о только запаять пазы под моделями,
устроить доступ для проходящего воздуха, и модель все время будет горячая. А
чего мы  достигнем?  Многого!  Литейщикам уже не  надо покидать свое рабочее
место и  бегать до камельков.  Они не будут больше простужаться,  выскакивая
разгоряченные во двор,  особенно зимней порой. Станет соблюдаться правильный
ритм формовки.  Да и сколько кокса можно сохранить для государства,  если мы
навсегда уничтожим камельки!"
     Охваченный счастливыми мыслями,  формуя изо всей силы на машинках, я не
увидел, как ко мне подошел Федорко. Он притаился в двух шагах за моей спиной
и наблюдал,  как я формую. Я заметил мастера лишь после того, как тот громко
спросил Турунду:
     - Ну, Лука, что ты скажешь о своем соседе? - И Федорко кивнул на меня.
     Турунда отложил трамбовку, утер потное лицо и сказал:
     - Я,  Алексей  Григорьевич,  думаю  -  толк  будет.  Старательный он  и
подладился быстро.
     - Так вот,  Манджура,  -  сказал Федорко, растягивая слова, - испытание
твое кончилось.  Пошабашишь -  заходи в контору,  там тебе выдадут расчетную
книжку. Поставлю тебе пятый разряд. А дальше видно будет!.. Не мало?
     - Ладно,  Алексей Григорьевич,  хватит. Спасибо вам! - И я крепко пожал
руку мастеру.
     ...Уже многие пошабашили,  а  я все набивал и набивал,  чтобы не стоять
зря в  ожидании,  пока Лука с Гладышевым зальют свои опоки.  Огромное облако
пара поднялось возле опорожненной вагранки.
     Горновые  выбили  низ  вагранки,   оттуда  в   глубокую  яму  вывалился
полуобгоревший кокс,  покрытый чугунными корочками и  липким  шлаком,  будто
орехи в сахаре.
     Всю эту огненную кашу уже поливали из  брандспойтов.  Слышно было,  как
шипели  глыбы  гаснущего кокса.  Он  постепенно делался  багровым,  потом  -
темно-малиновым и наконец почернел.
     По соседству,  в клубах пара,  вырываясь из другой вагранки,  искрилась
струя чугуна.  Она хлестала в новые ковши.  Все уже дымилось вокруг, и парно
было,  как  в  бане на  третьей полке.  И  хотя мне довелось таскать ковши с
Турундой в  самые последние минуты,  никогда не  работалось так  легко,  как
именно сейчас,  на  исходе рабочего дня.  Спокойные и  немного торжественные
слова мастера все еще звучали в ушах. Они утверждали за мной прочное место в
этом цехе.
     Залитые солнцем улицы сменяли одна другую.  Чумазый, с потеками пота на
лице,  гордо шагал я  посередине мостовой,  а  в  боковом кармане куртки уже
лежала новенькая расчетная книжка с  печатью и  моим рабочим номером.  В ней
было четким,  размашистым почерком написано, что формовщик Василий Миронович
Манджура  имеет  пятый  разряд.  Мне  хотелось показать эту  книжку  каждому
прохожему,  хотя один вид мой,  без всяких документов, мог подсказать, что я
принадлежу к великой рабочей армии.
     Жара была незаметной после зноя литейной.  Силился я  продумать еще раз
свой план:  как можно изменить подогрев машинок.  Но сейчас, на улице, мысли
эти  разбежались,  и  трудно было привести их  в  порядок.  "Ладно,  главное
придумано, а остальное придет позже!"
     На повороте с улицы Магеллана на Приморскую меня догнала Анжелика.
     - Здравствуйте,  Базиль, - бросила она, тяжело дыша. - Вы бежите как на
пожар!
     - Здравствуйте,  -  буркнул я.  -  Бегу,  потому что грязный.  Помыться
хочется!
     - Скажите, вы на меня сердитесь?
     - С чего вдруг?
     - А почему вы не заходите?
     - Времени не было.
     - Я  оставила вам записку.  И  с  друзьями вашими говорила.  Неужели не
передавали?
     - Передавали! - сказал я хмуро, стараясь быть с Ликой как можно строже.
И  подумал:  "Уж лучше бы ты не заходила,  а то житья нет.  Совсем заклевали
меня: "жених" да "жених"! Глаз нельзя повернуть в сторону соседней усадьбы -
немедленно хлопцы начинают улыбаться". И в какого-то Базиля переименовала.
     Однажды Сашка Бобырь раздобыл где-то пучок флердоранжа,  каким украшают
новобрачных,  и,  пока я мылся у колодца, воткнул мне его в петлицу пиджака.
