вокзале. Выспался немного на лавке...
     - На вокзале?..  Почему же в гостиницу не пошел? Или в Дом крестьянина?
Знаешь на площади Розы Люксембург большой такой дом?
     - Да я... На вокзале... тоже ничего...
     - Ты  чего-то  мнешься.  Такой говорливый был,  а  сейчас стоп  машина.
Сознавайся: денег, наверное, мало?
     - Были деньги, но вот...
     И я потихоньку-помаленьку рассказал секретарю о своем горе.
     Сочувственно  покачивая   головой,   секретарь  улыбнулся,   а   потом,
рассмеявшись, сказал:
     - Подвели, брат, тебя "Акулы Нью-Йорка"! Небось голодный сейчас?
     - Нет... Нет, спасибо, я уже завтракал... Флячки ел на базаре.
     - Тогда  вот  что,  хлопче,  -  сказал секретарь Центрального Комитета,
вставая, - вне всякого сомнения, это решение будет отменено. Я сегодня узнаю
все и  думаю,  что ваши мечты исполнятся.  Ни один из вас не пропадет -  это
безусловно.  Такие  молодые грамотные рабочие нам  очень  скоро  понадобятся
повсюду.  И в Донбассе и в Екатеринославе. Еще в прошлом году, на московском
активе,  так прямо и говорилось, что нам нужны миллионов пятнадцать-двадцать
индустриальных пролетариев,  электрификация основных районов  нашей  страны,
кооперированное  сельское   хозяйство   и   высокоразвитая  металлургическая
промышленность. И тогда нам не страшны никакие опасности. И тогда мы победим
в  международном масштабе.  А  разве  молодежь  не  призвана помогать партии
решить эту задачу?  Конечно! И будь спокоен - партия не даст вам пропасть...
Что же касается твоих личных неприятностей,  то это дело тоже поправимо. Иди
в  комнату тридцать два к товарищу Кириллову.  Он тебе обеспечит жилье и все
такое. Возьми вот записочку.
     Написав несколько слов, он протянул мне листок из блокнота.
     - Сегодня ты  отдохни,  вечерком сходи в  театр.  Посмотри,  как играет
Саксаганский.  Это,  брат,  великий украинский артист!  Со  временем,  когда
вырастешь,  люди завидовать тебе будут,  что  ты  лично видел его игру.  Это
будет полезнее и  куда интереснее "Акул Нью-Йорка".  Переночуешь,  а  завтра
уедешь...  А Картамышеву привет передай.  Пусть границу получше бережет! Ну,
до свидания, хлопче! - И секретарь протянул мне руку.
     Я попрощался с ним,  обрадованный, окрыленный, быстро пошел из комнаты,
чуть не упал,  споткнувшись о край ковра. Уже открывая дверь, я услышал, как
секретарь у меня за спиной сказал в телефонную трубку:
     - Сейчас к вам зайдет один приезжий товарищ. Его обворовали. Надо будет
помочь... Да-да, из фонда помощи нуждающимся коммунистам...


