ак только мы переехали сюда,  я заметил,  что под крышей флигеля свили
себе  гнездо  скворцы.  Они  изредка  залетали  туда,  юркие,  рябенькие,  с
темно-синим отливом.  А  недавно я  уже слышал писк птенцов.  С  каждым днем
птицы  пищали  все  громче;  когда  подлетал к  гнезду  старый скворец,  они
высовывали из  дыры в  стене желтые клювы,  и  каждый из  них норовил первым
ухватить принесенного червяка.  Целыми днями  из-под  крыши слышался громкий
писк:  лишь к  вечеру,  когда солнце скрывалось за  кладбищем,  накормленные
досыта птенцы затихали,  а  довольные и  усталые старики-скворцы взлетали на
соседнюю акацию и  начинали петь.  Вот и сейчас какой-то из них затянул свою
вечернюю песню.  Сквозь  редкую листву акаций я  видел  черную грудку птицы,
задранный кверху тоненький и  дрожащий его  клюв.  Скворец то  передразнивал
иволгу,  то  запевал  соловьем,  то  свистал,  как  чиж,  то  чирикал совсем
по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса
курсантов.  Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька
Маремуха. Он запыхался и покраснел.
     - Я...  меня  не  пускали  к  тебе...  Насилу  уговорил...  часового...
Давай...
     Я глядел на Петьку и ничего не понимал.
     - Давай... побежали.
     - Куда?
     - Ты ничего не знаешь?.. Побежали...
     - Да куда, скажи?..
     - Борцы приехали! - выпалил Петька.
     Этих слов было достаточно,  чтобы я, забыв обо всем, побежал за Петькой
на улицу.
     Уже за воротами Петька на ходу бросил:
     - Я не знаю,  когда начало. Может, в десять, а может, в девять. Но если
в девять часов, тогда опоздали.
     - А где борются?
     - В клубе совторгслужащих.
     - Много?
     - Ой, много!.. И Али-Бурхан... И Дадико Барзашвили... Все...
     - А билеты?
     - Не журись!
     - Верно, самые дорогие остались?
     - Не журись, я говорю!
     - Хорошее дело - не журись!
     - Есть билеты... Понимаешь? - радостно сообщил Петька, едва поспевая за
мной.  -  Один борец,  Лева Анатэма-Молния,  здоровый такой... тише, не беги
так...  здоровый такой...  принес до  папы  ботинки чинить...  Увидел меня и
говорит: "Хочешь, хлопчик, на борьбу пойти?" Я говорю: "На какую борьбу?" Он
говорит:  "Как,  разве у вас афиш еще нет?" Я говорю:  "Нет".  Он говорит...
тише,  Васька... он говорит: "Вот негодяи, еще не выклеили афиши, - говорит,
- сбора не будет..." Тише...  И дает мне сразу три контрамарки.  "На тебе, -
говорит, - приходи в клуб, посмотри, как я положу чемпиона Азии Али-Бурхана.
А за это,  -  говорит,  -  скажи всем своим знакомым,  что мы приехали...  И
выступаем у совторгслужащих".
     - А ты сказал?
     - Спрашиваешь!  Целый день бегал,  говорил,  всем хлопцам сказал...  До
Сашки Бобыря на Подзамче бегал...
     Не  верилось -  правду  ли  говорит Петька?  Стриженный под  польку,  с
большими мясистыми ушами,  он  бежал вприпрыжку рядом со  мной по тротуару и
тяжело сопел.
     - А где контрамарки? - спросил я.
     - Есть... есть...
     Петька залез в карман штанов, потом в другой и остановился.
     - Погоди, где ж они? - бледнея, спросил он.
     Мне даже показалось,  что мокрая прядь волос зашевелилась на  Петькином
лбу,  но тут Петька подпрыгнул и быстро сунул два пальца в кармашек рубашки.
Он вытащил оттуда сложенную вдвое розовенькую бумажку.