Хорошо еще,  я  заметил вовремя,  а  то вышел бы так в  город,  на посмешище
людям!
     Помолчав, Лика сказала:
     - Все-таки невежливо.  Я  первая даю о себе знать.  Захожу к вам,  чего
никогда раньше не делала. А вы... Приличие же требует!
     - Знаете что, Лика, - отважился я, - боюсь, что с вашими приличиями нам
не по пути!
     - Неужели  я  так  безнадежна?   Беспринципное  существо  с  мещанскими
наклонностями? Так прикажете вас понимать?
     Я  понял:  Лика хочет вызвать меня на откровенный разговор.  Заводить с
ней дискуссию не хотелось, и я уклонился от прямого ответа.
     - Да как знаете. Вам виднее!
     - Все мое несчастье,  Василь,  заключается в том,  что я не могу на вас
сердиться.
     - А вы рассердитесь, - сказал я безразлично.
     - Трудно... - протянула Лика. - И я было подумала...
     - Что?
     - Вот кто выведет меня на верную дорогу...
     Приближалась моя ограда.  После трудового дня в литейной я никак не мог
настроить свое сердце на лад Анжелики. И я отрезал:
     - Вы попросите Зюзю.  И удар у него пушечный,  и чарльстонить может,  и
всем приличиям обучен. Вот кто подойдет вам в воспитатели. Пока!
     С  этими словами я  помахал ей шершавой ладонью,  а другой рукой сильно
толкнул вперед калитку...
     Первым откликнулся на мое письмо Моня Гузарчик.  Оно и понятно: Харьков
был рядом, ночь езды. Монька писал:
     "...Полученная  весточка  принесла  мне  много  радости  и   морального
удовлетворения.  Все наши мелкие дрязги уже забылись. Осталось в памяти одно
хорошее.  И шут с ним,  что вы не хотели меня принимать в комсомол из-за той
бабушки,  которую я  даже и  в глаза не видел.  Комсомольцем я таки буду!  Я
работаю здесь на Харьковском паровозостроительном заводе. Ты знаешь, сколько
здесь  рабочих?  Ведь  не  поверишь!  Больше  десяти тысяч.  Наш  "Мотор" по
сравнению с ХПЗ - это сельская кузня...
     Мне  было  очень странно читать твои слова о  том,  что  вам  "пришлось
повоевать",  прежде чем вас приняли на завод имени лейтенанта Шмидта. А меня
безо всяких -  стоило только показать путевку - зачислили в дизельный цех, и
тут-то  я  впервые увидел,  как  собираются громадные машины  для  выработки
электроэнергии -  дизели.  Ты  не  можешь себе  представить,  Василь,  какой
великан этот  дизель!  Движок,  что  попыхивал у  нас  в  подвале фабзавуча,
приводя  в  действие  токарные  станки  и  циркулярную пилу,  -  сморчок  по
сравнению  с  нашим  двигателем.  Могу  сказать  вполне  откровенно:  работа
исключительно интересная и  я весьма удовлетворен ею.  (Всякий раз,  когда я
пишу слово "удовлетворен",  мне вспоминаются наш фабзавуч и Бобырь,  который
однажды написал это слово "уледотворен".) Как он, наш дружок, чувствует себя
у моря? Передай ему мои наилучшие пожелания.
     Меня  сразу же  направили в  бригаду из  шести человек.  Живу  далеко -
километров девять от завода,  но этого расстояния не замечаю. Наоборот даже:
приятно  ехать  через  столицу  трамваем и  разглядывать в  окно  ее  улицы.
Приезжаю пораньше,  готовлю инструмент.  Мастер  Иван  Петрович Колесниченко
похвалил меня  однажды:  "Вот,  сказал,  Монька хотя и  подолянин,  недавний
фабзавучник,  но  старается не  хуже  наших".  Люди  в  бригаде  подобрались
хорошие,  большей частью старички.  Один из них было пробовал подшутить надо
мной и  послал в  инструментальную,  чтобы я ему принес какое-то "бигме".  Я
кричу,  требую,  а  потом оказывается,  что  "бигме" -  это выдумка,  такого
инструмента вообще нет. Посмеялись надо мной здорово!
     Среди кадровых рабочих дизельного цеха есть немало таких,  которые сами
революцию делали.  И не только Советскую власть на Украине укрепляли, но еще
в  майскую  стачку  1902  года  бастовали,  в  1905  году  полицейских били.
Настоящий  пролетариат!  Они  рассказывали мне  немало  о  боях  харьковских
рабочих против царизма.  Вот вчера кончили мы  работу и  выходим из  цеха со
сборщиком Левашовым,  -  лет ему уже под шестьдесят. Видим - трамваи битком.
