Родлевская надоела до тошноты. Она  то
приседала от волнения, то снова вытягивалась над  кафедрой  так,  словно  ее
распинали: тощая, длинная, с круглым  кадыком,  выпирающим,  словно  галочье
яйцо. Карамора длинноногая - так называли мы ее. Она и  в  самом  деле  была
похожа на  длинноногого  тощего  комара.  Ребята  говорили,  что  Родлевская
закрашивает чернилами седые волосы.
   Не вытерпев, я сказал пани Родлевской, что у меня пересохло в горле и что
я хочу пить. Получив разрешение выйти из  класса,  выскочил  в  коридор.  Ни
души. Тихонько пробрался я по пустому коридору в актовый зал и  через  сцену
вышел на балкон.
   Густые каштановые ветви шелестели возле самой чугунной решетки.
   Скоро уж зацветет каштан!
   Скоро из зеленой листвы, как свечи на рождественской  елке,  подымутся  и
расцветут стройные, бледно-розовые цветы каштанов. Загудят над ними  вечером
майские жуки, будет обдувать эти цветы теплый летний ветер,  унося  с  собою
нежный запах.
   Славно было бы заночевать в такую ночь  тут,  на  балконе.  Разложить  бы
здесь складную кровать, бросить подушку под голову, завернуться в  одеяло  и
лежать долго-долго с закрытыми глазами и,  засыпая,  слушать,  как  умолкает
там, за площадью, за кафедральным собором, уставший за день от  петлюровских
приказов настороженный город. Но тотчас же я  вспомнил  о  длинных,  мрачных
коридорах гимназии, и у меня сразу пропала всякая охота ночевать здесь.
   Но ничего, вот отпустят на каникулы - поеду в  Нагоряны,  разыщу  отца  и
каждую ночь буду спать там на  свежем  воздухе  в  стоге  сена.  Рядом  отец
заснет, а по другую сторону дядька Авксентий. Никакие  петлюровцы  тогда  не
будут мне страшны. Поскорее бы нас отпустили на каникулы... Вот  только  эта
история с купаньем... А, чепуха! Я сумею выпутаться, не в  таких  переделках
бывал.
   Но что это?
   Прямо из-за кафедрального собора на площадь выезжает пролетка. Она мчится
сюда, к гимназии. Кто бы это мог быть? Неужели отец Котьки?  Не  иначе,  как
он!
   Ну да, это он. На  нем  вышитая  рубашка,  загорелая  лысина  блестит  на
солнце.
   У самого  крыльца  гимназии  Григоренко  круто  останавливает  лошадь  и,
посапывая, вылезает из пролетки. Он привязывает лошадь к чугунному столбу и,
вытащив из пролетки круглый черный сверток, скрывается в дверях подъезда.
   Наверное, он привез одежду своему  Котьке.  Боится,  усатый  черт,  чтобы
сынок не простудился. Бросил свою больницу и прикатил сюда.
   Я стоял на балконе, скрытый каштановыми листьями.  Возвращаться  на  урок
теперь уже мне совсем не хотелось. Уж  лучше  подожду  здесь  до  звонка.  В
журнале я отмечен, а память у этой караморы Родлевской плохая. Конечно,  она
уже позабыла, что отпустила меня из класса.
   Раздался звонок. Зашумели в классах гимназисты. Я слышал их крики, говор,
слышал, как захлопали крышки парт. А я все стоял и  обдумывал,  как  бы  мне
безопаснее прошмыгнуть в класс, чтобы  не  заметили  меня  ни  директор,  ни
Котька. Не хотелось попадаться им на глаза. Трудно  даже  передать,  как  не
хотелось!
   Внизу, под балконом, хлопает тяжелая дверь, и на тротуар  выходят  усатый
доктор  Григоренко,  наш  директор  Прокопович  и  Котька.  Горе-атаман  уже
переоделся в сухое платье. На нем тесный матросский костюмчик  и  шапочка  с
георгиевскими лентами. Должно быть, его отец схватил  первое,  что  попалось
под руку.