     - Фу... Напугался! - сказал он с облегчением. - Думал, потерял. Смотри!
- И Петька на ходу развернул бумажку.  Действительно, в потной его руке было
три билета.
     - Это ж настоящие билеты!
     - Ну не все равно - билеты чи контрамарки. Факт - пройдем.
     - А третий куда?
     - Третий? Продадим и конфет купим.
     - "Конфет,  конфет"!  -  передразнил я Петьку.  - Ты что - маленький?..
Давай, знаешь, лучше... возьмем Галю на борьбу...
     - Галю? А она разве дома? Давай, если дома! - быстро согласился Петька.
     Галя,  к счастью, оказалась дома, и мы не дали ей даже переодеться. Она
пошла с нами в город в простеньком сером сарафане, набросив на плечи вязаную
голубую кофточку-безрукавку.
     Уже издали,  выйдя из  переулочка на Центральную площадь,  мы заметили,
что  борьба еще  не  начиналась:  все восемь окон зала клуба совторгслужащих
были освещены. А часы на городской ратуше показывали четверть десятого. Одно
из двух: либо начало назначили в десять, либо не пришла публика.
     Мы  подошли ближе и  увидели,  что еще не собралась публика.  На дверях
клуба висела длинная,  напечатанная оранжевыми буквами афиша, но мы не стали
ее разглядывать,  а по узенькой каменной лестничке поднялись на второй этаж.
Петька Маремуха отдал контролеру,  седенькому старичку в зеленой вельветовой
куртке, наши билеты, старичок оторвал контроль и дал нам дорогу.
     В ярко освещенном зале были выстроены простые сосновые скамейки. В зале
недавно вымыли пол,  он  весь был покрыт мокрыми пятнами,  даже на скамейках
поблескивали капли воды. Я стер рукавом воду с наших мест, и мы уселись.
     - Хорошие места, правда? - гордо спросил Петька и оглянулся.
     - Ничего, - сказала Галя. - Но там, в первом ряду, было б лучше.
     - Ну,  лучше! - протянул Петька. - Ничего не лучше. Ты просто ничего не
знаешь.  Это если театр,  тогда лучше,  а  борьбу надо отсюда,  с четвертого
ряда, смотреть.
     - Почему с четвертого?  -  поддерживая Галю,  сказал я.  - С первого же
лучше видно?
     - Лучше-то лучше,  но там сидеть опасно.  Ты знаешь,  что в  Проскурове
было? Там один борец другого как схватил да как бросил его через себя, а тот
как  полетит в  зал  и  ногами одну женщину чуть-чуть не  убил.  В  больницу
увезли. Правда, правда! Не смейтесь.
     - Я одного не понимаю,  -  сказала Галя,  -  отчего все эти борцы такие
здоровые?
     - Ну,  отчего!  -  важно ответил Петька.  -  Во-первых, они каждый день
выжимают гири,  а потом - ты знаешь, что они кушают? Не знаешь? Думаешь, как
обыкновенные люди? Совсем нет. Во-первых, они едят сырое мясо - раз? Посолят
и едят. Потом они пьют сырые яйца. И кровь пьют...
     - Ну, это ты, Петька, не ври, - перебил я Маремуху. - Откуда кровь?
     - Откуда?  -  выкрикнул Петька и даже вскочил от обиды. - Ты думаешь, я
вру,  да?  А вот и не вру.  Ты знаешь,  что меня сегодня Лева Анатэма-Молния
спросил? Вот догадайся.
     - Не знаю.
     - А вот что. Вышли во двор, а он говорит: "Скажи, Петя, где у вас здесь
можно крови достать?" Я говорю:  "Какой крови?" А он смеется и говорит:  "Ты
не пугайся, не пугайся, не человечьей. Мне, - сказал, - обыкновенная кабанья
кровь нужна, сырая. Я должен пить сырую кровь".
     - Ну, а ты что ему сказал? - спросил я.
     - Идите,  говорю,  до  колбасника Гржибовского,  он каждый день кабанов
режет, у него есть.