Он и говорит мне:  "Давай,  Моня,  пойдем пешочком до центра".  Побрели мы с
ним,  и я нисколько не пожалел,  что согласился на такую прогулку.  Идем,  а
старик рассказывает мне,  как готовилось в Харькове восстание, как приезжали
делегаты ЦК большевиков из Питера. Уже в центре, на площади Розы Люксембург,
там,  где  проезд с  площади на  Университетскую,  Левашов показал мне,  где
помещался  штаб  восстания,  откуда  подносили боеприпасы,  где  подстрелили
первых полицейских, где соорудили баррикаду...
     Порядки здесь иные,  чем в нашем городе.  Помнишь,  как прорабатывали у
нас даже беспартийных за то, что они носили галстуки? Тут - совсем обратное.
Молодежь ХПЗ, и особенно нашего дизельного цеха, не считает зазорным хорошо,
опрятно одеваться.  "Дело совсем не в галстуке,  - говорят здесь, - а в том,
какое  нутро  у  человека под  тем  галстуком".  После работы молодые хлопцы
моются,  переодеваются во  все  чистое и  уже  тогда едут домой.  Правильная
постановка вопроса! А то другой нередко как бы нарочно, чтобы доказать всем,
что он рабочий, влезает в мазутной спецовке в трамвай и всех пачкает, вместо
того чтобы оставить робу в цехе.
     В дизельном большая комсомольская ячейка.  Пока я - посещающий. Когда я
рассказал секретарю,  почему вы не приняли меня в  комсомол,  он посмеялся и
сказал:  "Да ты и  вовсе мог от рук отбиться!"  И  посоветовал мне вскорости
подать заявление. Так-то, Василь!
     Ну,  кончаю. Напишут тебе хлопцы, Василь, - как можно скорее пришли мне
их точные адреса. Передай Маремухе с Бобырем мои наилучшие пожелания".
     Я прочитал это письмо стоя,  не переодевшись.  И хотя Монька намекал на
прежнее отношение к  нему,  сразу ушли  в  тень сегодняшние неприятности:  и
стычка с Кашкетом, и слишком, быть может, грубый разговор с Анжеликой.
     Вытряхивая песок из башмаков в сарайчике, я подумал, неплохо бы у нас в
литейном завести харьковские порядки.  Какой смысл шагать через весь город в
грязной,  местами  прожженной  робе,  когда  можно  там,  у  нас,  помыться,
переодеться и, подобно томильщикам, возвращаться с работы чистым!
     Вспомнилось,  как, разряженные, проходили мы еще совсем недавно улицами
весеннего города, лузгая семечки и грызя кокошки, и как нагнали нас Фурман с
Гузарчиком и  сообщили о том,  что прибыли путевки для выпускников фабзавуча
на  заводы Украины.  Совсем недавно это было,  а  сколько нового произошло в
жизни каждого из нас с  того субботнего вечера и  как твердо мы уже стали на
ноги!
     "Милый,  родной город! - думал я, плескаясь, как утка, подле колодца. -
Увижу ли  я  тебя когда-нибудь вновь?  Пройдусь ли Прорезной,  слушая шелест
листвы?  Заберусь ли на зубчатые стены Старой крепости и гляну ли оттуда,  с
ее валов,  на широкие просторы моей Подолии, на весеннее половодье Смотрича?
Разбрелись мы по Украине с  путевками в  новую жизнь,  и вряд ли суждено нам
встретиться снова  над  скалистыми обрывами  старинного города  и  пройти  с
песнями и факелами по темным урочищам до быстрого Днестра".


        "ПОРУЧЕНИЕ КОЛОМЕЙЦА"

                             "Дорогой Василько!
     Прости,  дружище,  что не  ответил сразу.  Запарился!  Что называется -
полные руки работы.  Уехали вы на заводы, опустел наш фабзавуч; казалось бы,
можно и  нам позагорать на  скалистых берегах Смотрича.  Но мы решили иначе.
Раз  партия  призывает  нас  перейти  развернутым фронтом  в  наступление на
частника и все силы бросить на индустриализацию страны,  имеем ли мы право в
такое горячее время каникулы устраивать?
     Собрал я  комсомолят первого года обучения,  Полевой пригласил в  школу
педагогический персонал,  и  на общем собрании мы решили обновить нашу школу
собственными силами.
