Зальешься своей же кровью - раньше или позднее..."
     - Эти строчки относятся к  зиме тысяча девятьсот сорок первого -  сорок
второго года,  -  сказал Лазарев и посмотрел на портрет, с которого улыбался
нам  худощавый хлопец  с  золотыми  шевронами капитана  дальнего плавания на
рукавах.
     ...Под стеклом в  витрине лежали изуродованные сошки и  ствол немецкого
пулемета "машингевера".  На  его  вороненой стали  виднелись тусклые  пятна.
Возможно,  то  была кровь моего польского друга Юзика и  его  боевых друзей,
найденных мертвыми у этого пулемета.
     - Когда Стародомский понял,  что к вокзалу ему не прорваться,  - сказал
Лазарев,  -  он  и  его  товарищи залегли с  этим  пулеметом в  кустах около
развилки  и  втроем  задерживали вражескую  мотопехоту,  не  пропуская ее  к
крепости. Вы только подумайте: втроем на открытом почти месте они сдерживали
под огнем лавины врагов!  Подзамчане,  жившие поблизости,  рассказывают, что
фашисты свели на  эту  огневую точку огонь двух  батарей,  накрыли ее  огнем
полковых минометов, и лишь после этого им удалось подавить ее...
     Мы шли по заросшей жимолостью и сурепкой крепостной стене к тому самому
месту, где пробирался сюда, к осажденному гарнизону, Юзик Куница.
     Оглушая нас  дробным треском мотора,  вынырнул из-за  Должецкого леса и
медленно поплыл над  нашими головами желтоватый "кукурузник".  "Не профессор
ли это летит из Львова по вызову Елены Лукьяновны?" - подумал я.
     - А вы знаете,  друзья,  кто одним из первых описал наш город? - сказал
Лазарев.
     - Кто? - спросил Маремуха.
     - Поэт Батюшков! Он ведь служил здесь!
     - Настанет еще время,  - мечтательно сказал Петро, - когда вы, Валериан
Дмитриевич,  отведете  в  своем  музее  почетный уголок  еще  одному  нашему
школьному товарищу.
     - Кому именно? - оживился директор заповедника.
     - Александру Бобырю!
     - Я такого не помню.
     - Где вам упомнить Сашу Бобыря,  если и  нас вы  признали с  трудом!  -
заметил Маремуха.  -  Александр Бобырь учился в нашей школе, потом перешел в
фабзавуч.  Затем попал к Азовскому морю.  Стал увлекаться авиацией. Собирали
они,  собирали один неисправный учебный самолет вместе с  приезжим летчиком,
раздобыли к  нему недостающие детали,  а  потом как взмыли над морем!  Мы  и
смекнуть не успели, что и как, а уж Саша нам с неба рукой машет...
     - Но  этого еще мало для того,  чтобы увековечить память вашего друга в
музее, - осторожно сказал Лазарев. - Сейчас летают сотни и тысячи юношей.
     - А  мы и  не думаем,  что за один только этот первый рискованный полет
нужно увековечить память Бобыря, - ответил Петро. - Саша отличился другим. В
тысяча   девятьсот   тридцать   шестом   он   добровольно  поехал   помогать
республиканской Испании.  Он  летал там  на  "курносых",  сбил два  самолета
"савойя" и,  кажется,  три "юнкерса" и погиб в воздушном бою под Теруэлем. В
газете "Мундо обреро" о  нем некролог был.  Уже после я познакомился с одним
испанским  летчиком.  Фернандес  некто.  Его  обучал  полетам  Саша  Бобырь.
Фернандес мне и  фотографию его показывал.  Стоит наш Сашенька в  обнимку со
смуглым испанцем на полевом аэродроме.  Оба в комбинезонах. Смеются. А вдали
- горы.  Как я жалею, что не выпросил тогда у Фернандеса этот снимок! Сейчас
бы передал его вам.
     - Не журись,  Петро, - сказал я, - каких только встреч не бывает в наше
время!  А вдруг твой Фернандес командует партизанским отрядом где-нибудь под
самым носом у Франко?  И карточка та все еще при нем? И может быть, настанет
час, когда Фернандес и его партизаны свободно, не боясь испанских жандармов,
покажут нам могилу Бобыря?
     - А уж если доведется вам побывать там, - сказал Лазарев, замедляя шаг,
- то я вас очень попрошу -  возьмите земли немножко с той могилы! Я выставлю
ее в  музее и напишу:  "Земля Испании,  за свободу которой пролил свою кровь
юноша из Подолии Александр Бобырь!"