     Не  знаю,  сколько я  пробыл  в  Центральном Комитете.  Может,  час,  а
возможно,  и больше.  Время пролетело незаметно.  Когда я вышел из подъезда,
мне в глаза ударило солнце.  Утренний туман рассеялся, а на голых деревьях в
университетском скверике напротив, чуя близкую весну, громко каркали вороны.
С  крыш капало,  снег таял на глазах,  потемневший,  пористый,  точно сахар,
облитый чаем.
     Вот удача-то!  Я все еще не мог опомниться от счастья.  Думал,  дня три
придется ходить,  бегать, доказывать, а здесь один разговор - и все улажено.
А главное -  быстрота! Но как быстро! Прямо-таки удивительно. Может, все это
приснилось? Да нет же! Я пощупал в кармане новенькие, хрустящие деньги. Их я
получил у  Кириллова,  которому на  всякий  случай оставил список учеников и
наше жалобное письмо в ЦК комсомола. Я вовсе не думал, что мне дадут деньги,
когда  шел  к  товарищу  Кириллову.  Прихожу,  показываю  записочку пожилому
человеку в  синем френче,  а  он,  порасспросив меня еще немного и  от  души
посмеявшись,  выдал  целых  пятьдесят рублей да  потом  еще  выписал ордер в
общежитие для приезжающих партработников на  улицу Артема,  как будто я  уже
стал членом партии.
     Веселый,   чувствуя,  как  огромная  тяжесть  свалилась  с  моих  плеч,
довольный за  наших  фабзавучников,  я  перешел  улицу  и  без  всякой  цели
направился в пустой, покрытый талым снегом парк.
     Сероватый и  жидкий,  как кисель,  последний снег этой зимы разъезжался
под ногами.  Уж кое-где на бугорках чернели проталины мокрой земли, покрытой
увядшими  прошлогодними  листьями  и  мерзлой  травой.  Хорошо  было  в  это
солнечное утро в  пустынном парке,  куда еще никто не ходил,  только я один,
чудак, забрел на радостях!
     Обернулся.  Увидел сквозь голые  деревья знакомый силуэт высокого дома.
Почудилось,  что за широким окном стоит, жмурясь от солнца, первый секретарь
Центрального  Комитета  Коммунистической  партии   Украины   и,   приветливо
улыбаясь, машет мне рукой.
     От радости я топнул ногой так,  что проломил крепкий,  затверделый наст
на тропинке,  и  нога по щиколотку ушла в  снег.  Стоя так,  я  прислушался.
Далеко  звенели  трамваи,  каркая,  суетились  на  березах  вороны,  крякнул
клаксоном,  словно  утка,  грузовик на  соседней улице,  но  все  эти  звуки
заглушал стук моего сердца.
     Шла весна,  теплее грело раннее солнце,  и в это весеннее утро я совсем
позабыл, что нахожусь в большом и незнакомом еще городе...


        "ПРИ СВЕТЕ ФАКЕЛОВ"

     Весенний ветер раздувает факелы.  Они горят, раскачиваясь на деревянных
палках.
     Хвостатые языки копоти завиваются над  головами комсомольцев,  шагающих
строем по дороге.
     Эта каменистая дорога ведет от вокзала в город.  По бокам, за канавами,
наполненными талой водой, тянутся черные голые огороды.
     Удивительно,  как быстро сошел снег,  пока я  ездил в  Харьков!  Должно
быть,  лишь далеко за городом,  в глубоких приднестровских оврагах,  у самой
границы, сохранились еще его грязные последние сугробы.
     Впереди колонны мелькает надуваемое ветром тугое полотнище.
     Комсомольцы четко отбивают шаг на булыжниках. Из первых рядов доносится
звонкий голос запевалы:

                В вихре Октября
                Родилася рать
                Юных, смелых, дерзких комсомольцев.
                Ринулись в бой
                С верой святой,
                Запевая под октябрьским солнцем...

     Чистый,  весенний воздух помогает петь.  Пою  и  я,  зажимая под мышкой
портфель, снова завернутый в газету.
     ...Ячейка железнодорожников уже выстраивалась с  зажженными факелами на
станционной площади, когда поезд подошел к перрону и я, соскочив со ступенек
вагона,  выбежал на  вокзальное крыльцо.  Перед  строем вместе с  секретарем
ячейки прохаживался окружкомовец Панченко.
     - Здорово,  Манджура!  -  сказал  он  мимоходом.  -  Приехал?  Давай-ка
пристраивайся.  Идем демонстрировать, чтобы выпустили болгарского коммуниста
Кабакчиева. Скорее, скорее, опаздываем!
     Я  быстро пристроился,  и  мы  сразу  же  двинулись,  неся  на  древках
кумачевый плакат:

        "МЫ ТРЕБУЕМ ОТ БОЛГАРСКИХ ФАШИСТОВ"
                          ОСВОБОЖДЕНИЯ ПЛАМЕННОГО
                            БОРЦА-РЕВОЛЮЦИОНЕРА
                             ХРИСТО КАБАКЧИЕВА

     "Дойду с ними до Советской площади,  а там и своих разыщу",  - думал я,
подтягивая песню.
     Из темноты приближались белые домики - первые городские постройки.
     Родной  город!  Я  уже  чувствовал  его  вечернюю  тишину,  разрываемую
голосистыми песнями демонстрантов.  Всякий раз  песни  эти  пугали пропахших
нафталином обывателей -  бывших чиновников, священников, частных торговцев и
всех, кто еще надеялся, что опять когда-нибудь вернется царский режим.

                Римский папа плачет в лапу,
                Кто обидел папочку?
                Церабкоп открыл с нахрапу
                В Ватикане лавочку... -

     запели демонстранты новую шутливую песню.
     Как  мне  захотелось рассказать соседям по  шеренге,  что я  только что
вернулся  из  Харькова,  говорил  с  самим  секретарем Центрального Комитета
партии, передать всем, как секретарь обозвал Печерицу "пейзажистом", а потом
рассказать и  о том,  что я видел в пьесе "Суета" игру самого Саксаганского!
Но соседи пели, не обращая на меня внимания.
     Даже Панченко не расспросил меня о поездке.  Он встретился со мной так,
будто я уезжал в соседнее село,  а не в столицу...  Панченко шагал сбоку, не
останавливаясь.  Его  мягкий,  грудной,  немного глуховатый голос  отчетливо
слышался среди других голосов.
     По  другой стороне Больничной площади,  около темного здания фабзавуча,
освещаемая факелами, двигалась к центру другая молодежная колонна.
     "Фабзайцы!  Ну  конечно,  они!  Такие яркие факелы есть только у  нашей
ячейки".
     - Пока,   хлопцы!  Спасибо  за  компанию.  Бегу  к  своим!  -  кричу  я
железнодорожникам и,  покинув строй,  мчусь  напрямик через  площадь,  чтобы
догнать далекую колонну.
     Ноги  вязнут в  грязи.  Глинистое поле  стадиона раскисло.  Как  бы  не
оставить в липкой грязи Сашкины калоши!
     Брызги талой  холодной воды  разлетаются в  стороны,  штанины брюк  уже
намокли.  Все  ближе и  ближе огоньки знакомых факелов.  Я  дышу похрапывая.
Только  бы  не  напороться на  колючую  проволоку!  Где-то  здесь  она  была
разорвана.  Ну да,  вот здесь!..  Раз, два - и я, догоняя последнюю шеренгу,
бегу уже по твердой мостовой.
     - Хлопцы,  здорово!  Ура!  -  кричу я  и  от радости размахиваю тяжелым
портфелем.  Газета слетела.  Пустяки.  Теперь не страшно.  - Пугу! - кричу я
по-запорожски, увидев конопатого Сашку. - Бобырь, возьми свои калоши!
     - Василь приехал!.. Манджура приехал!.. - зашумели хлопцы.
     - Давай пристраивайся сюда,  Василь, - послышался из первых рядов голос
Никиты Коломейца.
     Втискиваюсь в ряды.  Крепко жму руку нашему секретарю.  Вокруг знакомые
лица -  Саша Бобырь, Маремуха, всезнайка Фурман. Оглядываюсь - и вижу позади
насупленного Яшку Тиктора.
     - Ну как,  на щите или под щитом?  -  заглядывая мне в  глаза,  говорит
Коломеец.
     Не знаю, что такое "на щите", и отвечаю просто:
     - Все  хорошо,   Никита!   Поедем  в  Донбасс.  Вот  послушай...  -  И,
захлебываясь  от  волнения,   стараясь  не  сбиваться  с  ноги,  я  поспешно
рассказываю Коломейцу о встрече в Центральном Комитете.
     На  нос  мне упала с  факела капля мазута.  Быстро стираю ее  кулаком и
говорю,  перескакивая с  пятого на  десятое.  Хлопцы сомкнули ряды так,  что
трудно идти.  Стараясь расслышать мои  слова,  они  наступают мне  на  ноги,
напирают сзади.
     - Так и сказал: "Ваши мечты исполнятся"? - перебил Никита.
     - Ну да!  И  потом еще говорит:  "Молодые грамотные рабочие скоро будут
нужны всюду. И в Екатеринославе и в Донбассе".
     - Ну прекрасно!  Есть,  значит,  правда на свете!  Видите, как прав был
Полевой?  Понимаете теперь,  какая умница Нестор Варнаевич?  -  торжествующе
говорит Никита и,  оборачиваясь к идущим позади,  кричит:  -  Поедем скоро в
Донбасс,  ребята!  А что я говорил?  Давайте-ка песню по этому поводу,  нашу
фабзавучную!
     Все  разом мы  поем школьную песенку,  сочиненную для  нашего фабзавуча
молодым украинским поэтом-рабфаковцем Теренем Масенко:

