жия бастиона темную
кучу бурьяна. Мы с Куницей первые бросились к ней и быстро  очистили  могилу
от  кустиков  колючего  перекати-поля,  не  просохшей  еще  лебеды,  мелкого
подорожника и полыни. На  желтом  суглинке,  посреди  увядшей  травы,  сразу
обнажилась та самая квадратная каменная плита,  которую  мы  притащили  сюда
вместе с Петькой Маремухой.
   Веточки жасмина уже засохли Сторож начисто их смел.
   - Здесь и закопали! - сказал Куница.
   Опустив голову, Омелюстый печально смотрел на  могильную  плиту.  Постояв
так молча несколько минут, он  внезапно  выпрямился  и  тихо,  сквозь  зубы,
сказал:
   - Какого человека загубили... панские наймиты... Сколько добра он мог  бы
еще принести Украине!
   Потом он круто повернулся к сторожу и приказал ему:
   - Ты, старик,  присмотришь  еще  немного  за  могилой.  Мы  тут  памятник
поставим.
   Сторож молча кивнул головой.
   - А вы из какой башни смотрели? - повернулся к нам
   Омелюстый.
   - А вот из той крайней, высокой... Видите окно большое? -  показал  я  на
Папскую башню.
   - Оттуда? - удивился Омелюстый. - И как только  вас  не  заметили,  прямо
удивительно... Ну, ваше счастье, ребята.
   - Да я уж и то, товарищ начальник, думал, как они туда забрались... Какая
нечистая сила их туда понесла?
   - Ладно, ладно, будет тебе, нечистая сила...- криво  улыбнувшись,  сказал
сосед. - Пойдемте-ка домой, хлопцы, старику спать пора.
   По дороге из крепости к мосту, у самого  подземного  хода,  мы  встретили
часового. С винтовкой наперевес он медленно  прохаживался  вдоль  крепостной
стены.
   - Что он - мост охраняет? - тихо спросил Куница у  Омелюстого,  когда  мы
прошли мимо.
   - От бандитов! - ответил Омелюстый. - Ты вот спать уляжешься,  а  он  всю
ночь будет ходить здесь, чтобы в город бандиты не заскочили. Понятно?
   - Понятно! - откликнулся Куница.
   - А если понятно, то бегите, басурманы, домой. Вам спать пора,  -  сказал
он и, заметив, что нам не очень-то хочется  покидать  его,  добавил:  -  Ну,
нечего, нечего, ступайте. Завтра выкупаетесь.
   - Пойдем, Юзька! - с обидой в голосе позвал я Куницу. Раз не хочет, чтобы
мы вместе с ним купались, не надо. Мне обидно,  что  Омелюстый  считает  нас
маленькими. "Спать пора!" Тоже выдумал!.. Куница, оглядываясь, пошел за мной
по пятам. Белая рубашка соседа смутно маячила возле самого берега. Видно, он
уже стал раздеваться.

   Через неделю в Старую крепость из города с красными знаменами, с венками,
обвитыми траурными  лентами,  пришли  военные  и  рабочие  -  члены  местных
профсоюзов: печатники, коммунальники, железнодорожники.
   Смеркалось. Погода стояла пасмурная, осенняя. Совсем непохоже  было,  что
на дворе июль. Тучи,  мрачные,  черные,  плыли  по  небу  на  запад.  Сухой,
холодный ветер рвал тугие полотнища знамен, поднимая  с  земли  пыль,  сухую
траву.
   Мы с Куницей вошли в Старую крепость последними, позади колонны.
   Нашей могильной плиты уже не было.  У  подножия  зеленого  бастиона,  над
могилой Сергушина, подымался гладкий простой  памятник  из  серого  мрамора.
Посредине памятника не очень четкими буквами была выбита надпись:


   Памятник  обнесен   железной   свежевыкрашенной   решеткой   Около   нее,
нахмурившись, без фуражки, стоит курчавый  Омелюстый.  Он  держит  под  руку
молодую невысокую девушку в синей косыночке. Девушка плачет. Пряди ее темных
каштановых волос выбились из-под косынки и падают на мокрые от  слез  глаза.
