на  берегу  Смотрича.  Музыкой  первых  месяцев
революции звучало каждое слово пожелтевшей бумажки, прочитанной Толей.
     - Да,  документ очень  интересный!  -  задумчиво согласился Головацкий,
бережно пряча его в папочку и отдавая Наташе. - Береги его, Натка, пуще всех
драгоценностей на свете!  Будешь и ты старушенцией когда-нибудь.  Внуки твои
станут комсомолятами,  а комсомол наш Ленинский будет справлять какой-нибудь
свой солидный юбилей.  Ну,  пятидесятилетие, скажем. И вот взойдешь ты тогда
на трибуну,  седенькая,  старенькая,  и  расскажешь им все,  что запомнила о
своем дяде,  верном солдате революции,  который уже на  третьем месяце после
свершения Октября не постеснялся записать в  свои личные отношения священное
слово "социализм".  Расскажешь все о нем, а заодно огласишь и этот документ,
в котором уже тогда исчезли навсегда границы между людьми разных наций, если
только они были бойцами одной цели.  Подумай,  как интересно будет послушать
все  это  новым  комсомолятам,  не  знающим  лично,  что  такое  революция и
гражданская война!..
     - Я сделаю это, Толя, если только доживу до тех лет, - сказала серьезно
Наташа и пошла с нами обратно к старому центру пограничного города,  бережно
неся под мышкой такую дорогую для нее папку.


        "ЭПИЛОГ"

        "ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ"

     Двадцать  лет  прошло  с  того  солнечного утра,  как  пароход  "Феликс
Дзержинский" огласил дрожащим гудком устье реки Кальмиус,  входя по каналу в
порт Мариуполя.
     Засуетились матросы у брашпиля,  готовясь к тому, чтобы опустить якорь,
вышли из своих кают пассажиры,  и мы,  собравшись на верхней палубе,  громко
запели:

                Низвергнута ночь. Подымается солнце...