                Мы верим в нашу индустрию,
                В наш вдохновенный труд.
                Фабзайцы - ребята шустрые,
                Как ледоход, идут!

     - Мы  бы тебя покачали,  Василь,  да грязно еще,  -  на минуту прерывая
песню,  шутит  Коломеец.  -  Упустит  какой  благодарный  -  полетишь  вниз,
измажешься.
     Довольный и гордый, я подпеваю хлопцам:

                С завода, бодрые, шустрые,
                Идут они, как всегда.
                Мы верим в нашу индустрию:
                Как мы, она молода...

     - А Печерица еще не вернулся? - спрашиваю я Никиту.
     - Ищи ветра в поле! - хмуро бросает Коломеец.
     - Его что, разве уже сняли? По телеграфу, наверное?
     - Он сам снялся.
     - Когда я с ним ехал...
     - Куда ты  с  ним  ехал,  интересно?  -  пристально глядя мне в  глаза,
спрашивает Коломеец.
     - "Куда, куда"! До Жмеринки ехали разом, а потом...
     - Что, что? - настораживаясь, выкрикивает Никита. - Ты ехал с Печерицей
до Жмеринки?!
     И  не успеваю я  рассказать историю встречи с  Печерицей в поезде,  как
Никита вдруг круто останавливается и кричит мне прямо в лицо:
     - Чудак!  Да  пойми ты:  это все чертовски важно!  Чего ж  ты раньше не
рассказывал? А ну, давай со мной!.. Фурман, веди за меня колонну!
     Мы выскакиваем из рядов.
     Ячейка, освещенная светом факелов, идет дальше, на Советскую площадь, к
трибунам,  неся большой портрет Христо Кабакчиева,  а мы с Никитой мчимся на
Семинарскую, к большому двухэтажному дому.


        "ЗВОНОК ИЗ МОСКВЫ"

