  в  9  вечера  жду  тебя  на  кладбище,  возле  склепа  каноника
Тшилятковского.
                                                                    Збышко".

     Тщательно обыскав весь склад,  Марущак собрался уже уходить,  как вдруг
заметил крошки черной сажи внизу у стены, как раз под дверцей дымохода. Было
лето,  время чистить трубы еще не наступило -  значит, старик-садовник лез в
дымоход  с  другой  целью.  Марущак  придвинул скамейку  и,  открыв  дверцу,
заглянул в  дымоход.  Там он увидел что-то белое.  Он засунул руку в дымоход
поглубже и вытащил тяжелый сверток.  В свертке,  завернутый в бумазею, лежал
маузер выпуска 1918 года с двумя запасными обоймами.
     Осторожно закрыв дымоход и отодвинув на старое место скамейку,  Марущак
помчался в  окружной отдел ГПУ  сообщить о  своей находке.  В  окротделе ГПУ
сразу выяснили,  что маузер Э  6838 за 1918 год принадлежал чекисту-ударнику
Грищуку,  которого две недели назад нашли убитым и брошенным в колодец около
пограничного местечка Витовтов Брод. Маузера при убитом не оказалось.
     В  ту  же  ночь садовник Станислав Корыбко был арестован.  При обыске у
него нашли две ампулы с ядом.
     Вечером на  следующий день на польском кладбище,  около склепа каноника
Тшилятковского,   был   арестован  и   молодой  Корыбко,   поручик  разведки
Пилсудского,  шпионивший также в  пользу английской разведывательной службы.
Когда  к   нему  подошли  ударники,   он  пытался  бежать  и  даже  пробовал
отстреливаться,  но его поймали,  отобрали револьвер, и вскоре он встретился
на допросе со своим отцом.
     Оказалось,  что Збышко был послан польской разведкой для связи в  банду
Сатаны-Малолетки.  Вместе с  бандитами,  у  которых не  хватало оружия,  они
должны были сделать налет на  оружейный склад совпартшколы.  Старый садовник
выведал, что в этом складе находится около двухсот винтовок, много наганов и
коробок с  боевыми патронами.  Он рассказал все это сыну,  а сын передал ему
яд.  Бандиты решили  прийти в  совпартшколу глубокой ночью.  Накануне старый
Корыбко должен был подбросить в котлы с курсантским ужином яд. Вместе с ядом
сын дал отцу на всякий случай и  маузер,  тот самый,  который двумя неделями
раньше он снял с убитого бандой Сатаны-Малолетки чекиста Грищука.
     Когда старик и  его  сын  были арестованы,  чекисты еще  раз  тщательно
обыскали склад садовника.  Посмотрели в дымоход.  Там они заметили то,  чего
второпях не смог обнаружить Марущак.  В глубине дымохода чернело привязанное
к  уходящей  куда-то  высоко  вверх  проволоке заржавленное железное кольцо.
Когда потянули его  сильно на  себя,  откуда-то  сверху послышался заунывный
колокольный звон.  Проволока из  нижнего этажа тянулась на самый верх и  там
была  прикреплена  к  замурованному  в  нише  небольшому  медному  колоколу.
Покрытый пылью и сажей,  этот колокол висел здесь, в здании, много-много лет
- видно,  еще до того времени,  как бродила по коридорам,  пугая епархиалок,
белая  монахиня.  Возможно,  колокол этот  давным-давно  замуровали в  стену
католические каноники -  агенты Ватикана,  для  того  чтобы пугать суеверных
монахов,  чтобы изредка выдавать этот таинственный колокольный звон за чудо,
за знамение божие.  И быть может,  в тайну замурованного колокола уже в наше
время  посвятил католика-садовника Корыбко кто-либо  из  городских ксендзов.
Стоило внизу,  из  кельи,  где  помещался сейчас склад  садовника,  потянуть
проволоку,  мгновенно раздавался тягучий колокольный звон,  тот  самый,  что
слышали  мы  с  Марущаком,  когда  бродили  во  время  чоновской тревоги  по
опустевшему зданию.
     - Для чего вы  звонили в  колокол?  -  спросили на допросе у  садовника
Корыбко.
     - Попугать хотел... коммунистов... - сказал, насупившись, Корыбко.
     - Что, разве коммунисты - епархиалки? - спросил следователь.
     - По глупости!  - сознался Корыбко. - Теперь это не модно - привидения.
Советская власть ликвидировала господ,  а  с  ними вместе и привидения.  А я
оплошал и себя зря выдал.