   Котька оглядывается по сторонам, глядит на окна - не  следят  ли  за  ним
ребята из классов, и потом, видимо, успокоившись, поправляет бескозырку.
   - Накажите, ради бога, этого выродка, Гедеон Аполлинариевич! Глядите,  он
вам всех гимназистов перетопит! - донесся снизу густой бас доктора.
   - И не говорите! - загудел в ответ Гедеон  Аполлинариевич.-  Если  бы  вы
знали, какая морока с этой зареченской шантрапой. Ужас! Ужас! Пригнали их ко
мне из высшеначального, и все вверх дном  пошло,  воспитатели  прямо  с  ног
сбились. Никакой пользы от них самостийной Украине не будет  -  уверяю  вас.
Смолоду в лес  смотрят.  Я  уже  в  министерстве  просил,  нельзя  ли  их  в
коммерческое перевести...
   Усатый доктор, сочувственно покачивая головой, влезает в пролетку.
   - Заходите к нам с супругой, Гедеон  Аполлинариевич.  милости  просим!  -
приглашает он.
   - Покорно благодарю,- поклонился Прокопович.
   Доктор натянул вожжи. Конь подбросил дугу  и,  подавшись  грудью  вперед,
тронул пролетку с места.
   Директор постоял немного,  высморкался  в  беленький  платочек,  поправил
крахмальный воротничок и ушел.
   И в ту же минуту раздался звонок. Перемена кончилась.
   "Выродок - это про меня!" - выбегая в коридор, подумал я.
   Хорошее дело! Мне подножку подставили, я себе нос разбил, ушиб колено - и
я же виноват, я выродок? Пускай  вызовет  и  спросит  -  я  скажу  ему,  кто
выродок!
   В конце последнего  урока  в  класс  входит  сторож  Никифор  и,  спросив
разрешения  у  преподавателя,  отрывистым,  глухим  голосом  зовет  меня   к
директору гимназии. Я не хочу подать виду, что  испугался,  и  медленно,  не
торопясь, одну за другой собираю в стопку свои книжки и тетради.
   В классе - тишина.
   Все смотрят на меня.
   Учитель природоведения  Половьян,  широкоскулый,  веснушчатый,  в  желтом
чесучовом кителе, вытирает запачканные мелом пальцы с таким видом, будто ему
нет никакого дела до меня.
   Все наши зареченские хлопцы провожают меня сочувственными взглядами.
   Я выхожу вслед за горбатым, низеньким Никифором, как герой, высоко подняв
голову, хлопая себя по ляжкам тяжелой связкой книг. Пусть никто  не  думает,
что я струсил.
   - Опять нашкодил! Эх ты, шаромыжник! - укоризненно шепчет  мне  Никифор.-
Мало тебе было того карцера?..

   Сутулый чернобородый Прокопович очень боялся всякой заразы. Круглый  год,
зимой и летом,  он  ходил  в  коричневых  лайковых  перчатках.  Повсюду  ему
мерещились бактерии, но пуще всего на свете он боялся мух. Дома  у  него  на
всех этажерках, подоконниках и даже на скамейке под яблоней были расставлены
налитые сулемой стеклянные мухоловки.
   Зная, чем можно  досадить  директору,  Сашка  Бобырь  здорово  наловчился
ловить больших зеленых мух,  которые  залетали  иногда  к  нам  в  класс  и,
стукаясь о стекла, жужжали, как шмели.
   Поймает Сашка такую муху и на переменке тихонько через замочную  скважину
в кабинет Прокоповичу пустит.
   Муха зажужжит в директорской,  а  Прокопович  засуетится,  как  ошалелый:
стулья двигает, окна открывает, горбатого Никифора на помощь  зовет  -  муху
выгонять.
   А мы рады, что ему, бородатому, досадили...
   Я с трудом открыл тяжелую, обитую войлоком и  зеленой  клеенкой  дверь  в
директорскую.