     Славная песня! Запечатлелась она навсегда в моей памяти!
     Вот и сейчас,  двадцать лет спустя,  сижу я в небольшой комнате, листаю
старые газеты, слушаю, как хлещет по стеклам дождь, а в ушах звенит знакомый
мотив этой песни.
     Сквозь окно  видны намокшие каштаны.  Они  нахохлились и  опустили вниз
большие лапчатые листья.  Частый дождь сбил  с  них  последний цвет,  оголил
маленькие колючие шишечки.
     Я  приехал  сюда  ночью  из  Ленинграда.  Укладываясь спать,  я  мечтал
спозаранку побежать в город и посетить Старую крепость.
     Хозяйка квартиры Елена Лукьяновна -  врач-невропатолог.  Она потеряла в
Ленинграде  в   первую  же  блокадную  зиму  всех  своих  близких  и   после
демобилизации  приехала  на  работу  в   мои  родные  края.   В   вагоне  мы
разговорились.  Уже одно то,  что нам довелось примерно в одно время прожить
больше десяти лет в  Ленинграде,  сразу же сблизило меня с  этой задумчивой,
рано поседевшей женщиной в  зеленоватой гимнастерке со  следами от  погон на
плечах.  Ведь так же,  как и  ее родные,  погиб у  меня на руках от голода в
декабре 1941 года мой отец,  который приехал незадолго перед войной ко мне в
Ленинград и работал на Печатном дворе.
     Думал  старик  последние годы  своей  жизни  провести вместе  со  мной,
радовался тому, что я инженером стал, да все война перепутала.
     Не довелось мне добрым отношением и сыновней заботой скрасить последние
годы батьки,  хоть немного отблагодарить его за то,  что не побоялся пустить
меня  смолоду в  большую,  интересную жизненную дорогу.  Угас он  тихо,  без
стонов и  жалоб,  почти неслышно,  как угасали в  ту страшную блокадную зиму
многие ленинградские дистрофики...
     - Боюсь,  что жилья вам не достать,  -  сказала Елена Лукьяновна, когда
поезд подходил к городу.  -  В Старом городе сплошные руины...  Если хотите,
можете остановиться у меня.
     Никого из  родственников в  городе у  меня  уже  не  было  и  я  охотно
воспользовался предложением попутчицы.
     А ночью пошел дождь. Льет он и сейчас не переставая, хоть уже четвертый
час  дня и  давно бы  пора выбраться в  город,  которого я  не  видел больше
двадцати лет.
     Когда Елена Лукьяновна собиралась в больницу,  я спросил,  нет ли у нее
чего-нибудь почитать.
     - Все медицинское,  - сказала Елена Лукьяновна. - Моя библиотека еще не
прибыла...  Хотя,  впрочем, на чердаке сложены какие-то книги и журналы. Еще
со времени оккупации.  Посмотрите,  что там такое,  -  может,  сжечь это все
надо?
     И вот второй час я листаю размалеванные страницы "Ди вохе", "Сигнала" и
других  фашистских  журналов.   Отовсюду  с   их   страниц  глядит  на  меня
исступленное лицо  Гитлера:  он  встречает  Муссолини,  принимает испанского
посла,  любуется разрушенной немецкими бомбами Варшавой. И всюду застывшие в
оцепенении гитлеровцы,  кладбищенская пустота площадей,  полотнища знамен со
свастикой над разрушенным городом... Но что это?..
     Я  вытаскиваю со  дна  корзины  тяжелую  подшивку  газет.  Ее  название
"Подолянин"  поворачивает  мысли  вспять,   уже  к  далекому  детству.   Так
называлась русская  газета,  выходившая еще  при  царе  в  нашем  губернском
городе. Но почему она на украинском языке?
     Смотрю дату:  1942 год.  Я листаю страницы фашистского "Подолянина",  и
чудится  мне,  что  передо  мной  шиворот-навыворот крутят  военную  хронику
захватчиков.  Я вижу гитлеровцев, въезжающих на пустынные улицы Киева, читаю
крикливые  заголовки  о  неизбежном падении  Ленинграда и  Москвы  и  другие
фашистские сообщения. Они читаются теперь с усмешкой, как дурной сон.
     И  вдруг  в  глаза вонзается знакомая фамилия:  "Григоренко".  Поспешно
читаю:  "12-го сего месяца, приказом окружного комиссара барона фон Райндль,
в городе создан Украинский комитет в составе: Евген Викул, Цер (переводчик),
Юрий Ксежонок (председатель комитета),  Кость Григоренко.  Комитет проверяет
налоговые дела,  помогает  немецким  властям  собирать контингенты.  Комитет
является органом окружного комиссара и действует по его указаниям".
     Григоренко!  Петлюровский бойскаут,  сын  доктора,  служившего Петлюре,
вот, оказывается, когда он снова вынырнул на поверхность!
     - Я  вижу,  вы нашли интересное занятие?  -  говорит,  входя в комнату,
Елена Лукьяновна.
     - Я нашел следы старых знакомых, Елена Лукьяновна, и жалею о том, что в
юности не смог передать кой-кого из них в руки правосудия.
     - Сегодня я  тоже встречала старых знакомых,  -  не вникая в смысл моей
фразы,  сказала Елена Лукьяновна.  - Среди них есть мальчик из Сибири, Дима.
Его  ранили в  бою  при  освобождении нашего города.  Очень трудный больной.
Второй год не может сказать ни одного слова.
     - А что с ним?
     - Надо решить -  оперировать его  или не  оперировать,  -  словно думая
вслух, говорила Елена Лукьяновна, снимая халат. - Сегодня я послала вызов во
Львов с  просьбой прислать консультанта.  Там  работает тоже мой  знакомый -
профессор-невропатолог из Ленинграда...
     - Для вас,  Елена Лукьяновна,  сейчас это звучит очень просто: "Послала
вызов во Львов,  профессору!" -  сказал я.  - Но если бы вы знали, как много
значит эта фраза для меня,  уроженца здешнего города!  В  ней скрыт огромный
смысл изменений,  которые произошли на Украине. Двадцать лет назад Львов был
так  же  недоступен для  нас,  как  Париж,  Лондон или  Мадрид,  хотя вашему
профессору из Львова лететь сюда не больше двух часов.
     - Не больше, - согласилась Елена Лукьяновна.
     Я второй день в родном городе. Открываю глаза. О радость! Синеет небо в
окошечке,  и  сбрызнутые последними каплями  ночного дождя  каштаны подымают
навстречу солнечным лучам свои темно-зеленые листья.
     Быстро одеваюсь и бегу в город.
     Буйная   поросль   пробивается  отовсюду  из   каменных  стен,   желтые
одуванчики,  медуница,  дикий  виноград.  Козы  блаженствуют в  этом  обилии
зелени, позванивая колокольчиками, сделанными из консервных банок. Все это с
детства знакомое, виденное!
     Непонятно лишь,  почему мостовая,  спускающаяся к Новому мосту, поросла
подорожником. Неужели по этим булыжникам уже никто не ездит? А ведь тут была