Кто она? Сестра, знакомая или чужая, вспоминающая свое собственное  горе?  А
может, это та самая девушка,  с  которой  познакомился  Сергушин,  когда  по
ночам, разыскивая друзей, смело бродил по занятому врагами городу?
   Среди военных, рядом с нашим квартирантом Полевым, сняв засаленную кепку,
стоит мой отец. Около него, выстроившись в две шеренги от могилы до  Папской
башни, стоят рабочие - типографщики, мукомолы с мельницы Орловского, рабочие
электростанции.  Среди  служащих  городской  больницы  я   узнал   провизора
Дулемберга; он облокотился на палку, седой, сухопарый.
   На бастион взобрался командир Тилигуло-Березанского полка. Коренастый,  в
светло-зеленом казакине, он несколько  минут  молча  стоял,  держа  в  руках
форменную  фуражку  с  вогнутым  козырьком.  Потом  он  стал  говорить.  Над
притихшей толпой очень ясно прозвучали его первые отрывистые, жесткие слова.
   Командир говорил, что донецкий шахтер Сергушин погиб  за  дело  Советской
власти от руки  петлюровцев.  Командир  рассказывал,  как  еще  при  гетмане
Окоропадском Сергушин из подполья вел борьбу с оккупантами Украины,  собирая
вокруг себя и воспитывая самых лучших  людей  нашего  города  -  печатников,
слесарей, мукомолов.  Командир  вспоминал  о  жертвах.  принесенных  рабочим
классом ради счастливого будущего трудящихся. Он призывал всех отомстить  за
смерть Сергушина.
   Порывистый северный ветер то и  дело  подхватывал  речь  командира  и  то
заглушал отдельные слова и фразы, то, наоборот, проносил их по всему  двору,
над седыми обомшелыми башнями.
   Мы с Куницей краем уха улавливали обрывки горячей  командирской  речи,  и
все яснее в нашей памяти всплывало то недавнее солнечное утро, когда  здесь,
под этим вот бастионом, враги Украины расстреливали Сергушина.
   Я вспоминал,  как  пришел  он  к  нам  тогда,  зимой,  в  своей  стеганой
солдатской кацавейке, в пушистом заячьем треухе - поздний и нежданный ночной
гость. Казалось, это было вчера.
   И сундук, на котором он лежал в ту ночь, стоит все там же,  у  окна.  Еще
цела керосиновая лампа, при неясном, мигающем свете которой он показывал мне
на стене такие потешные фигурки.
   Вот,  как  сейчас  вижу,  подходит  к  его  постели  тетка.  Тихо  шаркая
войлочными туфлями, она несет нашему  гостю  большую  кружку  горячего  чая,
настоянного на сушеной малине. Сергушин благодарит тетку и,  высунув  из-под
вороха одежды худую, тонкую руку, берет чашку.
   Рука дрожит - вот-вот горячий чай расплещется прямо на  одеяло.  Наблюдая
за гостем со своей постели, я про себя ругаю тетку - не  могла  подвинуть  к
сундуку стул,  что  ли?  Но  все  обходится  благополучно.  Отпив  несколько
глотков,  Сергушин  осторожно  ставит  чашку  на  подоконник,  за  кружевную
занавеску. Кружка дымится на подоконнике, точно непогашенная папироса.
   Заметив, что я слежу за ним, Сергушин вдруг ни с того  ни  с  сего  хитро
подмигивает мне.  А  потом  на  стене  появляются  китайские  тени.  Они  то
подпрыгивают к самому потолку, то становятся маленькими-маленькими  -  точно
мыши.
   Никогда  я  не  забуду  взгляда  Сергушина  -  простого,  веселого,  чуть
хитроватого...