     Еще раньше я знал одну черту Коломейца: он любил быть таинственным.
     Спрашиваешь его о чем-нибудь интересном - кажется, проще всего: ответь,
не  береди загадками душу  человека.  Так  нет!  Никита будет тебя мытарить,
водить вокруг да  около и  как бы нарочно,  когда ты сгораешь от нетерпения,
начнет рассказывать совсем другое, чего ты и не ждешь.
     Примерно так случилось и сейчас.
     Увлекая  меня  из   колонны  демонстрантов  к   дому  окружного  отдела
Государственного политического управления,  Коломеец всю  дорогу молчал.  На
все мои вопросы он отвечал одной фразой: "Потерпи малость!"
     Зажимая в руках синенькие листочки пропусков, мы взбегаем наверх. Видно
по всему, что Коломеец бывал здесь раньше: он взбирается по лестнице смело и
решительно. Я следую за ним. Вот и площадка верхнего этажа.
     Никита уверенно входит в полутемный коридор и останавливается у дубовой
двери. Он громко стучится в нее.
     - Войдите! - доносится из-за двери.
     Плотные,  тяжелые шторы  на  окнах.  Два  застекленных шкафа.  Третий -
большой несгораемый шкаф притаился в углу. Полузадернутая занавесочкой карта
с  флажками прибита в простенке.  Под этой картой,  по-видимому изображающей
линию  границы,  в  тени  настольной лампы сидит уполномоченный погранотряда
Вукович -  тот самый высокий блондин-пограничник, который долго бродил возле
штаба  ЧОНа  вместе с  Полевым после  тревожной ночи,  когда  Бобырь упустил
бандита, пробравшегося на крышу.
     - Вот  только  что  парень вернулся из  Харькова.  Говорит,  что  видел
Печерицу в Жмеринке, - с места в карьер рассказывает Никита уполномоченному.
     - Около Жмеринки, - поправляю я.
     - Интересно!  -  говорит Вукович и приглашает:  - Садитесь, пожалуйста,
товарищи. Я вас слушаю.
     ...Почти все уже рассказано.
     - Так как же  все-таки называлась станция,  где вы последний раз видели
Печерицу? - спрашивает Вукович.
     - Я спал, когда он слез.
     - Это  я  понимаю,  но  когда  последний  раз  вы  видели  Печерицу?  -
спрашивает Вукович.
     - После Дунаевец... Нет, нет... Там была первая проверка билетов.
     - А где была вторая? Ну вот, когда этот, в стеганке, читал литер?
     - Не знаю... Поезд шел, и меня разбудили.
     - Минуточку!  -  И  Вукович заглядывает в блокнот.  -  Вы сказали,  что
Печерица спрашивал, была ли уже ревизия?
     - Спрашивал.
     - Где это было - в поле или на станции?
     - Поезд остановился... По-моему, на станции.
     - Ну вот, какая это была станция? Что было написано на стене вокзала?
     - Ей-богу,  не  помню...  Если  б  знал...  Я  ведь первый раз  ехал по
железной дороге...
     - Может, Деражня?
     - Нет... Кажется, нет...
     - Черный Остров?
     - Нет... нет...
     - Котюжаны?
     - Нет.
     - На перроне светло было?
     - Ага.
     - А свет какой?
     - Обычный. Ну, так себе, не очень ясный.
     - Погодите,  -  Вукович морщится,  - не то спрашиваю. Электричество или
керосиновое освещение? А может, свечи?
     - Зеленоватый такой свет из фонаря -  с круглым стеклом фонарь, горелка
внутри и на шнурке на столб подымается.  Ну, помните, у нас на Почтовке были
в кофейне Шипулинского вот такие же самые лампы...
     - Газово-калильные?
     - Вот-вот! Они самые.
     - А вокзал не на бугре,  случайно?  Лестница каменная,  а перрон весь в
выбоинах, да? Если, скажем, дождь сильный - лужи будут? Правда?
     - Кажется, что этот самый. Бежать от вагона далеко нужно.
     - И ты помнишь наверное, что Печерица здесь не слез, а поехал дальше? -
неожиданно переходя на "ты", с большим интересом спрашивает Вукович.
     - Ну как же! Когда контролер проверку делал и литер его читал, это было
позже, после этой станции, и он на полке еще спал.
     - Наверное спал?
     - Факт,  спал.  Хотя... может, прикидывался, кто его знает. Одно помню:
видел его ясно.
     - Ну, а потом ты сам заснул и видишь - Жмеринка?
     - Ага.
     - А Печерицы нет?
     - Ага.
     - Это точно?
     - Точно.
     - Счастливый ты, парень! Легко отделался. С такими попутчиками да еще в
пустом вагоне можно заснуть навсегда!  -  как-то загадочно сказал Вукович и,
опять заглядывая в  блокнот,  где он делал заметки,  спросил:  -  А что тебе
бросилось в глаза во внешности Печерицы?
     - Ну,  шинель какая-то ободранная... Раньше я его никогда в этой шинели
не видел.
     - А еще?
     - Ах да! Усов не было.
     - Совсем не было?
     - Ни капельки. Все сбрито...
     - Ну,  товарищ Коломеец,  -  сказал торжествующе Вукович, - значит, это
его усы мы нашли в  бумажнике у выхода из окрнаробраза.  Я говорил,  что эти
волосы  принадлежат  Печерице,   а  уполномоченный  Дженджуристый  возражал.
"Никогда,  говорит,  этот гусь не  расстанется со  своими усами.  Это,  мол,
традиция  националистов  -  пышные  казацкие  усы.  Он  скорее  бороду  себе
отрежет!"  Что  значит человек привык к  штампам!  Да  любой враг  на  месте
Печерицы,  если бы  ему на ноги стали так наступать,  со всеми традициями бы
распрощался.  Своя  шкура  дороже!  -  И,  обращаясь  уже  ко  мне,  Вукович
продолжал: - Значит, ты правду говоришь, Манджура?
     - А для чего мне говорить неправду?  -  сказал я обиженно.  -  Неправду
говорит тот, у кого на душе нечисто и кто боится. А я же сам хочу помочь вам
этого гада поймать...
     - Правильно,  Манджура!  - похвалил меня Вукович, улыбаясь. - Долг всей
рабочей молодежи -  помогать нам.  Помогать в любую минуту, от всего сердца,
не  щадя сил и  здоровья,  сознавая,  что помогаешь не  просто чекисту вот с
такими малиновыми квадратиками на петлицах,  а  всему народу и нашему общему
счастливому будущему.  Мы  опасны только для врагов революции,  и  чем лучше
работать будем, тем скорее сметем их с нашей дороги!
     - Большая работенка предстоит! - ввернул Коломеец.
     - Пока  от  паразитов весь мир  не  очистим,  -  согласился Вукович.  -
Минуточку.  -  И он снял трубку телефонного аппарата.  -  Шеметова.  Вукович
говорит... Начальник у себя?.. Мы зайдем сейчас, предупреди, пожалуйста.