   Прокопович даже не взглянул на меня.
   Он сидел в мягком кожаном кресле за длинным столом, уткнувшись бородой  в
кучу бумаг и положив на край стола руку в коричневой перчатке. Я остановился
у порога, в тени. Очень не хотелось, чтобы директор узнал во мне того самого
декламатора, что выступал на торжественном вечере.
   В тяжелых позолоченных рамах развешаны портреты украинских  гетманов.  Их
много здесь, под высоким потолком директорского кабинета.
   Гетманы сжимают в руках тяжелые золотые булавы,  отделанные  драгоценными
камнями; пышные страусовые перья развеваются над гетманскими  шапками.  Один
только Мазепа нарисован без булавы. С  непокрытой  головой,  в  расстегнутом
камзоле, похожий на переодетого ксендза, он  глядит  на  директора  хитрыми,
злыми глазами, и мне вдруг кажется, что это не Прокопович, не директор нашей
гимназии сидит за столом, а какой-то сошедший с портрета  бородатый  гетман.
Сидит злой. Недовольный, словно старый сыч, нахохлился  над  бумагами  и  не
замечает меня.
   Прокопович раскрыл тяжелую черную книгу.
   Мне надоело ждать. Я тихонько кашлянул.
   - Что нужно? -  глухо,  скрипучим  голосом  спросил  директор,  вскидывая
длинную жесткую бороду.
   - Меня... позвал... Никифор,-  заикаясь,  сказал  я.  От  страха  у  меня
запершило в горле.
   - Фамилия?
   - Василий...
   - Я спрашиваю: фамилия?!
   - Манджура... - пробормотал я невнятно и,  закрывая  лицо  рукой,  сделал
вид, что утираю слезы.
   - Ты хотел утопить Григоренко?
   - Это не я... Он сам... Он первый повалил меня...
   - Батько есть?
   - Он в селе.
   - А мать где?
   - Померла...
   - Ас кем живешь? Кто у тебя там есть?
   - Тетка, Марья Афанасьевна.
   - Тетка? Мало того, что давеча ты  опозорил  нашу  гимназию  перед  лицом
самого головного атамана с этой своей идиотской декламацией, так сегодня еще
чуть не утопил лучшего ученика вашего класса! Забирай свои книжки -  и  марш
домой к тетке. Чтобы ноги твоей больше здесь не было! Можешь передать тетке,
что тебя выгнали из гимназии. Навсегда выгнали, понимаешь? Нам хулиганья  не
нужно!
   И директорская борода снова опустилась в бумаги.
   Озадаченный, я несколько минут молча стоял у  покрытого  сукном  длинного
стола.
   "Вот так фунт! Он, наверное, думает, что я умолять его стану,  на  колени
упаду? Не дождешься! "
   Быстро схватил я дверную ручку и не заметил  даже,  как  захлопнулась  за
мною тяжелая дверь директорской.
   По длинному пустому коридору, по каменной лестнице я медленно спустился в
вестибюль и вышел на улицу. На дворе было уже  совсем  жарко.  Голуби  глухо
ворковали на соборной колокольне. Водовозная тележка с возницей  на  краешке
пузатой бочки протарахтела мимо меня и скрылась за кафедральным собором.
   Наверху, возле учительской, отрывисто  зазвенел  звонок.  Сейчас  выбегут
сюда хлопцы. Они станут допытываться:
   "Ну как, здорово попало?" А я что скажу? Что меня выгнали? Ну, нет. И так
тошно, а тут еще жалеть станут и, того и гляди, тетке разболтают.  Уж  лучше
дать стрекача. И, зажав под мышкой связку книг, я побежал на Заречье.
   КОГДА НАСТУПАЕТ ВЕЧЕР
   Дома я долго не мог найти себе места.
   Что же все-таки сказать Марье Афанасьевне?
   Прошлой зимой, перед самым рождеством, мы с Куницей не пошли в училище, а
забрались в лес за елками. Отец узнал про это и потом три дня  бранил  меня,
даже, помню, Сашку Бобыря прогнал, когда тот пришел звать  меня  на  коньках
кататься.
