сьевны  лежали
завернутые  в  бумагу  полдюжины  серебряных ложек.  Не  раз,  вытаскивая их
оттуда, тетка говорила:
     - Это приданое тебе, Василь. Будешь жениться - подарю тебе на хозяйство
ложки.
     Почему я не могу взять ложки сейчас, раз они для меня приготовлены? Ну,
хоть не все, а половину, скажем?
     "Но ведь это будет кража",  -  подумал я и оглянулся так, словно кто-то
мог подслушать мои мысли. Но вокруг никого не было.
     "Это когда чужой у чужого ворует, тогда кража, - подумал я, - а я свой,
и ложки для меня приготовлены.  Нужно мне беречь их для приданого, - разве я
буржуй?"
     И  в  этот  теплый летний вечер,  сидя на  каменном крыльце флигеля,  я
твердо решил забрать у тетки половину ее ложек.


        "У ЮВЕЛИРА"

     За витриной у деревянного столика сидел седой старый ювелир.  Несколько
раз,  сжимая в  кармане рукой,  чтобы не  звенели,  три серебряные ложки,  я
проходил мимо ювелира и все не решался войти.
     Возле ювелира были люди.  Двое.  Они разговаривали с ювелиром, а он, не
вставая, искоса глядел на них.
     - Ну,  уходите побыстрее,  черти! Побыстрее, ну!.. - шептал я, злясь на
этих разговорчивых людей.
     Возвращаться еще раз к  ювелиру мне не хотелось,  и я перешел на другую
сторону улицы и остановился около витрины магазина Аронсона.  Рассыпанные на
блюде,   лежали  за   пыльным  стеклом  наполовину  растаявшие  под  солнцем
конфеты-подушечки.   По  блюду  ползали  мухи;  шевелили  крылышками,  нежно
прикасались к  сладкой  конфетной  жиже  тонкими  носиками.  Я  поглядывал в
сторону ювелирного магазина.  Наконец стукнула дверь,  и на улицу вышли двое
людей. Один, низенький, в синей толстовке до коленей, держал на ладони белые
часы.  Выйдя на  тротуар,  он глянул на них,  весело сплюнул и  передал часы
другому человеку,  высокому и  плешивому,  в черных роговых очках.  Плешивый
пожал плечами и,  сунув часы в карман,  пошел в другую сторону,  а человек в
синей толстовке,  легко подпрыгивая,  быстро побежал вниз,  к мосту.  Видно,
плешивый хотел обжулить этого низенького в  толстовке,  но ничего у  него не
вышло.
     Я перешел дорогу и, набравшись храбрости, толкнул дверь магазина.
     Тикали в  углу  большие стенные часы.  Пахло  кислотой.  За  деревянным
барьерчиком, прижатый к стене, стоял тяжелый несгораемый шкаф.
     Седой ювелир сидел сгорбившись и разглядывал в лупу круглую браслетку с
темно-зеленым  камнем.  Когда  я  подошел к  деревянному барьерчику,  ювелир
поднял голову и глянул на меня.
     - Вы... покупаете серебро? - спросил я тихо.
     Ювелир вынул из глаза трубку с лупой, положил ее на стол и сказал:
     - Ну, допустим, покупаю... А что?
     - Вот,  хочу продать...  - сказал я и, чуть не разорвав карман, вытащил
оттуда ложки. Я положил их рядышком на деревянный барьерчик.
     Ювелир быстро сгреб их  к  себе и  стал просматривать на  каждой пробу.
Потом, глядя мне в лицо, он спросил подозрительно:
     - Чьи ложки? Небось ворованные?
     - Мои,  -  ответил я совсем тихо,  чувствуя, как лицо заливает кровь. И
добавил: - Мне мама велела их продать. Она больна.
     - Мама велела? - переспросил ювелир. - Значит, ложки не твои, а мамины?
     Я кивнул головой.
     - Где вы живете?