     - Валериан Дмитриевич,  -  сказал,  помолчав,  Маремуха,  - свяжитесь с
историками Львова.  Пусть  напишут  вам,  как  вели  себя  защитники  Старой
крепости,  освобождая от фашистов и Львов. Туда же первыми ворвались как раз
танкисты-уральцы.  Танкист с  Урала  Александр Марченко поднял  над  ратушей
Львова красное знамя.  Все эти факты представляют несомненный интерес и  для
вашего  музея.  Сделайте особую витрину:  боевой путь  на  запад  танкистов,
которые освобождали подольскую землю!
     - Хорошая мысль!  -  согласился Лазарев.  -  Но, собственно, защитников
Старой  крепости  осталось  мало.  Большинство бойцов,  которыми  командовал
старший лейтенант Стецюк,  погибли.  Те же из них, что уцелели - до момента,
когда соединились Первый и Второй Украинские фронты,  -  так измотались, что
на  некоторое время их оставили во втором эшелоне.  Стецюк,  как узнал,  что
главные  силы  Советской Армии  подошли  к  Подолии  и  фашисты заорали свое
"капут",  сказал  товарищам:  "Ну,  пока  все.  Свою  задачу мы  выполнили".
Повалился тут  же,  под  башней Кармелюка,  на  мокрую землю  и  проспал без
перерыва пятнадцать часов!  Будили его,  будили -  ничего не вышло.  Приехал
командир бригады, глянул на спящего, махнул рукой и сказал: "Не троньте его.
Пусть спит. И орлу нужен отдых!"
     - А что же с Димой, Валериан Дмитриевич? - спросил я.
     - Плохо с  Димой!  -  ответил Лазарев.  -  Уже в последний день обороны
снаряд из  "тигра" разбил Архиепископскую.  Вместе с  обломками башни тяжело
контуженный Дима упал во двор. До сих пор он не может сказать ни слова...
     - Позвольте!  Так это к нему профессора из Львова вызвали? - воскликнул
я. - Как же я раньше не догадался!
     - Уже вызвали? Очень хорошо! - обрадовался Лазарев.
     - Возможно, это он и пролетел сейчас на "кукурузнике", - сказал я.
     - Сходим давай к Диме, а, Василь? - загорелся Маремуха.
     - Сходим!  -  согласился я.  - Раз ты сегодня остаешься в городе, у нас
времени хватит.  К тому же я знаю Елену Лукьяновну.  Она его лечит и, думаю,
пропустит нас.
     Вездеход подполковника Маремухи примчал нас на базарчик. Мы купили Диме
гостинцев:  домашней,  пахнущей чесноком и дымом свиной колбасы, яиц, краюху
свежего  пеклеванного  хлеба   с   тмином,   несколько  колючих  молоденьких
огурчиков,  масла,  завернутого в мокрый тыквенный лист, и букет пахучего, в
капельках утренней росы жасмина.
     Увидела нас со всем этим Елена Лукьяновна и замялась.
     - Как быть с вами,  право,  не знаю!  -  развела она руками.  - Полчаса
назад Диму начал осматривать профессор.  Сейчас он  отлучился на  телефонную
станцию.  Хочет вызвать Ленинград.  Я могу пропустить вас к больному,  но на
одну минутку.
     Мы  ожидали найти на  койке лихого забияку,  не знающего в  жизни слова
"нет".  Ведь таким представлялся нам по рассказу Лазарева Дима -  хлопчик из
далекой  Сибири.  А  перед  нами,  чуть  приподнявшись  на  подушках,  лежал
удивительно тихий, застенчиво улыбающийся, чуть-чуть скуластый паренек.
     Комендант одной  из  сторожевых башен  крепости и  кавалер ордена Славы
посмотрел на нас,  облаченных в чистые накрахмаленные халаты, с удивлением и
надеждой.  Быть может,  ему показалось,  что это новые профессора успели так
быстро примчаться сюда из Ленинграда на каком-нибудь особом, сверхскоростном
самолете?
     Чтобы  рассеять  недоумение мальчика,  Петро  принялся  солидным баском
выкладывать ему, кто мы такие и почему решили его навестить.
     Скуластое  лицо  Димы  все  расплылось  в  улыбке,  стоило  ему  только
услыхать,  что  Петро  -  подполковник того  же  самого корпуса,  с  танками
которого и он,  Дима, дошел до подольской земли. Он порывисто приподнялся на
худеньких локотках и,  усевшись,  протянул сперва Маремухе,  а потом уже мне
неестественно бледную мальчишескую руку с синими жилками.  Давая понять, что
говорить не может, Дима помахал ладошкой перед ртом.