   Нет уж, никому не буду говорить, что меня выгнали из  гимназии.  И  Марье
Афанасьевне. И хлопцам. Даже  Кунице  не  скажу,  обидно  все-таки.  А  если
спросят, почему не занимаешься? Ну, тогда выдумаю что-нибудь. Скажу, у  меня
стригущий лишай и доктор Бык не велел приходить в класс,  чтобы  не  заразил
других учеников: и бояться будут и поверят.
   Ведь у Петьки Маремухи был стригущий лишай, и он, счастливец, сидел тогда
две недели дома. Вот и расцарапаю я себе на животе стеклом ранку, скажу, что
это лишай, буду мазать ее белой цинковой  мазью  и  сидеть  дома.  А  там  и
каникулы начнутся.
   Решено - у меня лишай!
   Но вечером в этот день я никак не мог успокоиться.  Лишай  лишаем,  тетку
обмануть будет нетрудно, а вот стоило подумать, что я уже больше не ученик,-
и сразу начинало щемить сердце.
   Больше всего было обидно, что меня выгнали из-за этого  паршивца  Котьки.
Ох, как обидно! Жаль, что я его мало поколотил...
   Дома никого не было. Покормив меня обедом, тетка Марья  Афанасьевна  ушла
на огород пропалывать грядки
   А не пойти ли мне к Юзику? Но уже, должно быть,  вернулся  домой  и  отец
Юзика. А мне не хотелось с ним встречаться. Уж очень он строгий, никогда  не
засмеется и не  отвечает  даже,  когда  говоришь  ему:  "Здравствуйте,  дядя
Стародомский", "Нет, к Юзику ходить не стоит,- решил я.-  Так  просто  пойду
погуляю один".
   Скоро тихие сумерки спустятся на крутые улицы нашего города. Уже  солнце,
остывая, падает за Калиновский лес. Медленно  и  важно  плетутся  по  узкому
переулку вниз, к речке, на купанье, шоколадно-черные египетские  гуси  нашей
соседки Лебединцевой. Гусей никто не гонит, они сами, выйдя  из  подворотни,
покачиваясь, выгнув шеи, бредут вниз.
   Подымаясь по Турецкой улице, я  услышал,  как  вверху,  на  гимназическом
дворе, дробно застучал барабан. Подойдя ближе, я увидел, что возле глазка  в
каменной  ограде   гимназического   двора   столпились   маленькие   ребята.
Приподнявшись на цыпочки, они заглядывали в глубь двора.
   - Смотри, смотри, как маршировуют!- восхищенно закричал кто-то из них.
   И вдруг среди этой детворы я заметил стриженый затылок  Куницы.  Вот  так
здорово! А я думал, Юзик сидит дома.
   Я растолкал локтями сгрудившихся около  забора  ребят  и,  пробравшись  к
Юзику, хлопнул его по плечу.
   Он вздрогнул и быстро  обернулся,  рассерженный,  готовый  к  драке.  Но,
увидев меня, заметно смутился и промямлил что-то непонятное себе под нос.
   - А ты зачем пришел сюда? Интересно тебе, что ли? - спросил  я,  кивая  в
сторону двора.
   - А, ерунда такая,- с напускным безразличием  ответил  Куница,  -  ходят,
"слава" кричат, а офицеры смотрят на них, как на обезьян в зверинце!
   Совсем близко, за стеной, застучал барабан. Через глазок я увидел, как по
гимназическому двору ровными рядами зашагали бойскауты. Они в  новой  форме:
на них коротенькие, цвета хаки, штанишки до колен и светло-зеленые рубахи  с
отложными воротничками. К левому плечу у каждого пришит  пучок  разноцветных
ленточек, а на рукаве, пониже локтя, - желто-голубые нашивки.
   Бойскауты  маршируют  рядами  по  три  человека  и,  подойдя  к   забору,
сворачивают в сторону.