   Речи окончены. К памятнику осторожно кладут принесенные венки. Они сплошь
покрыли посыпанный  желтым  песочном  могильный  бугорок.  Несколько  венков
какая-то пожилая женщина повесила на железную ограду. Черно-красные траурные
ленты развеваются на ветру.
   Толпа,  плотно  окружавшая  могилу,  редеет,  расступается,   и   теперь,
украшенная венками, она становится видна отовсюду, даже от подножия  Папской
башни.  Красноармейцы  подняли  винтовки.  Щелкнули   затворы.   Кто-то   из
командиров  подал  команду.  Огненные  пучки  пламени  взлетели   вверх,   к
сумрачному, туманному небу,  гулкое  эхо  прокатилось  по  крепости  и  вмиг
унеслось налетевшим ветром далеко-далеко, на Заречье.
   От ружейных залпов и от грустной, торжественной песни "Вы жертвою пали  в
борьбе роковой" стало еще печальнее - так, будто на землю  выпал  сырой,  до
костей пронизывающий осенний дождь.
   МЕНЯ ВЫЗЫВАЮТ В ЧЕКА
   Прошла неделя после  открытия  памятника  Сергушину.  Однажды  спозаранку
Марья Афанасьевна разбудила меня:
   - Вставай, к тебе Петька пришел!
   Какая нелегкая принесла Петьку в  такое  время?  В  окна  брызжет  раннее
солнце, оно выглядывает из-за крыши крольчатника.
   Постель отца гладко застлана, на столе стоит недопитая чашка чаю.  Видно,
отец недавно ушел из дому.
   Сонный, неумытый, я выбегаю во двор
   Петька ожидает меня у калитки. У него  какой-то  странный,  встревоженный
вид.
   - Ну, чего надо? Ты бы еще ночью прилез!
   - Василь, знаешь, доктора арестовали! И Григоренчиху тоже!  -  выпалил  в
ответ Маремуха.
   - Когда?
   - Да сегодня! Вот  только-только,  на  рассвете.  А  знаешь  как?  Доктор
услышал, что к нам стучат, прибежал к папе в одних  кальсонах  и  давай  его
будить. "Спрячь меня, ради бога, спрячь!" А потом, когда  увидел,  что  папа
отворять пошел, в погреб запрятался. Не  в  тот,  что  во  дворе,  а  в  наш
маленький, который под кухней. Мама там с вечера на лесенке поставила кислое
молоко, так он в темноте все крынки. поколотил. А  те  с  винтовками  вошли,
зажгли лампу, полезли за ним в погреб. Он упирался, не хотел  сам  вылезать.
Его вытащили, будто кабана. До чего он грязный был! Кальсоны в глине, руки в
простокваше, даже ухо выпачкал...
   - Вещи взяли?
   - Ничего! Горничная ихняя куда-то убежала - наверное, боится,  что  и  ее
арестуют. А вещи у нас остались - все чисто: и ковры, и шкафы, и  кровати  -
все у нас. И коняка. Я ее теперь поить буду.
   - И все это ваше будет, да?
   - Наше? - Петька помедлил. - Нет,  заберут,  наверное,  в  клуб,  что  на
Житомирской. Туда же все реквизированное свозят - диваны, зеркала. Там театр
показывать будут и туманные картины, и все даром... А знаешь, Васька,- вдруг
спохватился Маремуха, - это, наверное, мой папа все рассказал  про  доктора!
Вчера утром к нам пришел Омелюстый. Он в дом не заходил а попросил, чтобы  я
тихонько вызвал ему папу. Я вызвал, и они долго в кустах над скалой  сидели,
потом папа с Омелюстым куда-то пошел. А вернулся и уж больше с  доктором  не
говорил. Вот я и думаю: папа, наверное, рассказал про него в суде, правда?
   - Ребята, а где здесь Манджура живет? - послышалось в эту минуту рядом.
   Я даже отпрыгнул в сторону. Около калитки стоял  красноармеец  -  молодой
веснушчатый парень. Он был подпоясан солдатским ремнем с двуглавым орлом  на
медной пряжке. Под мышкой у красноармейца была зажата тетрадка, а в руках он
держал тоненький синий конверт.