     - Ну и сбрехал. Откуда каждый день? - сказал я Петьке. - Это раньше, до
революции,  он резал каждый день, а после того как убили его Марка, он хвост
совсем поджал. Теперь он режет только перед ярмарками, когда базар.
     - Много ты знаешь, - протянул Петька обидчиво.
     - А вот и знаю.  Что я,  не жил рядом с ним? Жил. И все видел. Тихий он
стал - как-никак сын петлюровец был у него и бандит...
     - Значит,  сырая кровь силу прибавляет. Смотри! А я не знала! - сказала
Галя.
     - Еще бы,  -  ответил Маремуха уверенно,  -  она здорово полезна. Ты же
знаешь Сашку Бобыря?  Так вот у этого Сашки была самая настоящая чахотка. Он
кашлял -  спасу нет.  Тогда его мама стала его лечить.  Каждый день утречком
Сашка ходил на  бойню и  пил  там сырую кровь.  Много выпил.  Стаканов сорок
выпил.  И  что ты думаешь?  Поправился.  Да и сейчас иногда пьет.  Говорит -
вкусная.
     - Фу, противно! - Галя поморщилась и закрыла глаза.
     - Тише, смотри! - сказал Петька.
     В  зал один за  другим вошли музыканты из пожарной команды.  В  медных,
хорошо начищенных касках,  в плотных желтых куртках,  с большими серебряными
трубами,  они прошли, тяжело стуча сапогами, в угол зала, под сцену, и стали
рассаживаться.  Ноты  были  приколоты у  музыкантов на  спинах,  лишь первая
четверка не  имела перед собой ничего -  видно,  все  они  играли по  слуху.
Капельмейстер Смоляк -  низенький горбатый человек в  белой вышитой рубашке,
подпоясанный сыромятным пояском,  лысый  и  большелобый,  поднял палочку,  и
оркестр заиграл для  начала веселый марш "Прощание друзей".  Под звуки этого
громкого марша из фойе,  из курилки,  с  улицы стала сходиться публика.  Мне
было не по себе:  казалось,  что билеты наши фальшивые и  нас могут вывести.
Было неприятно и то, что рядом с нами никто не сидел, неуютно было.
     В эту минуту из двери, ведущей на сцену, вышел Котька Григоренко. Этого
еще недоставало!
     Важный  и   нарядный,   в  батистовой  рубашке,   сквозь  которую  ясно
просвечивали упругие мускулы,  подпоясанный кавказским ремнем  с  воронеными
язычками,  Котька медленно спустился по  лесенке и,  покачивая плечами,  как
борец, подошел к первой скамейке и уселся.
     Трудно было удержаться, и я сказал Гале как можно ехиднее:
     - Гляди, кавалер твой пришел.
     - А брось!  - сказала Галя безразлично и даже рукой махнула, но, видно,
ей неприятно стало,  что Котька не поздоровался с ней. Погас свет, и занавес
зашевелился.   Петька  Маремуха  заерзал  на  скамейке.  Подымаясь,  занавес
накручивался  на  деревянную  палку.  Вот  свернулась  лира,  и  мы  увидели
освещенную сцену. Декораций не было, лишь позади висел черный кусок сукна.
     На сцену выбежал тот самый седой старичок, что отрывал у нас билеты. Он
успел переодеться, вместо зеленой вельветовой куртки на нем была длинная, до
колен,  бархатная толстовка с поясом и черным бантом на шее.  Старичок низко
поклонился,  и  в  ту же минуту в  зале послышался шум.  Обгоняя друг друга,
зрители мчались на первые места. Кто-то больно ударил меня локтем в спину. С
грохотом упала на пол скамейка во втором ряду,  несколько человек перелетели
через нее;  каждый, усаживаясь, точно квочка, раздвигал руки, ноги, стараясь
занять как можно больше места.
     - Побежали,  сядем там!  -  охваченный общим волнением,  шепнул Петька,
вскакивая.