     - На Заречье, - соврал я.
     - Адрес?
     - В Старой усадьбе... Возле церкви...
     - Над скалой?
     - Ага...
     - Твоя фамилия?
     - Маремуха! - выпалил я и съежился, думая, что ювелир сейчас же схватит
меня за шиворот и позовет милиционера.
     Но старик, записав фамилию на крышке папиросного коробка, спросил сухо:
     - Сколько?
     - А сколько дадите?
     - Твой товар - твоя цена! - строго сказал ювелир и поглядел в окно.
     Я понатужился и сказал как можно тверже:
     - Шесть рублей!
     - Много! - ответил ювелир, вставая. - Четыре!
     - Ну давайте четыре!
     Ювелир,  не  глядя,  открыл  ящик  стола,  вынул  оттуда желтый кожаный
бумажник и,  отсчитав деньги,  положил их на барьерчик. Я схватил эти четыре
мятые бумажки и, сжав их в кулаке, выбежал на улицу.
     Я  шел  домой  мимо  поросших  зеленью  палисадников,  опустив  голову,
стараясь не глядеть в лицо случайным прохожим.
     Было жарко.
     Лицо горело от стыда.
     Лишь за один квартал до совпартшколы я, разжав кулак и расправив смятые
влажные бумажки, сунул их в карман.
     - Василь! Подожди! - закричал кто-то издали.
     Я обернулся.  Снизу по Житомирской бежал Маремуха.  Он приблизился, и я
увидел, что лоб его блестит от пота.
     - Фу,  заморился! - сказал Петька, пожимая мне руку. - Целое утро полол
кукурузу,  аж четыре грядки выполол,  а  теперь тато пустил меня погулять...
Где ты пропадаешь, Васька, почему не заходишь?
     - Да времени не было!
     - Кто стрелял, ты знаешь?
     - А  откуда я  знаю кто?  Может,  жулики с  Подзамче в  сад  залезли за
крыжовником.
     - Ну  ты  брось!  -  важно  сказал Маремуха.  -  Какой  дурак  ночью за
крыжовником полезет? Разве его ночью нарвешь? Яблоки - это другое дело.
     Я  промолчал и ничего не ответил Петьке.  Проклятые ложки не давали мне
покоя.  А  вдруг тетка уже заметила пропажу и  станет допытываться о них при
Петьке? Идти вдвоем к нам во флигель мне не хотелось.
     - Пойдем к тебе в сад,  Василь? - попросил Петька. Видимо, ему хотелось
отведать крыжовника.
     - Давай лучше в другое время. Там Корыбко теперь шатается. Сходим лучше
выкупаемся.
     - А куда?
     - В Райскую брамку.
     - Это далеко! - заныл Маремуха. - Жарко сейчас.
     - Ничего,  пойдем через кладбище.  Там холодок!  -  решил я  и двинулся
возле ограды совпартшколы по направлению к Райской брамке.
     Петька Маремуха нехотя поплелся за мной.
     Купанье немного развеселило меня,  и я совсем забыл о деньгах,  которые
лежали в кармане. Только расставшись с Петькой и подходя к нашему флигелю, я
снова вспомнил о ложках,  и мне стало не по себе: "Лишь бы не заметили! Лишь
бы не заметили!" - думал я, проходя полутемным коридором в квартиру родных.
     За дверью послышался голос тетки.
     Я вошел в комнату и увидел за столом отца. Он обедал, а тетка доставала
с полки пустую кастрюлю.
     Я безо всякой охоты сел за стол напротив отца.
     - Мне сегодня нагоняй за тебя был, - сказал отец.
     - Какой нагоняй? - спросил я, насторожившись.
     - Полевой все меня расспрашивал о тебе.
     - Полевой?