     Больше месяца,  изо дня в  день,  мы являлись в  фабзавуч и приводили в
порядок помещения, заготовляли новый инструмент, расширяли цехи. Не узнал бы
ты,  Василько,  и  своего  цеха  сейчас!  Литейная твоя  побелена изнутри  и
снаружи.  А  у  входа Козакевич воспроизвел на  стене в  увеличенном размере
эмблему профсоюза металлистов.  И сейчас прохожие сразу догадываются,  что в
этом  чистеньком  здании,  где  когда-то  заседали  казначейские "делопуты",
варится чугун. А помнишь кладовку возле слесарной? Нет ее уже и в помине! Мы
снесли деревянную переборку и  на  освободившейся площади установили еще три
верстака с  тисками.  Таким  образом выкроено еще  девять  рабочих мест  для
обучения индустриальной смены.  Что это значит,  вдумайся,  а,  Василь?  Это
значит,  что  осенью  мы  сможем принять на  девять человек больше хлопцев и
девчат,  которые бы захотели дружить с  зубилом и  ручником.  А  если каждый
фабзавуч последует нашему примеру? Это уже будет целая дивизия промышленного
пролетариата.  Это наша,  советская молодость,  помноженная на  технику,  на
социалистическое отношение к  труду,  на умение разбираться в  чертежах и по
этим чертежам строить будущее!
     Мне  очень  радостно за  вас,  что  директор завода  оказался подлинным
большевиком и отнесся к вам чутко, так, как и подобает красному директору, и
принял вас на завод сверх установленной брони.  Из твоего письма,  Василь, я
заключил,  что  у  вас теперь установились отличные отношения с  коллективом
комсомола, что вас там уважают. Вот почему, дорогой, считая тебя по-прежнему
посланцем подольского комсомола на приазовском берегу,  я  обращаюсь к тебе,
Маремухе и Бобырю с большой просьбой.
     Помнишь,  Василь,  совхоз на берегу Днестра, где мы с тобой подружились
еще в  те  годы,  когда ты жил в  совпартшколе?  Есть решение бюро окружного
комитета партии  о  передаче всего  совхоза с  его  постройками и  землею  в
распоряжение молодежной  сельскохозяйственной коммуны.  В  этой  коммуне  мы
будем готовить кадры молодых специалистов сельского хозяйства. А они, в свою
очередь,  покажут путь  остальному крестьянству:  как  можно  хозяйничать на
новых, советских началах.
     Приток добровольцев в коммуну огромный.  Не только молодежь из Бабшина,
Жванца,  Приворотья, Устья, но и хлопцы из других районов, прочитав в газете
"Червоный кордон"  заметку  о  коммуне,  засыпают сейчас  окружком просьбами
послать их туда.
     Но вот беда!  Все есть в  той коммуне:  пахотная земля,  коровы,  кони,
молодые рабочие руки,  азарт, желание посвятить себя сполна любимому делу, а
инвентаря недостает!  Наши  комсомольцы-фабзавучники -  я  уверен в  этом  -
смогут  отремонтировать  для  подшефной  коммуны  плуги  и  бороны;  работая
сверхурочно,  мы  сделаем для коммунаров несколько соломорезок,  но  на этом
наши возможности исчерпываются.  А  вместе с  тем крайне необходимо снабдить
коммунаров хотя бы пятью жатками-самоскидками.  Само собою разумеется, жатки
в централизованном порядке никто нам в середине года не пришлет.  А как было
бы  здорово,  если бы  в  дни сбора урожая наши коммунары выехали в  поле на
хороших, новых, советских жатках!
     И  когда я  прочел в  твоем письме фразу о  том,  что  ваш завод делает
жатки,  в  ту  же  минуту сверкнула в  моем  мозгу законная мысль:  "Вот кто
поможет молодой коммуне!" Да, Василь, крутись не крутись, а вы должны помочь
нам! В этом уверены заранее не только мы с Полевым, но и окружком комсомола.
     Сходи в партийную организацию завода,  к директору,  объясни им,  какое
это будет иметь политическое значение,  если на границе с  боярской Румынией
вырастет образцово-показательная молодежная коммуна.  Скажи им...  Да  что я
тебе буду толковать!  Неужели ты  не сможешь получить для нашей коммуны пять
жаток?  Проси,  настаивай,  призови на  помощь Головацкого.  Судя по  твоему
письму,  он  парень  внимательный.  Словом,  Василь,  на  тебя  смотрит весь
фабзавуч, а с ним вместе и пограничный комсомол.