     - Сиди! - цыкнул я. - Куда бежишь? Смотри!
     Все  скамейки  уже  позанимали,   а  двое  опоздавших  медленно,  будто
прогуливаясь по залу, возвращались обратно.
     Старичок поднял руку и сказал:
     - Уважаемые граждане!  По  совершенно непредвиденной случайности судьбы
наш  мировой чемпионат посетил ваш  замечательный древний город.  Сейчас  вы
увидите здесь лучших богатырей нашего времени.  То,  что вы увидите, надолго
останется у вас в памяти, и, поверьте мне, ваши дети и внуки позавидуют вам.
Но я  должен извиниться,  уважаемые граждане,  мы даем программу в несколько
измененном виде. Дело в том...
     В зале стало очень тихо, и все насторожились.
     - Дело в том,  -  очень твердо сказал старичок, - что чемпион Кавказа и
Каспийского моря Дадико Барзашвили не приехал...
     - Обман! - закричали позади. Кто-то протяжно свистнул. Затопали ногами.
     - Минуточку! - закричал старичок. - Ничего не обман!
     - Самый  настоящий шахер-махер!  -  подымаясь,  закричал басом  высокий
широкоплечий человек в плоской, слегка засаленной кепке.
     Это  был Жора Козакевич,  литейщик с  завода "Мотор".  Говорили,  одной
рукой он свободно выжимает мельничный вальц.
     - Вы думаете, обман, да? - закричал Козакевичу старичок. - А я говорю -
не  обман.  Дадико Барзашвили ехал с  нами.  Он всей душой мечтал побывать в
этом  уважаемом городе,  но,  увы,  непредвиденная ирония судьбы!  В  городе
Одессе, - старичок повысил голос, - в городе Одессе в самую последнюю минуту
Дадико Барзашвили покусала бешеная собака.  По  настоянию врачей он  остался
делать прививки.  Но чтобы не огорчить уважаемую публику,  -  старичок обвел
глазами зрительный зал,  -  мы расширяем нашу программу.  Волжский богатырь,
мастер   стального  зажима,   Зот   Жегулев,   принимает  вызов   любого  из
присутствующих здесь  и  согласен  бороться до  полной  победы...  Итак,  мы
начинаем... Маэстро, прошу марш...
     Когда все борцы, сотрясая деревянную сцену и выпячивая мускулистые свои
груди,  прошли  в  "параде-алле"  перед  публикой  и  скрылись за  кулисами,
старичок  в  бархатной толстовке попросил на  сцену  трех  человек,  знающих
французскую борьбу.  Первым поднялся туда седой железнодорожник в  форменной
фуражке,  за  ним  -  начальник штаба  частей  особого назначения Полагутин,
коренастый и  черноволосый военный в  красных брюках,  сапогах со  шпорами и
белой  гимнастерке.  Недоставало третьего  -  старичок  выжидающе  глядел  в
зрительный зал.  И  тут  очень  легко  на  сцену выскочил Котька Григоренко.
Оправляя батистовую рубашку,  он  смело  подошел  к  старичку распорядителю,
пожал ему руку и уселся рядом с Полагутиным на венском стуле в глубине сцены
у  низенького,  покрытого зеленым сукном столика.  Как он  ни храбрился,  но
видно было,  что ему не по себе там,  на сцене.  Котька положил на стол свои
кулаки и  все  время,  пока не  началась борьба,  смотрел на  них.  Задавака
проклятый!  Везде и всюду он старался быть первым,  всюду совал свой нос. Ну
вот сейчас кто его просил идти на  сцену?  Разве он знает хорошо французскую
борьбу?  Ничего подобного!  Так всякий ее знает - и я и Петька Маремуха. Мне
было очень неприятно,  что Котька сидит перед нами,  что Галя сможет его все
время разглядывать.  Котька красивее меня. Она может полюбить его, и тогда я
останусь в  дураках,  с  опасением думал я  и  мечтал:  скорее бы начиналась
борьба!