     - Все уладится,  Дима, не горюй! - утешал я сибирского мальчика. - Люди
годами слепыми были,  и то им сейчас наука зрение возвращает, а твою болезнь
вылечат и подавно.
     - Ну  как,  будешь  в  следующий раз  чучело из  музея  за  живую  козу
принимать?  -  спросил  Маремуха,  улыбаясь  и,  видимо,  желая  развеселить
хлопчика.
     Тот, напрягая память, наморщил гладкий лоб. Упрямая складка появилась у
него над  переносицей.  И  вдруг Дима,  вспомнив случившуюся с  ним  смешную
историю, рассмеялся.
     В  больничном коридоре послышались гулкие  шаги.  Походкой решительного
человека,   привыкшего  чувствовать  себя  как   дома  в   любой  больничной
обстановке,  в  палату быстро вошел высокий врач  в  белом халате.  Воротник
плотно облегал его крепкую, жилистую шею. Это и был профессор из Львова.
     Мы отошли со своими стульями подальше от койки.
     Профессор искоса глянул на  нас и  принялся рассматривать рентгеновский
снимок.  Пришедшая с  ним  Елена  Лукьяновна застыла у  изголовья мальчика в
почтительном ожидании, держа наготове ватку и какие-то пробирки.
     - Перейдем  к  исследованию чувствительности,  -  сказал  профессор,  и
что-то  знакомое послышалось в  глуховатом его  голосе.  "Где я  видел этого
человека раньше?" - ломал я себе голову.
     Профессор,  не  обращая больше внимания на  нас  с  Маремухой,  долго и
внимательно исследовал больного.
     Елена Лукьяновна прикрыла обе половинки окна,  выходящего на Больничную
площадь.  Прозрачное стекло отдалило стук  двигателя на  ожившем после войны
заводе "Мотор" имени  Григория Петровского.  Когда  знакомый с  детства стук
четырехтактного двигателя умолк,  мне  вспомнилось вдруг,  как  некогда и  я
лежал  в  этой  больнице,  раненный  бандитами,  шедшими  из-за  Днестра  на
советскую сторону по приказу румынской сигуранцы.
     Каким пустяковым казалось мне сейчас то ранение по сравнению с тем, что
испытал этот хлопчик!  Сколько надо было мужества, чтобы почти неделю лежать
одному с  трофейным пулеметом у  амбразуры Архиепископской башни,  следя  за
дорогой и  стреляя до  того  мгновения,  пока,  ослепленный быстрой вспышкой
тяжелого снаряда,  он не был сброшен в грохоте и пыли к подножию разрушенной
башни!
     - Ну,   милый,   -   сказал  профессор,   закончив  осмотр,   -   будем
оперироваться.  На  мозг  давят  мелкие  осколки снаряда и  обломочки кости.
Они-то и лишили тебя речи.  Я вызвал лучшего хирурга из Ленинграда.  Сегодня
первым самолетом он вылетает во Львов.  Сейчас и  тебя заберу туда,  в  свою
клинику. Осколки вынем - песни запоешь! Согласен?
     Мы  не видели лица Димы.  Но,  по-видимому,  заслоненный от нас плотной
фигурой профессора,  он  кивнул  ему  "да",  потому  что  профессор сказал с
облегчением:
     - Вот и прекрасно! Я знал, что ты молодчага.
     Когда мы зашли к  Елене Лукьяновне в ординаторскую,  там по навощенному
паркету расхаживал профессор.  Он уже снял халат,  и  я  увидел на сером его
костюме планки с ленточками боевых орденов.
     Обрывая начатый до нас разговор,  профессор резко махнул рукой,  и этот
его жест как бы осветил в памяти мои первые встречи с ним.
     - Прошу познакомиться,  профессор,  -  сказала Елена Лукьяновна.  - Вот
этот товарищ - инженер из Ленинграда... - Она показала рукою на меня.
     - Да  мы уже,  по-моему,  знакомы,  -  сказал я,  улыбаясь.  -  Однажды
портфель профессора принес мне большое счастье...
     - Мы знакомы?  - озадаченно переспросил профессор. - Позвольте... Какой
вы портфель имеете в виду?
     - Однажды,  двадцать лет  назад,  в  этом же  самом городе фабзавучники
выбрали своего делегата в  Харьков.  Он должен был поехать туда и  спасти от
закрытия  здешний  фабзавуч,   который  порывался  ликвидировать  украинский
националист Зенон Печерица.  Но вот беда:  у делегата не было портфеля, куда
сложить   все   бумаги.   Тогда   обратились  с   просьбой   к   заведующему
оргинструкторским  отделом  окружкома  комсомола  Панченко,   и   он   отдал
фабзавучнику, едущему в столицу, свой портфель... Вы ведь Панченко?