     У вас может возникнуть вопрос: а кто же будет платить за оные жатки? Не
журись на сей счет. Как только мы получим твою телеграмму с указанием суммы,
которую надо внести,  тут же  перечислим деньги.  Мы уже приступили к  сбору
средств для этой цели. Провели в театре имени Шевченко два шефских спектакля
("Девяносто семь" и "Ой,  не ходи, Грицю!"), устроили там же костюмированный
бал,   подобный  тому,   какой  проводили  для   сбора  подарков  червонному
казачеству.  Да и  в окружкоме комсомола есть деньжата для коммуны.  Словом,
действуй, Василь, на полную мощность!
     Да,  чуть было не забыл!  Ты спрашиваешь:  нет ли новостей о  Печерице?
Есть, и большие! Но писать о них считаю преждевременным...
     Приветы всем вам от Полевого, Козакевича и меня.
     Тебя велел приветствовать Дмитрий Панченко и  просил передать,  что  он
убежден  в  том,  что  вы  с  Маремухой и  Бобырем  оправдаете наши  надежды
относительно жаток.
                               С пламенным комсомольским приветом Коломеец".

     Показываю письмо хлопцам. Бобырь прочел и буркнул нечто неопределенное.
Маремуха почесал затылок и сказал:
     - Нагрузочка досталась солидная.  Купить пять  жаток -  не  пять  низок
тюльки.
     - А что же все-таки с Печерицей? - спохватился я.
     - Цапнули его,  верно! - сказал, загораясь, Бобырь. - Я же вам говорил,
что видел его здесь.
     - Здесь видел,  а там цапнули?  Чудеса!  - сказал я, урезонивая Сашу. -
Все очень туманно, словом...
     - А  ты забыл Коломейца?  -  сказал Маремуха.  -  Он всегда любил туман
пускать, где надо и где не надо.
     - Но что же делать,  а,  хлопцы?  -  спросил я, возвращаясь к поручению
Коломейца.
     - Идти к директору, что же иначе! - хмыкнул Бобырь, как бы осуждая меня
за то, что я сам не могу понять такой простой истины.
     - Давайте вместе.
     - Сегодня я  -  пас,  -  сказал Бобырь.  -  У  меня  такая  работенка в
аэроклубе, что и ночи не хватит.
     - А ты, Петро? - спросил я и с мольбой посмотрел на Маремуху.
     - Я  же  тебе  говорил,  Василь,  у  нас  занятия по  техминимуму.  Сам
начальник цеха проводит. Разве я могу не прийти?
     Но  к  директору я  не пошел,  а  направился сначала за советом к  Толе
Головацкому.
     Разумеется,  я отлично помнил совхоз над Днестром,  о котором писал мне
Коломеец.  Помню,  каким таинственным он мне показался, когда мы подъехали к
нему  на  нескольких  подводах  глубокой  ночью.  Сторожкие  высокие  тополя
окружали усадьбу за белым каменным забором. Где-то в конюшнях лошади хрупали
овсом.  Из  темноты двора возник сторож с  берданкой в  руке  и,  прежде чем
раскрыть скрипучие ворота, долго допытывался, кто мы такие.
     А  разве  можно позабыть когда-нибудь первый ночлег в  том  совхозе,  в
хрустящем сене,  с  винтовкой,  прижатой  к  груди,  под  жестяным  навесом,
перехватывающим звезды? Или утренние купанья в быстрой и еще холодной с ночи
воде  Днестра?  Или  запах  седой  мяты  возле  куста крыжовника,  который я
разыскал случайно,  бродя по запущенному саду?.. А как приятны были для меня
поездки за почтой для совхоза в местечко Жванец по воскресным дням!
     ...Тянется  в  житах  над  Днестром пыльная проселочная дорога.  Копыта
буланого конька  мягко  утопают в  пыли,  оставляя позади серые  облачка.  Я
покачиваюсь в  скрипучем  седле  и  вижу  на  другом,  бессарабском,  берегу
окраинные домишки Хотина и развалины древней крепости. Конек прядает ушами и
все норовит захватить колосья дозревающего жита.
     А  еще приятнее возвращение обратно с  пачкой свежих газет и  журналов.
Намотав поводья на  руку,  в  полном  безветрии,  я  разворачиваю "Бедноту",
"Рабочую  газету",  "Молодого  ленинца",  "Червоного юнака",  первые  номера
"Комсомольской правды" и "Безбожника". Быстро пробегаю названия статей и уже
заранее прикидываю, что буду читать вслух сельской молодежи в красном уголке
совхоза.
     Полевой в  то  лето поручил мне проводить по воскресеньям громкие читки
газет.  Сперва я отказывался и даже не представлял,  как это я могу,  словно
учитель какой,  рассказывать новости из газет нарядным молодицам и парубкам.
Ох, как трудно было пров