        "МАСТЕР СТАЛЬНОГО ЗАЖИМА"

     Первые две пары боролись неинтересно:  видно было,  что их выпустили на
затравку;   но   вот   когда  распорядитель  объявил:   Али-Бурхан  -   Лева
Анатэма-Молния! - в зале зашумели и все уставились на сцену.
     Духовой оркестр играл добрых минуты три  -  борцы не  выходили.  Должно
быть, они набивали себе цену.
     Наконец, покачиваясь, из-за кулис первым вышел чемпион Азии, знаменитый
Али-Бурхан.
     Коренастый,   рябой,  стриженный  ежиком  и  остроголовый,  с  широкой,
оплывшей грудью,  тяжело ступая, он подошел к рампе. Медленно раскланялся и,
точно желая проверить,  не провалится ли сцена,  топнул ногой по деревянному
ее  полу  так  сильно,  что  электрическая лампочка вверху замигала,  словно
перегорая.  Через  плечо  у  Али-Бурхана была  надета синяя атласная лента с
двумя медалями.  Не спеша Али-Бурхан снял ее и  подал распорядителю.  В  эту
минуту из-за кулис выскочил Лева Анатэма-Молния, и я сразу перестал смотреть
на Али-Бурхана.  Загорелый,  с  очень гладкой,  блестящей кожей,  с выбритой
головой,   в  парчовых  трусиках,  Лева  Анатэма-Молния  двигался  по  сцене
крадучись, точно на цыпочках.
     - Это он дал контрамарки! - шепнул Петька.
     - Тише! - цыкнул я.
     Лева Анатэма-Молния поклонился и запрятал шнурок,  выбившийся наружу из
легкого  ботинка,  пошаркал  подошвами по  толченой канифоли и  повернулся к
Али-Бурхану.  Командир конвойной роты Полагутин взял со стола никелированный
звоночек и потряс им.
     Борцы сразу же, не успел затихнуть звоночек, стали ловить друг друга за
руки.  Али-Бурхан мне  совсем не  нравился,  и  я  очень  хотел,  чтобы Лева
Анатэма-Молния положил его.
     Но это было не так-то просто.
     Али-Бурхан только кажется с  виду  таким  толстым,  неповоротливым.  Он
старый и  хитрый борец.  Нагнув морщинистую,  всю в жирных складках шею,  он
крепко стоит на раздвинутых ногах и почти не двигается с места, только узкие
и хитрые его глаза перебегают вслед за Левой.
     Анатэма-Молния  не  знает,   с   какой  стороны  удобнее  схватить  ему
Али-Бурхана.  Вот он намерился взять его под мышки.  Раз,  два!  - ничего не
вышло... Али-Бурхан ударил тяжелыми своими руками по загорелым рукам Левы, и
Анатэма-Молния снова забегал вокруг него.
     Али-Бурхан на ходу схватил Леву за руку, потянул его на себя.
     Лева растянулся на земле, вскочил.
     Али-Бурхан обошел раз вокруг Анатэмы-Молнии.  Обходит второй.  Чего ему
спешить? Он примеривается.
     Поднял тяжелую и волосатую руку да как хлопнет Леву по шее!  "Макароны"
- так я и знал!
     Лева покачнулся,  но устоял. Али-Бурхан хлопает его вторично. Еще! Еще!
Он,  словно  фуганком,  строгает тяжелой  рукой  Левину  шею.  На  весь  зал
разносятся эти  отрывистые глухие удары.  Затылок у  Левы  побагровел,  лицо
налилось кровью, колени разъезжаются.
     - Ему ж больно! Что он делает? - выкрикнула Галя.
     - Довольно! - закричали в заднем ряду.
     Командир  Полагутин  взял   колокольчик.   Али-Бурхан  заметил  это   и
выпрямился.
     Он  невольно пожимает плечами  и  сразу  грудью  наваливается на  Леву.