     - Панченко,  -  сказал профессор.  -  А вы...  Постойте... Ты - Василий
Манджура!
     И  хотя один мой друг советовал,  чтобы быть здоровым,  во всех случаях
жизни  подальше убегать от  докторов,  я  с  величайшей радостью бросился на
широкую, слегка пахнущую лекарствами грудь профессора...
     Давно уже  "кукурузник" протрещал в  небе  и  сразу же  за  Карвасарами
повернул на Львов,  увозя туда профессора и его нового пациента, а я все еще
не мог опомниться от неожиданной встречи.
     За то короткое время,  что провели мы вместе в ординаторской, профессор
успел рассказать мне свою судьбу.  В  конце двадцатых годов он  оставил пост
секретаря  губкома  комсомола  одного  из  приволжских городов  страны  и  с
путевкой ЦК ВЛКСМ поехал учиться в Ленинград, в Военно-медицинскую академию.
Ему еще посчастливилось видеть живого академика Павлова. От него лично после
одной из лекций он услышал знаменитые слова, записанные впоследствии великим
физиологом в  своем  завещании -  письме  к  молодежи:  "Последовательность,
последовательность и еще раз последовательность!"
     ...И  еще  вспоминался мне,  когда мы  шагали с  Маремухой по  Заречью,
давний разговор с инженером Андрыхевичем.
     Из  далекой  юности  в  этот  солнечный послевоенный день,  наполненный
столькими встречами,  выплыло злое,  раздраженное лицо  старого специалиста,
связанного  с  промпартией,   думавшего  переждать  революцию,   перехитрить
Советскую власть.  И  снова,  будто сегодня,  услышал я  его ехидный вопрос:
"Откуда вы возьмете образованных людей? Сами научитесь? Раз-два - взяли! Эх,
зеленая, сама пойдет! Да?.. Очень сомневаюсь!.."


     Мы  отправились с  Петром к  Старой усадьбе,  в  которой он провел свое
детство.  Но  и  здесь  нашли  только  развалины.  Куча  красноватого мусора
возвышалась на месте домика,  где жили до войны отец и мать Петруся.  Густая
лебеда да чертополох стерегли развалины. По-видимому, хатка эта была снесена
артиллерийским огнем  еще  в  первый год  войны,  когда  гитлеровская армия,
захватив Тернополь, двигалась через наш город к Проскурову.
     Не было знакомых нам высоких ворот и  подле домика Юзика Стародомского.
Сколько  раз  вот  где-то  тут,  под  несуществующими  теперь  воротами,  мы
выкрикивали на весь Крутой переулок: "Юзик! Юзю! Куница!"
     Наконец  он  появлялся,   важный  и  быстрый,  наш  друг,  наш  атаман,
прихлопывая в  такт движению длинным батогом,  и  мы  отправлялись с  ним  в
очередной набег на подзамческие сады либо на купанье к Райской брамке.
     Не откликнется он больше никогда, дорогой наш Юзик...
     Там,  где  стояла  их  хата,  из  глинистой котловины выглядывал серый,
совсем  недавно  выстроенный здесь  вражеский  дот.  Железные  усы  арматуры
торчали из серого бетона.  Широкая,  как окошечко мясного рундука, амбразура
дота смотрела на восток. По-видимому, это было одно из укреплений, созданных
противником на Волыно-Подольском плато.
     Не помог фашистам ни этот дот, ни сотни других подобных укреплений!
     Маремуха взобрался на макушку укрепления,  глянул в  его вентиляционную
трубу,  что  торчала кверху,  как пароходный гудок,  плюнул в  нее и,  стуча
каблуком в бетон, промолвил:
     - Советские орудия и не такие штуки выковыривали с корнем.  Видал,  как
пни корчуют в лесу? Вот так приблизительно и с дотами было!
     Не  сговариваясь,  мы снова побрели до Старой крепости через предместье
Татариски.  Его охраняла приютившаяся на  берегу Смотрича высокая сторожевая
башня.
     Окрашенная  багровым  отсветом  заката,  Старая  крепость  на  вечернем
небосклоне вырисовывалась особенно величественно.
     Посредине моста  мы  остановились.  Опершись руками  о  дубовые перила,
Маремуха глядел на  Заречье.  Серый дот  казался отсюда,  с  вышины,  совсем
маленьким, похожим на башню зарытого в землю танка.
     - Послушай,  Вася,  -  вдруг сказал Петро,  -  а помнишь, у нас соседка
была,  дочь главного инженера завода?  Ты еще увлекался ею как будто...  Она
ведь в Ленинград уехала, верно? Ты не встречал ее?