     - Ну да.  Ты ему,  видно,  понравился. Все интересовался: где, говорит,
учился,  куда думает дальше?  Я ему рассказал все, а он тогда: "Что ж, пора,
говорит,  парню  в  комсомол вступать.  Ты,  говорит,  Манджура,  коммунист,
передовой человек,  а парень у тебя баклуши бьет.  Пусть,  говорит, посещает
нашу комсомольскую ячейку... Нагрузочку ему дадим". Понятно?
     Тетка подвинула ко мне тарелку супа с клецками.
     - Понятно, Василь? - переспросил отец.
     Мне было очень стыдно в эту минуту.  Зачем я забрал эти ложки? Отец еще
не знал об их пропаже, но ведь каждую минуту он мог узнать о ней.
     Я  не выдержал его взгляда и,  опустив глаза,  помешивая ложкой горячий
суп, чуть слышно сказал:
     - Понятно!


        "ДОЖДЬ ПРОШЕЛ"

     Вот  уже  много месяцев я  не  мог  спокойно видеть тех ребят,  которые
носили на груди темно-красные кимовские значки. Как завидовал я им!
     Не раз, когда комсомольцы ячейки печатников строем проходили из Старого
города в  свой клуб на Житомирской,  я  останавливался и  подолгу смотрел им
вслед.
     Я  мечтал:  поступлю  осенью  на  рабфак,  буду  посещать комсомольскую
ячейку, а погодя и заявление подам. Мне и в голову не приходило, что я смогу
вступить в комсомол здесь же,  в совпартшколе. Думал: я для курсантов чужой,
простой квартирант, а вот сейчас оказалось - совсем нет.
     "Надо поговорить с Полевым о комсомоле самому!" -  решил я.  Но, как на
грех, Полевой пропал неизвестно куда. Целый вечер бродил я по двору, посидел
на  скамеечке возле турника,  покрутился возле часового,  долго прохаживался
вблизи курсантской кухни -  мимо пробегали курсанты, сотрудники, но Полевого
среди них не было.
     Можно,  конечно,  было спросить у  любого,  где он,  но  я  стеснялся -
вернее, мне не хотелось, чтобы Полевой узнал, что я его разыскиваю. Хотелось
встретить его случайно и тогда поговорить с ним.
     На  следующий день  после полудня пошел дождь.  Утром небо было чистое,
солнце светило ярко,  казалось -  весь день будет хорошая погода,  как вдруг
неожиданно поползли с  запада тучи,  и  не  успел я,  возвращаясь от  Петьки
Маремухи, пройти два квартала, как сразу подул сильный ветер, завихрилась по
улице пыль,  и  прохожие стали быстро прятаться под воротами.  Побежал и  я.
Ветер  засыпал глаза  пылью,  волосы растрепались.  Я  мчался что  было  сил
посредине мостовой навстречу ветру  и  поеживался в  ожидании первого  удара
грома.  Тучи на  небе сдвигались все  плотнее,  они  кружились над  городом,
наталкивались одна на другую,  низкие, синеватые, густые. На глазах темнело.
Казалось, не полдень сейчас, а сумерки.
     Мелькнул вдали  за  кустами зеленый забор совпартшколы,  и  тут  первые
тяжелые капли дождя посыпались на пыльную,  прогретую солнцем землю. Жалобно
закаркали вороны на деревьях.  Мигом, точно испугавшись первых капель дождя,
утих ветер, и грязный лоскут бумаги, накружившись вдоволь, бессильно упал на
землю.
     И только я вбежал на двор,  миновав часового в будке,  дождь хлынул изо
всей силы. Пока я добежал до флигеля, земля уже стала черной и мокрой, трава
и кусты заблестели.  Слышно было,  как барабанит дождь по жестяной крыше.  В
кухне я стащил мокрую рубашку и посмотрел в окно. По стеклам сбегали струйки
воды,  дождь бил косяком, окно сразу заслезилось, и почти совсем нельзя было
рассмотреть, что делается на дворе.