     Садовник Корыбко был арестован как раз в ту самую дождливую ночь, когда
я отправился один спать под стогом.
     Перешедшие границу  бандиты хотели  перебить курсантов около  пылающего
стога  и  затем  двинуться  дальше,   к  городу,   на  соединение  с  бандой
Сатаны-Малолетки.  Мои  выстрелы помешали бандитам выполнить этот план.  Они
даже не успели поджечь стог.  Когда,  услышав разрывы гранат около баштанов,
выбежали из  совхоза курсанты,  бандиты,  не  приняв боя,  махнули обратно в
Бессарабию. Но один из них не сумел уйти. Я ранил его пулей из своего зауэра
в  ногу,  пуля раздробила ему кость.  Оставленный своими товарищами,  бандит
пополз огородами к  Днестру,  и здесь,  уже у самой воды,  его нашел патруль
пограничников, прибежавший на выстрелы с соседней заставы.


        "МЕНЯ НАВЕЩАЕТ ГАЛЯ"

     Все  это  рассказали мне Марущак и  Коломеец,  сидя у  моей кровати.  Я
слушал их  жадно и  жалел,  что  мне  еще  не  так  скоро удастся побывать в
совпартшколе, посмотреть на монастырский колокол в размурованной нише.
     - А... мой пистолет нашли? - спросил я осторожно у Никиты.
     - Что за вопрос!  -  сказал Никита.  -  Он возле тебя лежал. Его сторож
утром подобрал. У Полевого на хранении сейчас твой зауэр.
     - А мне его назад отдадут?
     - Почему же? - удивился Марущак. - Запишут в чоновскую карточку номер и
отдадут.
     - В какую чоновскую карточку? Я же еще не комсомолец!
     - Ну, это, брат, сейчас только формальности остались, - сказал уверенно
Марущак. - Выздоравливай только поскорее!
     - И  на  собрание приходи!  -  добавил Никита важно.  -  Там посмотрим,
взвесим, разберем!
     - Да, приходи! - протянул я, вспомнив обиду, которую нанес мне когда-то
Коломеец. - Я приду, а ты опять мне выкинштейн устроишь.
     - У-у-ух,  какой ты злопамятный,  -  протянул,  смеясь,  Марущак.  - Не
бойся, мы на этот раз другого председателя выберем, доброго.
     - А я, по-твоему, кровожадный? - спросил Коломеец.
     - Ну, ясное дело... - сказал Марущак шутливо.
     В  эту минуту две санитарки с грохотом вкатили в палату высокую тележку
на роликах.  При виде этой тележки у меня сжалось сердце,  я сразу забыл про
моих гостей.
     - На перевязку! - объявила полная голубоглазая санитарка Христя.
     - Разве сегодня? - жалобно протянул я. - Лучше завтра. Не надо сегодня!
     - Фу, как не стыдно! Такой герой, и перевязок боится, - сказала Христя,
наклоняясь близко и подсовывая мне под спину сильную и мягкую свою руку.
     Перевязки мне  делал сам  доктор Гутентаг.  Вот и  сегодня,  когда меня
вкатили в светлую перевязочную,  он уже стоял наготове,  с пинцетом в руках,
низенький,  скуластый,  в надвинутой на лоб белой шапочке.  Только санитарки
переложили меня с носилок на твердый стол,  Гутентаг быстрыми шагами подошел
ко мне и сразу схватил меня за ногу. Он стал сгибать ее в колене, щупать. Я,
чуть  приподнявшись,  со  страхом  следил  за  цепкими  и  сильными пальцами
доктора.
     - Больно? - глухим грудным голосом спросил наконец Гутентаг.
     - Немножко! - протянул я, жалобно скорчив лицо.
     - Немножко не считается,  -  отрезал доктор и распорядился:  -  Снимите
бинты!
     Проворная  худенькая  сестра  Томашевич  принялась  распутывать  бинты.
Багровый длинный шрам со следами ниток по краям обнажился у  меня на груди в
том  месте,  где было вырезано ребро.  Гутентаг глянул на  шрам,  свистнул и
сказал:
     - Зажило отлично.  Через  пару  дней  можно  будет  ему  уже  наклеечку
прилепить. Смажете коллодием - и все. Понятно?
     Сестра,  обтирая  шрам  спиртом  и  накладывая на  него  чистую  марлю,
понимающе кивнула головой.