   - Папы дома нет! Он в типографии.
   - В типографии? А кто же пакет примет?
   - Я сейчас позову тетю. Подождите.
   - Погоди! - строго окликнул меня красноармеец. - Тетю, тетю! А сам-то  ты
грамотный?
   Я утвердительно кивнул головой.
   - Сын его?
   - Да.
   -  Ну,  вот  видишь,  -  улыбнулся  красноармеец.  -  Распишись,   только
поаккуратней,- приказал он, подавая мне раскрытую книжку.
   - Ищи-ка  тут  Василия  Манджуру,  а  рядом  крестик.  Возле  крестика  и
распишись.
   - Василия? Да ведь папу зовут Мирон! - ответил я.
   - Мирон?.. Мирон?..- озабоченно  протянул  красноармеец,  но  тотчас  же,
тряхнув головой, решил: - Ничего, какая разница:  Мирон,  Василий?  Это  наш
писарь опять напутал. Расписывайся.
   Прижав к колену книжку, я написал свою  фамилию.  У  меня  дрожала  рука.
Второе "а" я написал косо и залез на соседнюю клетку.
   Красноармеец взял обратно разносную книгу,  отдал  мне  конверт  и  пошел
прочь.
   Петька Маремуха сразу потребовал:
   - А ну, покажи!
   Усевшись на крылечке, мы стали разглядывать  этот  тоненький  конверт,  в
который была  вложена  какая-то  бумажка.  Она  прощупывалась  пальцами.  На
конверте крупными буквами было написано:
   "Здесь, Заречье, Крутой переулок, дом 3, Василию Мироновичу Манджуре".
   - Васька, ведь это тебе письмо! Открой, - сказал Маремуха.
   Петька прав! Меня зовут Василий, а по отчеству Миронович. Но ведь я ни от
кого никогда не получал еще писем. Кто бы это мог писать мне?
   - Нет, это, наверное, ошибка, - медленно ответил я  Петьке.  -  Я  покажу
папе, пускай он разберется.
   - Вот чудак! Боягуз! -  еще  больше  засуетился  Петька.  -  Ну,  разорви
конверт, что тебе стоит?
   Теперь мне уже просто хотелось подразнить Петьку.
   - Тебе какое дело? Мое письмо: хочу - открою, хочу - нет.
   Петька обиделся.
   - Я давно знаю, что ты не товарищ! - тихо протянул он.
   - Я не товарищ? Да? Ну, тогда убирайся! Ищи своего Котьку! Уезжай к  нему
в Кременчуг! - набросился я на Маремуху.
   Петька, вконец обиженный, встал, зашмыгал носом и, не  сказав  ни  слова,
поплелся к калитке.
   Мне стало совестно: я ни за что ни про что обидел его. Он хороший хлопец,
что ни говори!  Догнать  разве?  Да  ну,  не  стоит.  Все  равно  до  вечера
забудется.
   Но что же в конверте?
   Я осторожно разорвал конверт и достал сложенную вдвое беленькую  бумажку.
Когда я читал ее, буквы, напечатанные  на  машинке,  прыгали  у  меня  перед
глазами:

   Гр. В. М. Манджура!
   Уездная Чрезвычайная комиссия вызывает Вас на 5 августа к 10 часам утра к
следователю т Кудревич (Семинарская улица, ј 2, комната 12, 2-й этаж).
   За неявку ответите по закону.
   Комендант ЧК Остапенко.

   Письмо прислано из того большого двухэтажного дома на Семинарской  улице,
в котором помещается Чрезвычайная комиссия. Окна нижнего этажа в  этом  доме
затянуты решетками. В палисаднике растут высокие серебристые тополя, и  тень
от них по утрам падает на Семинарскую  улицу.  Круглые  сутки  вокруг  этого
здания ходят часовые в буденовках. Я знаю, что за железными решетками сидят,
дожидаясь суда,  два  петлюровских  министра,  графиня  Рогаль-Пионтковская,
владелец водяной мельницы Овшия Орловский  и  много  петлюровских  офицеров.