   Поодаль, важничая, в новых  желтеньких  ботинках  шагает  "утопленник"  -
Котька Григоренко. Он - звеньевод. На рукаве у Котьки, повыше  желто-голубой
нашивки, вьется червяком малиновый шнур. Это значит, что Котька  не  простой
скаут, а начальник. Мне ненавистны и натянутая походка этого барчука  и  его
самодовольный вид. Как  только  его  слушаются  Володька  Марценюк  и  Сашка
Бобырь? Ведь раньше они никогда не дружили с Котькой, дразнили его, а сейчас
даже смотреть противно, как они из кожи  лезут  вон  перед  этим  докторским
сынком...
   Подлизы несчастные -  с  ними  даже  здороваться  не  стоит...  Мальчишки
загалдели у меня за спиной. Они совсем  прижали  нас  с  Куницей  к  забору,
силясь разглядеть, что делается во дворе.
   - Пойдем-ка,  Юзик,  лучше  купаться!  Я  уже  нагляделся.  Хватит  здесь
стоять,- предложил я Кунице.
   Куница согласился.
   По знакомой извилистой тропинке, мимо улицы Понятовского, мы  направились
к речке.
   - Ну, что тебе директор сказал сегодня? Небось, попало здорово? - спросил
Куница.
   - А, пустяки. Сначала ругался, а потом, когда я ему рассказал, что Котька
мне подножку подставил, замолчал и отпустил домой.
   - Только и всего...  А  Петька  Маремуха  брехал,  что  тебя  выгнали  из
гимназии. Мы ждали тебя, ждали, а ты как пошел, так и пропал. Я уж думал, не
посадил ли тебя бородатый за Котьку в карцер.
   - Ну, вот еще выдумали. Не выгнал,  а  грозился  выгнать.  А  Маремуху  я
поколочу, если он брехать про меня будет... Внизу уже заблестела речка.
   - Купаться со скалы будем?
   - Давай со скалы, - согласился Юзик.
   Мы повернули вниз. За рекой показалась знакомая Старая крепость.
   Весь ее двор засажен фруктовыми деревьями.  Возле  Папской  башни  растут
низкие ветвистые яблони-скороспелки.
   Сорвешь зрелое яблоко, еще задолго до осени, потрясешь над ухом -  слышно
даже, как стучат внутри него черные твердые зернышки.
   Скороспелки, когда созреют, делаются  мягкими,  нежными,  зубы  -  только
тронь такую кожуру  -  сами  вопьются  в  нежно-розовую  рассыпчатую  мякоть
яблока.
   В крепости есть несколько шелковиц.  Ягоды,  которые  созревают  на  этих
деревьях, мы называем "морвой". Они черные и похожи на шишечки ольхи.  Когда
черная морва созреет, мы, забравшись в Папскую башню, швыряем оттуда  сверху
на деревья тяжелые  камни.  С  шумом  пробивая  листву,  камни  летят  вниз,
задевают твердые ветви, ветви трясутся, а ягоды осыпаются.
   Потом в густой траве, под сбитыми листьями, мы  ищем  мягкие,  приторные,
налитые черным соком ягоды. Мы едим  их  тут  же,  ползая  на  коленках  под
деревом, и долго после этого рты у нас синие, словно мы пили чернила.
   Вот уже несколько дней, как на лотках городского базара появились  первые
черешни.  Желтые,  совсем  прозрачные,  желто-розовые,  похожие  на  райские
яблочки, и  черные,  блестящие,  красящие  губы  черешни  доверху  наполняют
скрипучие лукошки торговок. Торговки звенят тарелками весов, переругиваются,
отбивая друг у друга покупателей, и отвешивают ягоды в бумажные кульки.
   Как мы завидуем тем, кто  свободно,  не  торгуясь,  покупает  целый  фунт
черешни и, сплевывая на тротуар скользкие косточки,  не  торопясь,  проходит
мимо нас!