     Я  открыл окно,  шумно стало в кухне,  где-то за крепостью резко ударил
гром и  сразу же затих,  прибитый потоками дождя.  Белое здание совпартшколы
сквозь дождь казалось пустынным,  нежилым;  окна его блестели и сливались со
стенами,  как при закате.  Я  лег животом на холодный подоконник и высунулся
наружу. По волосам и по шее стал бить меня дождь. Это очень приятно - лежать
голым  животом  на  гладком холодном подоконнике,  подставив затылок свежему
густому дождю.  Рядом,  из водосточной трубы, повисшей на углу дома, прямо в
ржавый круглый котел с  железными ушками хлестала вода.  Она лилась в  котел
струей,  мелькали в ней смытые с крыши листья. Котел уже наполнился водой до
краев,  вода лилась через верх на песчаную землю, растекалась озером. Откуда
ни возьмись,  крякая и переваливаясь, к водосточной трубе подошли две жирные
утки.  Одна из них,  задрав шею и раскрывая желтый клюв,  стала ловить воду,
лившуюся из котла,  но ей скоро наскучило это,  и  она,  крякнув,  захлопала
мокрыми,  вымытыми дождем белыми крыльями и,  мотая  головой,  поковыляла за
своей подругой к воротам.
     В  эту минуту сквозь шум дождя я  услышал громыхание колес.  С улицы во
двор  быстро въехали одна  за  другой две  высокие военные подводы.  Укрытые
мешками,  брезентом,  сидели на них люди. Подводы повернули влево и скрылись
под аркой на заднем дворе.
     Дождь прошел быстро,  как и  всякий летний дождь.  Тихо стало на дворе,
мигом посветлело,  тучи,  потихоньку расползаясь,  открывали солнце, и яркая
разноцветная радуга поднялась над  садом,  опираясь одним  краем  на  мокрую
жестяную крышу  совпартшколы.  Разве можно оставаться дома,  когда на  дворе
светит радуга?  Я скинул сандалии, натянул сухую рубаху и, подвернув влажные
штаны, выбежал на крыльцо. И сразу же остановился.
     Внизу,  около  водосточной трубы,  фыркая,  мылся  Полевой.  Он  стоял,
согнувшись  над  чугунным  котлом,  и,  зачерпывая  широкой  ладонью  ржавую
дождевую воду,  обливался ею. Он быстро плескал воду то себе на грудь, то на
спину,  то,  нагибаясь,  совсем касался воды головой. Рядом на камешке лежал
маленький серый обмылок.  Вода в  луже под  котлом была мутная,  беловатая -
видно,  Полевой уже намылился и сейчас смывал пену. Он стоял у котла в одних
трусах,  и  его  большие крепкие ноги  до  щиколоток были забрызганы грязью.
Рядом на ветке сирени висела его одежда.  Я  спустился вниз.  Полевой мылся,
громко фыркая, и не слышал моих шагов.
     Как окликнуть его?  Сказать:  "дядя Полевой"?  Нет,  ни в  коем случае!
"Дядя" говорят только мальчишки,  а я уже большой.  Потоптавшись на месте на
сырой земле за спиной Полевого, я кашлянул и сразу же сказал:
     - Здравствуйте, товарищ Полевой!
     Он быстро обернулся.  По носу его пробежала струйка воды. Мокрые темные
волосы падали на загорелый лоб и доставали почти до бровей.
     - Здравствуйте,  молодой человек!  -  сказал Полевой.  - Ты не гнать ли
меня пришел?
     - Как - гнать?
     - Ну, отсюда. За то, что я воду вам перевожу. Котел-то ваш небось?
     - Нет, казенный.
     - Ну,  тогда ничего. А то я, видишь, запылился дорогой. Приехал, смотрю
- дождь кончается.  Дай, думаю, кстати помоюсь. Очень я люблю дождевой водой
мыться. Это, брат, лучше всякой бани, дождевая вода.
     - А вы где были, товарищ Полевой?