     - Как же не встречал,  Петрусь!  -  ответил я.  -  Могу признаться тебе
откровенно.  Еще у ту пору,  когда порвала она со своими родными и против их
воли  уехала  в  Ленинград,   я  помогал  Анжелике.   Ушел  в  армию  -   мы
переписывались.  В письме она просила меня после армии приехать в Ленинград.
Так я  и  сделал:  отслужив,  взял курс к  берегам Невы.  Поступил на завод,
обосновался.  Встретились мы  друзьями;  как сейчас помню,  сходили с  нею в
Филармонию,  слушали Шестую симфонию Чайковского.  Анжелика в  то  время уже
консерваторию кончила. Перед самой войной она вышла замуж.
     - Отец ее жив? - спросил Маремуха.
     - Ты  же  знаешь,  от  нас его перевели в  Ростов,  на  "Сельмаш".  Она
рассказала,  что его арестовали в Ростове за связи с промпартией,  но вскоре
он был освобожден, трудом загладил свою вину перед Родиной. Война началась -
он эвакуировался со своим заводом из Ростова на Урал. Всю войну в минометном
цехе инженером работал. Глубокий теперь старик уже.
     - Может быть,  он под команду Полевого попал?  -  сказал Петро. - Ты же
знаешь,  что Нестор Варнаевич после окончания Промышленной академии на  Урал
уехал, теперь он - директор крупнейшего комбината.
     - Мне  попадалась его фамилия не  раз в  газетах.  Я  даже написать ему
собирался, но точного адреса не смог узнать.
     - А Лика голодовку пережила, не знаешь? - спросил Маремуха.
     - Как  же!  Знаешь,  где  я  встретил ее  той блокадной зимой?  Страшно
вспомнить! В больнице имени Видемана, на Васильевском острове! Я лечился там
от истощения.  Однажды в коридоре вдруг слышу - тихо кто-то говорит: "Вася!"
Оглянулся -  рядом Анжелика!  Отощала. Круги черные-черные под глазами. Руки
худенькие-худенькие,  прозрачные...  "Лика, милая, вы не уехали?" - закричал
я.  А она мне, понимаешь, отвечает, тихо так: "Куда же мне уезжать из своего
родного города?  Чем я  хуже мужа?  А  он рядом,  на Пулковских высотах".  И
рассказала  потихоньку,   как  отказалась  эвакуироваться  с  Филармонией...
Помнится,   разглядела  она  меня  и  прошептала:   "Боже,  Василь,  как  вы
изменились!  Дорогой,  вам тоже очень трудно?"  Совестно было мне,  мужчине,
ответить ей "да". Отшутился: "Сейчас вы не скажете, что у меня взгляд, как у
лейтенанта Глана?" -  "При чем здесь лейтенант Глан?" -  удивилась она.  "Ну
как же,  говорю,  а  помните,  однажды на Азовском море вы меня сравнивали с
каким-то Гланом?  А я еще, по малой литературной грамотности, спросил тогда,
не белогвардеец ли случайно этот лейтенант Глан?  Как видите, я лишь чуточку
ошибся.  За это время если не сам Глан, то, во всяком случае, автор, который
его выдумал,  сделался пособником фашистов..."  Поговорили мы с нею вдоволь.
Вот там,  Петька, понял я, что переродилась Анжелика за эти годы совершенно,
новым человеком стала. А помнишь, было дело - мы ее пустоцветом считали?
     - Да,  время и среда меняют людей,  -  сказал Маремуха и,  перегнувшись
через перила, поглядел вниз.
     Там  шумел  подведенный к  турбинам  электростанции крепостной водопад.
Тише и  спокойнее он стал,  отдавая большую часть своего стремительного бега
машинам, которые были спрятаны от людских глаз в белом здании станции.
     Смотрел я  вниз и вспоминал детские годы,  проведенные в родном городе.
Сколько раз после половодья бродили мы по илистым берегам реки, мечтая найти
если не корону какого-нибудь турецкого визиря, то хоть пару золотых цехинов!
     Не нашли мы золото, да зато нашли большое счастье - имеем такую страну,
такую Родину, которой завидуют все честные труженики мира.
     - Да, время и среда меняют людей. Золотые твои слова, Петро! - повторил
я после небольшого раздумья.  - И я искренне радуюсь тому, что не только мы,
воспитанные комсомолом и партией, но даже и люди, подобные Анжелике, которые
в двадцатые годы еще колебались в выборе пути,  прошли за это время отличную
школу