Когда ушел Петлюра, эти офицеры остались здесь, в нашем уезде,  и  поступили
на службу украинскими попами в атокефальную церковь. Они поддерживали  связь
с теми бандитами, которые грабят людей на одиннадцатой версте за городом.
   Но зачем я нужен Чрезвычайной комиссии? Может, хотят принять меня в  юные
разведчики, чтобы я помогал ловить петлюровцев по селам?  А  в  самом  деле?
Приду я завтра туда, дадут мне  коня  и  кожаное  седло,  дадут  две  бомбы,
винтовку и скажут: "Поезжай!" Что, не поеду? Конечно, поеду! Не смогу  разве
ловить этих петлюровских офицеров? Еще как смогу! Ведь в  отряде  Чека  есть
хлопец чуть-чуть постарше меня. Он часто пролетает галопом по улицам и  даже
на мосту, где нельзя ездить быстро, несется  как  сумасшедший.  Этот  хлопец
носит  черную  каракулевую  кубанку  с  красным  верхом  и  кожаную  куртку,
перепоясанную портупеями. Ему выдали  маузер  в  деревянной  кобуре,  и  он,
пуская лошадь рысью, всегда поддерживает его рукой. Куница мне говорил,  что
всю семью этого мальчика порубали в Проскурове бандиты из  шайки  Тютюнника,
только он один уцелел и убежал к большевикам.
   Как  мы  завидуем  этому  мальчику,  когда  он,  не  глядя  на  прохожих,
пришпоривая своего пятнистого коня, прижавшись грудью к луке  седла,  скачет
по Житомирской к себе, в Чрезвычайную комиссию! Кто бы из мальчишек ни шел в
эту минуту по улице, каждый обязательно остановится и долго-долго глядит ему
вслед.
   Все знают этого паренька у нас в городе. Вот бы мне поступить  к  нему  в
помощники! Да я бы каждого его  слова  слушался,  лишь  бы  можно  было  мне
скакать с ним вдвоем где-нибудь в поле, знать, что нас дожидаются в  городе,
как настоящих красноармейцев. Только вряд ли возьмут меня на  такую  службу.
Ведь этот парень, наверное, и в боях бывал, и с петлюровцами  воевал  -  его
все знают...
   Мне хотелось догнать Петьку, показать ему  повестку,  похвастаться  перед
ним, трусишкой.
   Или, может, побежать к Юзику? Нет, не стоит. Потерплю лучше до завтра,  а
потом расскажу все.
   Как медленно тянется время!
   К счастью, я вспомнил, что Кожухарь как-то просил меня поискать  японских
патронов. У его приятеля в штабе полка есть большой, разламывающийся  надвое
револьвер - смит-вессон.  А  к  этому  смит-вессону  очень  хорошо  подходят
японские винтовочные патроны.
   - Вот разыщи - постреляем! - пообещал Кожухарь.
   Надо поискать. Ведь у  меня  где-то  на  чердаке  запрятана  обойма  этих
японских патронов. Их было пять штук - продолговатых блестящих  патронов  из
красной меди, с тоненькими пульками и плоскими аккуратными капсюлями.
   Где только они?
   Я полез на чердак и долго искал там патроны в душном, пыльном  полумраке.
Но обойма где-то затерялась. Я так и не смог ее  найти,  и  это  было  очень
жалко. Потом я долго кормил заячьей капустой  крольчиху,  потом  побежал  на
огород поглядеть, как дозревают тяжелые, сочные помидоры. До самого вечера я
никак не мог найти себе места. Хотелось, чтобы поскорее проходило время.
   Вечером из типографии пришел отец. Я сразу бросился к нему и,  протягивая
повестку, сказал:
   - Посмотри, тато, что мне прислали!