     - Бандитов ловили, - коротко ответил Полевой, зачесывая пятерней волосы
назад. - И вот пришлось мне на мельнице в засаде посидеть. Целых пять часов.
А знаешь, какая на мельнице пыль? Задохнуться можно. Особенно на чердаке.
     - Поймали бандитов?
     - Было дело под Полтавой! - усмехнулся Полевой.
     Сейчас мне стало понятно, где он пропадал столько времени. Как я не мог
раньше догадаться? Ведь еще сегодня утром отец рассказывал, что из города на
ликвидацию банды Мамалыги, перешедшей из Галиции, выступил большой чоновский
отряд.  Значит,  и  Полевой был в  этом отряде.  Я  смотрел теперь на него с
восхищением и завистью.
     Когда Полевой оделся и,  надвинув на мокрые волосы выцветшую буденовку,
собрался уходить, я спросил осторожно:
     - Скажите, это правда, что я могу посещать комсомол?
     - Конечно, правда! - сказал, улыбаясь, Полевой. - Я говорил Мирону.
     - А когда?
     - Когда?  Что у нас сегодня?  Четверг? Ну да, четверг. Значит, собрание
завтра. Ну вот и приходи в пять часов в клуб.
     Я  пришел в  клуб не в  пять,  а  в половине пятого.  Клуб помещался на
втором этаже,  в  бывшей церкви.  Еще  до  сих пор кое-где у  самого потолка
выглядывали из-под  лозунгов  темные  лики  святых,  и  стена  соединялась с
потолком не отвесно,  как в обычных комнатах,  а полукругом.  В этом большом
клубе перед сценой стояли рядами черные парты, а на занавесе была нарисована
фигура обнаженного по пояс рабочего, который молотом разбивал цепи на земном
шаре.  В  левом углу,  под самой сценой,  стоял рояль.  На скамеечке у рояля
сидел  курсант Марущак,  тот  самый,  что  был  центрфорвардом в  футбольной
команде.  Когда я  вошел,  Марущак сидел задумавшись,  но только я подошел к
партам, как он, точно встречая меня, заиграл на этом разбитом рояле "собачий
вальс".  Я подошел к роялю и сел рядом за парту. Марущак покосился на меня и
продолжал играть.  Он  слегка покачивался в  разные стороны,  махал головой,
закрывал иногда глаза -  видимо, ему очень нравилось играть на рояле. Иногда
он подымал обе руки высоко над клавишами и потом, точно рассердившись, сразу
бросал их вниз. Рояль гремел так, что казалось, струны полопаются. Когда ему
наскучил "собачий вальс",  он  заиграл "Мама,  купи ты мне дачу".  Эта штука
получалась у него лучше, тише и яснее. Здорово получалась!
     В  зале  стали  собираться  курсанты.  Постукивая  крышками  парт,  они
рассаживались.
     В одном углу зала пели:

                Все пушки, пушки грохотали,
                Трещал наш пулемет,
                Бандиты отступали,
                Мы двигались вперед...

     Я тихонько встал и,  отойдя,  уселся позади всех, на последней парте. Я
чувствовал себя не очень хорошо:  вокруг были все незнакомые люди, а Полевой
еще не приходил.
     Раскрыли занавес.  В  полутьме сцены,  покрытый красным  ситцем,  стоял
маленький столик с графином воды.
     Марущак,  как  только открыли занавес,  гулко  захлопнул крышку рояля и
надел фуражку.  Почти все  курсанты носили здесь,  в  совпартшколе,  голубые
летние буденовки, а вот Марущак никак не мог расстаться со своей щеголеватой
фуражкой.  Видно,  она сохранилась у  него еще со времени гражданской войны,
эта  нарядная  фуражка  с  малиновым верхом,  желтым  околышем  и  маленьким
вогнутым   лакированным   козырьком.    Раньше    такие    фуражки    носили
конники-котовцы,  те,  что  выгнали  из  нашего  города  Петлюру.  Даже  сам
Котовский,  рослый,  плечистый командир конного корпуса,  приезжал однажды к
нам в город на парад в такой фуражке, как у Марущака.