     Все  было ничего до  тех  пор,  пока она,  перебинтовав мне  грудь,  не
взялась за  кончики бинта на  голове.  Уже  заранее я  закусил нижнюю губу и
заелозил ногами по столу.
     - Что это за фокусы? - грозно спросил Гутентаг и нахмурился.
     - Больно, доктор! - заныл я сквозь зубы.
     - Злее будешь,  -  бросил доктор. - В следующий раз не дашь, чтобы тебе
под ноги гранаты бросали.  Тоже вояка!  Сам должен целехонек быть, а врага -
на землю. Понял?
     Я понял,  что доктор заговаривает мне зубы, и со страхом прислушивался,
как  сестра  Томашевич легкими  и  быстрыми  пальцами разматывает бинт:  все
меньше и меньше оставалось его на голове,  и вот, наконец, последний хвостик
мелькнул перед  глазами.  Я  зажмурился.  Теперь начиналось самое  страшное:
сестра начала потихоньку отдирать подушечки, наложенные на раны.
     - Ой, ой, ой, ой! - заныл я. - Тише, ой!
     - Терпи, терпи, - бубнил где-то рядом доктор.
     Я уже не видел доктора, не видел сестры, глаза мне застилали слезы, они
лились по лицу, соленые, горячие, я слизывал их языком с губ. Это было очень
больно,  когда сестра отдирала тампоны,  они присохли к выросшим вокруг раны
волоскам, я вертелся на твердом столе от боли, махал руками, подвывал.
     - Ну,  будет!  Слышишь, все уже, все! - кричал мне в ухо Гутентаг, но я
все еще лежал, болтая ногами, ничего не слыша и подвывая.
     - Видите,  -  тихо  сказал  доктор сестре,  -  обошлись без  трепанации
черепа, и все хорошо получается. Крепкий парень! - Он похлопал меня по ноге.
     Хорошо было возвращаться в  палату после перевязки:  предстояло два дня
спокойной жизни без мучений.
     Длинные,  покрытые  кафельными  плитами  коридоры  тянулись  через  все
здание,  тележка грохотала на  этих плитах,  проплывали мимо узкие сводчатые
окна,  за  ними  виднелось  синее-синее  небо,  далеко,  за  Должецкий  лес,
опускалось солнце.  Как хотелось мне в эти минуты туда,  на волю,  в лес,  к
знакомым хлопцам!
     Меня подвозили уже к  палате.  Я  увидел сидящих на  дубовой скамейке в
коридоре Сашку Бобыря,  Петьку Маремуху и...  Галю.  Галя была здесь! Милая,
дорогая моя  Галя пришла навестить меня!  Я  готов был спрыгнуть с  носилок,
подбежать к Гале, поздороваться. Маремуха вскочил и, шагая рядом с тележкой,
поспешно забормотал:
     - Швейцар не хотел нас втроем пускать к тебе,  Василь,  так я побежал к
Гутентагу, и нас пустили!
     Петька хотел зайти вместе со  мной в  палату,  но Христя подняла руку и
сказала:
     - Подождите, ребята. Вот уложим раненого на койку, и тогда зайдете.
     Лежа  на  свежих  взбитых подушках,  покрытый серым  ворсистым одеялом,
концы  которого  Христя  аккуратно  подоткнула вокруг  матраца,  я  встретил
гостей.  Первой подошла к  моей  постели Галя.  Я  словно впервые увидел ее.
Очень она  была хорошенькой,  самой красивой,  самой родной для  меня в  эту
минуту.  Она покраснела,  смутилась, а кончики маленьких ее ушей побагровели
от волнения.  Подавая мне теплую руку,  которую я пожал изо всей силы,  Галя
сказала тихо:
     - Ты получил мое письмо, Василь? Я ответила сразу...
     - Не получил.  Но это пустяки.  Получу,  наверное. Привезут. Там и вещи
еще мои остались, - буркнул я, смущаясь. Не хотелось, чтобы Сашка и Маремуха
узнали о нашей переписке.
     - А я думала...  -  протянула Галя.  - Очень больно, Василь? - спросила
она, кивая на мою забинтованную голову.
     - Так себе, - ответил я беспечно.
     - А  кто  тебе  операцию делал,  Василь?  -  полюбопытствовал конопатый
Бобырь.
     - Гутентаг.
     - Ну,  тогда,  значит,  не  больно было.  Когда он  меня оперировал,  я
никакой боли не чувствовал, - шмыгая носом, сказал Бобырь.
     - Сравнил тоже!  -  обиделся я. - У тебя простая заноза была, а здесь -
видишь! - И я показал рукой на свои раны.