     Молочные лампы  мягко  горят  у  самого  потолка в  кабинете начальника
пограничного отряда  и  окружного отдела ГПУ  Иосифа Киборта.  Так  странно,
непривычно застать здесь людей в  это  позднее время,  когда все  учреждения
города давным-давно закрыты!
     Кресла мягкие,  удобные;  стакан крепкого чая дымится на  краю широкого
орехового стола. Начальник кивает нам головой, чтобы садились, а сам, прижав
к уху телефонную трубку, внимательно слушает.
     Видно, ответили. Начальник крикнул в трубку:
     - Комендатура Витовтов  Брод?..  Куда  же  вы  пропали!..  Так  что  же
произошло?..  Слушаю...  Слушаю...  Погодите, Богданов, не так быстро, дайте
запишу.  - Начальник берет остро отточенный карандаш и, прижимая еще сильнее
левой  рукой  телефонную трубку  к  уху,  правой делает заметки в  раскрытом
блокноте.  -  Кто вел группу?..  Что?! Опять этот "машинист"? Ну, туда ему и
дорога! Меньше работы будет ревтрибуналу... А кто задержал?.. Так. Так. Так.
Отлично! Объявите ему мою благодарность... Что?.. Ну конечно... Немедленно в
управление!.. Что?..
     Невольно  прислушиваясь  к  этому  разговору,  я  потихоньку  оглядываю
большую комнату и,  признаться,  немного робею.  Я  впервые вижу так  близко
начальника окружного отдела ГПУ.
     Раньше я  видел  его  только издали,  когда он  объезжал на  белом коне
шеренги  пограни