     Собрание  началось.   Как  выбрали  председателя  и  секретаря,   я  не
расслышал;  ускользнуло от  меня  и  то,  как  председатель,  совсем молодой
курсант в  синих широченных бриджах и бархатной толстовке,  объявил повестку
дня.  И  сразу же  из зала на сцену по скрипучей деревянной лесенке поднялся
Марущак.  Он стал делать доклад о том,  как живет подшефная сотня червонного
казачества.  Оказывается,  Марущак недавно ездил в  эту сотню,  отвозил туда
комсомольские подарки.
     Говорил Марущак медленно,  часто  запинался -  видно,  ему  трудно было
выступать на собрании.  Иногда,  подолгу подыскивая нужное слово, он сердито
махал рукой, точно рубил. Кончил Марущак доклад как-то сразу. Все думали: он
будет говорить еще, и сидели молча, а он улыбнулся и сказал:
     - Ну вот и все. Чего ж больше?
     Ему задали несколько вопросов. Ответил он на вопросы быстро и коротко.
     Молодой  парень  в  синих  бриджах позвонил в  колокольчик и  предложил
прений не  открывать,  а  информацию товарища Марущака принять к  сведению и
руководству.
     Постукивая тяжелыми подкованными сапогами, Марущак спустился со сцены и
сел рядом со мной.  Наверное,  он волновался, когда делал доклад, потому что
лоб его покрылся испариной.  Глядя на  сцену,  он на ощупь достал из кармана
платок и стал утирать им лицо. Я искоса следил за Марущаком и не слушал, что
делается на  сцене.  Мне было приятно,  что Марущак уселся рядом со  мной на
одной парте,  и  я  даже решил спросить:  правду ли  говорят,  что он  был у
Котовского,  или мне набрехали?  Но в  эту минуту Марущак поймал на себе мой
взгляд  и  внимательно  посмотрел  на  меня.   Я  сразу  отвернулся  и  стал
разглядывать портреты,  висевшие на  стене.  Парта покачнулась,  стукнула ее
крышка, я почувствовал, что Марущак подымается, и услышал его голос.
     - Минуточку,  товарищ председатель!  -  громко,  на  весь  зал,  сказал
Марущак. - По-моему, здесь не все комсомольцы.
     Шорох  пронесся  по  залу,   затем  наступило  молчание.  Все  курсанты
повернулись к нашей парте.
     Председатель зазвонил в колокольчик и спросил:
     - Откуда они взялись, товарищ Марущак? Я уже объявил после доклада, что
собрание закрытое. Посторонние ушли.
     - А вот,  по-моему, этот паренек не комсомолец, - громко сказал Марущак
и, трогая меня за локоть, спросил: - Комсомольский билет у тебя есть?
     - Товарищ,   вы  комсомолец?   -   крикнул  со  сцены  через  весь  зал
председатель.
     - Нет, - ответил я тихо.
     - Не  комсомолец!  Не  комсомолец!  -  передали на сцену сидевшие рядом
курсанты.
     - Тогда  освободи,  пожалуйста,  помещение,  -  сказал председатель.  -
Сейчас собрание закрытое.
     Еще как следует не понимая всего,  что произошло, я поднялся и медленно
пошел к выходу.  Я чувствовал,  что курсанты смотрят мне вслед,  -  собрание
остановилось только из-за меня: все ждали, пока я выйду.
     "Выгнали!  Выгнали!  -  думал я,  шаркая сандалиями по гладкому полу. К
лицу приливала кровь.  -  Зачем я пришел сюда? Так оскандалиться? Теперь все
курсанты будут тыкать в меня пальцами и шептать друг другу:  "Это тот,  кого
попросили с закрытого комсомольского собрания!"
     Самое обидное - они, верно, думают, что