   Так, размышляя о черешнях, я спустился вслед за  Юзиком  к  реке.  Теперь
крепость высилась над нами справа - высокая,  мрачная.  Я  видел  зыбкую  ее
тень, падающую на  воду,  и  вспомнил  о  высоких,  толстостволых  черешнях,
которые росли во дворе крепости, за Папской башней. Листва у них прозрачная,
редкая, а ягоды удивительно сладкие.
   "Раз торговки продают  черешни  на  базаре,-  подумал  я,  раздеваясь,  -
значит, они уже поспели и в крепости".
   Я сказал об этом Кунице.
   - Ну, так что ж? Давай полезем завтра!
   - А когда?
   - После обеда.
   - Нет, вечером нельзя,  -  сказал  я,  -  там  же  снова  будут  стрелять
петлюровцы.
   За  пороховыми  погребами  крепости   петлюровцы   устроили   гарнизонное
стрельбище. Ежедневно после обеда они отправляются туда на  стрельбу,  и  до
сумерек вся крепость трещит от пулеметных выстрелов. Пули с визгом летят как
раз в ту стену, по которой надо взбираться до башни.
   - Ну, а когда же? -  хлопая  себя  по  бедрам,  спросил  Куница.  Он  уже
разделся и стоял передо мной голый, худощавый.
   - Давай утречком, перед школой. Возьмем с собой тетради, чтобы  домой  за
ними не бегать, я зайду за тобой, только ты гляди не  проспи,  -  сказал  я,
совсем забыв, что мне завтра в гимназию не надо идти
   - Я-то не просплю, - ответил Куница, - но ведь утром сторож  шатается  по
крепости. Как мы полезем на черешню?
   - Да. Это верно
   Утром сторож обходит всю  крепость,  а  вот  попозже,  как  раз  когда  в
гимназии начинаются уроки, сидит на  скамейке  у  ворот.  Тогда  хоть  ломай
деревья - не услышит.
   Сторож не любит, если ребята появляются в крепостном саду.  Он  заботливо
оберегает каждое  дерево,  весной  обмазывает  стволы  известкой,  окапывает
вокруг деревьев землю и удобряет ее  навозом.  Когда  фрукты  созревают,  он
собирает их себе. Влезет на дерево по лестнице - даром что  хромоногий  -  и
обрывает ягоды, яблоки и даже маленькие кругленькие груши дички.
   - А, есть чего бояться! Ну,  увидит,  закричит.  Подумаешь!  Что  мы,  не
сумеем удрать? Ведь не полезет же он за нами  по  крепостной  стене,  старый
черт! Давай пошли утром,- решил я
   - Пошли! - сказал Куница - Язда!
   Мы оставляем на берегу одежду и пробираемся вверх на скалу. Какой интерес
купаться у берега, на мели, где купаются зареченские женщины? Не купанье,  а
стыд один! То ли дело вскарабкаться на скалу и оттуда, с  вытянутыми  вперед
руками, броситься вниз головой в быструю воду
   Теплые, нагретые за день скалы колют нам ноги, мелкие  камешки  осыпаются
вниз и шуршат по кустам бледно зеленой полыни.
   Взобравшись на скалу, мы с Юзиком стоим на ней рядом
   Далеко, за плотиной, в воду ныряют утки Они то и дело подбрасывают кверху
свои толстые гузки и сверкают на зеленоватой глади устоявшейся воды красными
лапками
   - Вода сегодня, должно быть, теплая-теплая! - говорит Куница  и  блаженно
улыбается. По мосту гулко проехала телега
   - Давай! - закричал я и, не дожидаясь ответа, с размаху бросился в воду.
   Вынырнул на середине речки, ищу Куницу. Его нет ни на скале, ни  на  воде
Он, черт, хорошо ныряет Я верчусь волчком на одном месте  Я  боюсь,  как  бы
Куница не нырнул под меня и не ухватил за ногу. Это очень  неприятно,  когда
тебя под водой схватят за ногу скользкими руками. Куница пробкой выскочил из
воды около самой плотины.