Анатэма-Молния всем телом рухнул на ковер.  Али-Бурхан хватает его и  быстро
выворачивает  на  спину.   Ну  конечно!  Сейчас  на  обе  лопатки.  Остается
каких-нибудь два вершка, и Лева коснется спиной ковра.
     Обеими волосатыми лапами Али-Бурхан жмет Леву к  земле.  Анатэма-Молния
опомнился,  он  пробует стать в  мост,  он  хочет сделать стойку на голове и
выскользнуть,  он упирается головой о сцену,  доски прогибаются под ним,  но
уже поздно. Кряхтя и посапывая, Али-Бурхан прижимает его к земле. Все меньше
и меньше становится зазор между ушибленной спиной Левы и ковром,  все меньше
и меньше... Готово... А может, еще вывернется? Вывернись, выскользни, да ну,
скорее,  скорее!  Чего же ты ждешь?.. Эх, поздно! Зажав в руке колокольчик и
позванивая шпорами, подбегает к борющимся главный судья, командир Полагутин.
Заглядывает  вниз.   Выходят  из-за  стола  старик  железнодорожник,  Котька
Григоренко.
     Звонок.
     Лучше б его не было!
     - Вот жалко!  То  он забил ему баки теми "макаронами",  -  спрыгивая со
скамейки, бормочет Петька Маремуха.
     Галя побледнела. Глаза у нее испуганные.
     Судьи совещаются. Выбежал из-за кулис и подбежал к ним распорядитель. И
сразу от судей он подошел к рампе. Поднял руку. В зале шумно. Хлопают.
     - Анатэма-Молния, браво! - крикнули совсем рядом.
     - Анатэма! - тоненьким голоском закричал Маремуха.
     - Лавочка! Сговорились! - крикнули совсем рядом.
     Распорядитель ждет. Ну, говори, уже тихо!
     - После  захвата руки  через  плечо чемпион Азии  знаменитый Али-Бурхан
положил  чемпиона  Кубани  Леву   Анатэму-Молнию  правильно!   -   выкрикнул
распорядитель и кивнул капельмейстеру Смоляку.
     Оркестр играет туш.
     Важный, надутый Али-Бурхан раскланивается. Раз. Другой. Третий.
     Лева Анатэма-Молния,  отряхивая с  трусов пыль и  не  глядя на публику,
поклонился только один раз и, потирая ушибленную ляжку, убежал за кулисы.
     Один,  с сольным номером, выступает чемпион Житомира Иосиф Оржеховский,
красивый,  поджарый борец в  красных трусиках.  Он  широкоплечий,  с  хорошо
развитыми бицепсами,  тонкой талией.  Кожа у него плотная,  совсем без жира.
Недаром он так свободно ложится спиной на доску,  сплошь усаженную гвоздями.
Эти острые гвозди густо вылезают из  доски -  кажется,  что все они вопьются
Иосифу Оржеховскому в кожу.  Но ничего. Спокойно, скрестив на груди руки, он
лежит на этих гвоздях, словно на перине. Звучит военный вальс "Душа полка".
     Когда,  легко соскочив на ковер,  Оржеховский поворачивается к  публике
спиной,  на его коже всюду заметны маленькие точечки, но крови не видно. Вот
кожа! Как у кабана.
     Оржеховский свободно бегает по этой же длинной доске босыми ногами,  он
укладывается на  скамейку и  подсовывает себе под голову,  под лопатки,  под
ноги  остриями вверх  три  казацкие шашки,  он  заколачивает голой ладонью в
скамейку длинные гвозди - пять гвоздей подряд! Он гнет на груди толстый прут
железа,  он  разрывает крепкую цепь,  тут же,  на  сцене,  он  разбивает две
бутылки, толчет их в медной ступке, высыпает затем осколки стекла в фанерный
ящик из-под спичек и становится туда ногами. В ящик, ногами на стекло!
     И все ему сходит благополучно!
     Перерыв...
     Выйти?  Не стоит! Еще