     - Ну,  положим,  не простая заноза, а целая щепка, - возразил Бобырь. -
Она до самой кости вошла.
     - У тебя до кости, а у меня череп разломан так, что мозг видно!
     - Мозг? - с ужасом спросил Маремуха.
     - Ну да,  -  ответил я как можно более спокойно.  -  В двух местах мозг
видно. - Я искоса поглядел на Галю.
     Она  тоже  испуганно  смотрела  на  мою  перебинтованную голову.  Чтобы
поддать жару и выставить себя еще большим мучеником, я сказал небрежно:
     - Но это пустяки.  Вот заживут немного раны,  тогда доктор припаяет мне
под кожей такие золотые пластинки. Крепче кости будут!
     - Оловом припаяет? - спросил Бобырь.
     - Оловом?  Нет, зачем... Не оловом... Есть такой... Ну, понимаешь, есть
такой клейстер особый. Я забыл название, - едва вывернулся я.
     - А  ты слышал,  Василь,  что вашего Корыбко арестовали?  Теперь в  сад
можно будет лазить сколько угодно!  -  сказал Маремуха.  -  Я тебе раньше не
хотел говорить, потому что...
     - Все знаю...  -  сказал я.  -  Мне курсанты рассказывали...  А...  что
Котька теперь делает?
     - Котька перебрался к своему Захаржевскому,  -  объяснил Маремуха. - И,
знаешь, он теперь посещает комсомольскую ячейку печатников.
     - Нет, правда? - не поверил я.
     - Ага!  - подтвердил Бобырь. - На каждое открытое собрание приходит. И,
наверное, скоро заявление подаст в комсомол.
     - Ничего не выйдет из этого!  -  отозвалась неожиданно Галя.  -  Все же
знают,  что Котька недаром к  меднику поступил.  Он  хочет себе стаж рабочий
получить - вот что!
     Я  смотрел на  Галю и  не  верил своим ушам.  Ведь еще  так недавно она
ходила с ним,  а сегодня...  Я радостно смотрел на Галю,  на ее высокий лоб,
густые мягкие волосы, зачесанные назад и заложенные по краям за уши, на чуть
вздернутый нос.  Галя отвела в сторону зеленоватые глаза,  поправила вязаную
кофточку и сказала смущенно:
     - Что ты смотришь,  думаешь, неправду говорю? А вот правду... Да он сам
мне рассказывал об этом...
     - Кто? Котька? Что рассказывал? - полюбопытствовал Маремуха.
     - Ну да,  Котька. Вот когда Василь уехал, - Галя кивнула в мою сторону,
- он пришел ко мне домой и говорит: "Пойдем на гулянье"... Ну... мы пошли. А
по дороге Котька открыл кошелек и стал хвастаться:  "Я тебя, говорит, сейчас
на  каруселях покатаю:  видишь,  говорит,  сколько денег!  А  все,  говорит,
заработанные.  Но деньги,  говорит,  пустяки.  Денег еще больше будет. Самое
главное -  стаж.  Вот  проработаю еще  немного,  нагоню себе рабочего стажа,
тогда никто и не пикнет, кем был мой папа, с рабочим стажем я далеко пойду".
     - И  ты...  и  ты  с  ним  еще  говорила после  этого?  -  спросил я  с
возмущением.
     - Зачем? - сказала Галя спокойно. - Я говорю: "Не надо мне твоих денег,
не надо карусели, а ты жулик и бесчестная личность". Повернулась и ушла.
     - Правда, Галя? - спросил восхищенно Маремуха.
     - Спроси у него сам, если не веришь, - сказала Галя.
     - Надо мне очень тоже!  -  буркнул презрительно Петька.  -  Я с ним три
года не разговариваю.
     - Что, молодые люди, пришли навестить страдальца?
     Я  быстро оглянулся,  а  ребята вскочили.  На пороге палаты,  улыбаясь,
стоял Полевой.  Голова его была выбрита наголо и загорела так же сильно, как
и лицо.
     - Сидите,  сидите.  Что вы переполошились? И я сяду, - сказал Полевой и
схватил свободную табуретку.
     Подвинув ее к  моей кровати,  Полевой шумно уселся и посмотрел на меня.
Сели и хлопцы. Оправив голубенькое платье, осторожно села на табуретку возле
Полевого Галя.
     - Ты не сердись,  Василь,  что я  не зашел к тебе вчера,  как только мы
приехали: дела много было у меня. Но я послал