   Он осторожно поднес ее к глазам и стал читать.  Я,  выжидая,  смотрел  на
отца. Отец был в черной нанковой блузе, от него пахло типографской краской.
   - Ну что ж, - отдавая мне повестку, сказал отец, - иди, если зовут.
   Потом, немного помолчав, отец улыбнулся и добавил:
   - Это тебя Омелюстыи все сватает.
   - Куда сватает, папа?
   - Вот  погоди,  все  узнаешь!  -  загадочно  улыбнулся  отец,  подходя  к
умывальнику. - А самое  главное  -  не  бойся,  говори  только  правду.  Там
справедливые люди работают. Товарища Дзержинского ученики.
   Слова отца меня немного успокоили. Но  все  равно  время  тянулось  очень
медленно. Лег спать я с петухами, но заснуть долго не мог. Я прислушивался к
ровному, спокойному храпу отца и все  обдумывал  его  слова.  Куда  же  меня
сватает Омелюстый? Зачем  меня  вызывают  на  Семинарскую?  Кто  такой  этот
Кудревич, который будет меня завтра допрашивать?

   Утром я сорвался с постели первым, Отец и тетка  еще  спали.  Тихонько  я
выбежал во двор и, ополоснув холодной водой лицо, вышел на улицу.
   Дорогой я ощупывал запрятанную в карман повестку. На улице  было  тихо  и
прохладно. Над забором, увитым "кручеными панычами", жужжали  мухи.  Который
теперь час? Кто его знает: быть может, шесть, а быть  может,  девять.  Летом
солнце всходит очень рано, и доверять ему опасно.
   На крепостном мосту ходил часовой. С винтовкой  в  руках,  в  шинели,  он
медленно прохаживался вдоль перил. Он еще охранял город от бандитов. А вдруг
в самом деле когда-нибудь бандиты попытаются ворваться в город?
   Ведь они прячутся недалеко отсюда - в  соседних  лесах,  но  особенно  их
много на одиннадцатой  версте.  В  этом  месте  Калиновское  шоссе  окружено
густым, дремучим лесом с глухими оврагами и лощинами. Этими оврагами бандиты
часто подкрадываются до самого шоссе и  грабят  проезжих  крестьян,  убивают
коммунистов и даже нападают  на  красноармейцев.  Они  могут  в  любую  ночь
обогнуть город со стороны крепости и,  убив  часового,  ворваться  в  центр.
Недаром каждую ночь ревком и комитеты бедноты снаряжают  дежурства  жителей.
Жителям выдают в ревкоме винтовки и патроны, они  ходят  с  ними  по  улицам
города.
   На  зеленом  заборе  высшеначального  училища  развешаны  кожаные  седла.
Дощатые ворота училища распахнуты. Во  дворе  дымится  походная  кухня.  Под
самым крыльцом на траве  сохнет  белье.  На  Губернаторской  площади  пусто.
Напротив губернаторского дома виднеется убранный еловыми ветвями  деревянный
помост. С этого помоста во время революционных митингов говорят речи.
   Минуя Губернаторскую площадь, узеньким проулочком я подошел к типографии.
Она была еще закрыта. На ступеньках крыльца сидел сторож. Часовые стрелки на
ратуше  показывали  половину  восьмого.  Мне  оставалось  ждать  еще  два  с
половиной часа. "Пойти разве домой? Нет, домой все равно не пойду", -  решил
я и медленно, не спеша пошел  дальше  по  Тернопольскому  спуску,  на  Новый
бульвар. Навстречу все чаще  и  чаще  стали  попадаться  одинокие  прохожие.
Проехала телега с пятью красноармейцами. В руках они держали ружья.  Обгоняя
телегу, галопом проскакал всадник, одетый в черное, с  полевым  биноклем  на
груди.
   Как мне хотелось повстречать сейчас кого-нибудь из знакомых хлопцев! Если
бы они только знали, куда я шел! Я бы, пожалуй, показал им синий конверт или
краешек повестки, где на машинке напечатана моя фамили