главная проезжая магистраль из новой части города через центр к Днестру!
     Печальная картина открылась моему взору,  едва я  подошел к обрыву.  От
красавца Нового моста остались лишь высокие каменные быки над пропастью,  на
дне  которой поблескивает Смотрич.  Через них переброшена узенькая кладочка,
доски которой скрипят и гнутся под ногами.
     Никто  не  шел  сейчас мне  навстречу из  Старого города,  выросшего на
высокой скале, огибаемой Смотричем. Почти все здания там превращены в руины.
     С большим трудом, по обломкам стен, я догадываюсь, в какой части города
нахожусь.  Это, кажется, Почтовка? Вот развалины дома, где собиралась тайная
группа декабриста Раевского.  А  вот  здесь  родилась великая артистка Мария
Савина.
     А  вон там,  подальше,  стоял исчезнувший сейчас ресторан "Венеция",  в
котором справил шумные поминки по умершей бабушке Монус Гузарчик...
     Где-то  он сейчас,  наша "беспартийная прослойка",  сборщик двигателей,
шумный Моня?  Последнее письмо от него я  получил в  1940 году в Ленинграде.
Гузарчик  писал   мне,   что   работает  старшим  мастером  на   Харьковском
паровозостроительном заводе,  и  даже  книжечку мне  прислал о  своем методе
перехода на поточный способ производства...
     Словно  ураганом снесены  маленькие домики  возле  огромной семиэтажной
башни  Стефана  Батория с  воротами,  называемыми Ветряной брамой.  Когда-то
башню  эту  выстроили здесь  по  приказу короля-венгра,  чужака на  польском
престоле,  стремившегося к  завоеванию украинских земель Подолии.  А  совсем
недавно,  в 1943 году (это рассказала мне Елена Лукьяновна),  около Ветряной
брамы гитлеровцы расстреляли более семи  тысяч выдающихся людей Венгрии,  не
желавших помогать фашистским оккупантам.  Гестапо  боялось  уничтожить их  в
Будапеште и отправило на смерть в украинский городок.
     Неподалеку я увидел развалины дома, в нижнем этаже которого за широкими
бемскими витринами помещалась кондитерская.
     Помню,  в  эту  соблазнительную кондитерскую пригласил я  Галю  Кушнир.
Сидим мы с Галей,  важно разговариваем, попиваем за мраморным столиком кофе,
словно взрослые, а отец, возвращаясь из типографии, взглянул в окно и увидел
нас. То-то неприятностей после было!
     Где-то сейчас Галя Кушнир,  с которой разлучила нас война?  Весной 1941
года я  получил от  нее  последнее письмо из  Одессы.  Писала,  что  успешно
защитила   диссертацию,   получила   звание   кандидата  исторических  наук,
продолжает  и   дальше  изучать  вопрос  о  черноморских  проливах  в  свете
международных отношений.  Удалось ли ей уехать из Одессы?  И встречу ли я ее
когда-нибудь еще,  первую мою любовь, единственную девушку нашего фабзавуча,
ставшую потом историком?
     Как и  встарь,  у  каменных перил при въезде на Крепостной мост женщины
продавали цветы:  розовые,  белые и желтые пионы,  букеты полевых васильков,
ярко-красных маков с черными мохнатыми сердцевинками,  кремовых, сиреневых и
оранжевых  ирисов  -  "петушков" и  последних уже  в  эту  пору  тюльпанов с
пунцовыми, розовыми и бледно-желтыми чашечками...
     Цветы   покупал   стоявший  ко   мне   спиной   плотный,   широкоплечий
подполковник.  Он  забрал у  женщины букеты в  охапку и  отнес их на сиденье
открытого вездехода.  По  количеству канистр для  бензина я  догадался,  что
подполковник со  своим водителем едет издалека и  такой же  залетный гость в
этом городе, как и я.
     "Куда же ему цветов столько?" - подумал я, но привлеченный видом Старой
крепости, сразу же забыл об этих проезжих военных.
     Крепость возвышалась над скалами,  как в годы моего детства,  и,  как и
сотни лет назад,  замыкала собою въезд в город с юга,  запада и востока.  Ее
плотные каменные стены старинной кладки, такие же прочные и нерушимые, как и
те выщербленные серые скалы, на которых ее построили, не раз спасали жителей
нашего города от врага.
     По-прежнему высились над  зигзагообразными крепостными стенами  первого
пояса укреплений то  четырехгранные,  то  круглые сторожевые башни с  узкими
амбразурами,  увенчанные зелеными от мха остроконечными крышами.  Вспыхивали
зеленые кроны  деревьев на  крепостных валах.  Над  обрывами выросли большие
кусты жимолости и  розового вереска.  Колючая дереза свисала над  пропастью,
пробравшись своими корнями глубоко в  каменную кладку,  от  которой турецкие
ядра отскакивали, как орешки.
     У  распахнутых настежь ворот алела,  видно совсем еще  недавно прибитая
здесь, вывеска: "Исторический музей-заповедник".
     С чувством глубокого волнения вошел я под арку крепостных ворот.
     "Милая,  славная наша старушка!  -  думал я,  оглядывая крепость.  - Не
тронули тебя ни  время,  ни  турки,  ни  гитлеровские бомбы.  Как  стояла ты
столетия нерушимой твердыней на  юго-западе подольской земли,  так и  стоишь
поныне на  радость народу,  на страх врагам,  навсегда изгнанным с  исконной
украинской земли!"
     Стоило мне, однако, войти во двор, густо заросший муравой, как я понял,
что и нашей старушке досталось порядком в недавних боях.
     Сторожевые башни,  обращенные амбразурами на  все четыре стороны света,
были исковерканы пробоинами от  снарядов.  Крыша над  башней Ружанка исчезла
вовсе. От Комендантской остались одни развалины. Но дом во дворе крепости, в
котором теперь, по-видимому, размещался музей, был восстановлен.
     Шум автомашины заставил меня обернуться. Показался все тот же вездеход,
обвешанный  канистрами  с   бензином.   По-видимому,   любитель   цветов   -
подполковник захотел по пути осмотреть заповедник.
     Скрипнули тормоза,  машина остановилась подле кордегардии, а я узенькой
тропкой  пошел  дальше,  к  зеленому бастиону,  который подымался за  Черной
башней.
     Четверть века  назад  под  этим  самым бастионом петлюровцы расстреляли
большевика - донецкого шахтера Тимофея Сергушина.
     Сергушин стоял вон  там,  внизу,  полуодетый,  желтый от  болезни.  Под
дулами направленных на него винтовок он крикнул в  лицо палачам-петлюровцам:
"Да здравствует Советская Украина!"
     Напрасно я искал серый мраморный обелиск с надписью:

                        Борцу за Советскую Украину,
                            первому председателю
                      Военно-революционного трибунала
                             ТИМОФЕЮ СЕРГУШИНУ,
                                 погибшему
                       от руки петлюровских бандитов

     Враги   и   предатели,   охваченные  ненавистью  к   Советской  власти,
постарались уничтожить память об  этом славном человеке,  первом коммунисте,
пришедшем в нашу хатенку на Заречье четверть века назад.
     Лишь  под  самой Черной башней я  нашел в  густой траве кусок мрамора с
последним словом надгробной надписи.
     Основание обелиска сохранилось, могильная насыпь тоже. Зеленый барвинок
густо рос на бугорке.
     Остановился я  над этим бугорком,  и  память вновь перенесла меня в  то
далекое время, когда только-только установилась на Подолии Советская власть.
     Помню,  вечером после расстрела Сергушина мы  пришли сюда,  прихватив с
собой  дружка  Маремуху.   Куница,  по  запорожскому  обычаю,  расстелил  на
могильном холмике красную китайку,  а  мы засыпали бугорок пахучим жасмином.
Над  могилой убитого клялись мы  в  тот  вечер стоять один за  другого,  как
побратимы, и отомстить врагам Советской Украины за смерть ее лучшего сына.
     Задумавшись,  стоял  я  теперь,  склонив голову над  заросшим могильным
холмиком, и живо вспоминал слова самой любимой песни Сергушина:

                Я песню пою - от души она льется,
                Хочу я в ней выплакать думы свои...
                Как птица в неволе, во тьме она бьется
                И тонет под сводом земли...

                И скоро она, не допетая мною,
                Умолкнет с закатом осеннего дня.
                И новый товарищ, шагая к забою,
                Ее допоет за меня...

     Погруженный в свои мысли,  я не услышал,  как подошел другой человек, и
обнаружил его присутствие лишь в ту минуту,  когда пунцовые пионы посыпались
в густую траву.
     Плотный, широкоплечий подполковник посыпал могилу Сергушина цветами, не
обращая на  меня никакого внимания.  Глянул я  на  него еще пристальней -  и
вдруг под  щетиной,  проступавшей на  его  загорелых щеках,  увидел знакомые
черты Петра Маремухи...
     - Послушайте, товарищ!.. - сказал я взволнованно.
     Обернувшись на звук моего голоса, подполковник-танкист сперва посмотрел
на меня очень строго,  я  бы даже сказал -  недовольно,  но потом,  внезапно
меняясь в лице, вскрикнул:
     - Василь! Дружище!..
     А  спустя полчаса мы сидели на росистой еще траве под башней Кармелюка,
забыв в нашей оживленной беседе обо всем на свете.
     Водитель  Маремухи,   румяный  ефрейтор-танкист,   расстелил  на  траве
брезентовую плащ-палатку и разложил на ней всякую снедь.
     - Так погоди,  Вася,  -  прервал меня Маремуха,  -  но  почему же ты не
ответил мне из Ленинграда?  Я прямо штурмовал тебя письмами на завод! Даже в
отдел кадров того авиационного завода писал:  где, мол, у вас инженер Василь
Манджура?  А  они мне ответили один раз,  что "откомандирован",  и замолкли.
Куда ты исчез оттуда?
     - На завод "Большевик" меня послали...
     В эту минуту позади раздался старческий голос:
     - Товарищи военные!  Ну как вам не стыдно!  Здесь же заповедник,  а  вы
здесь мусорите!
     Мы  обернулись на этот голос так быстро,  будто школьники,  застигнутые
здесь сторожем.
     На  соседнем бугорке стоял седенький старичок в  полотняной старомодной
толстовке,  с  черным галстуком бабочкой,  в  золоченом пенсне.  Он появился
неслышно,  как  в  сновидении из  далекого детства,  и  одно  его  появление
помолодило нас сразу лет на тридцать.
     Не будь на переносице у старичка такого знакомого пенсне, мы, возможно,
и не признали бы в нем Валериана Дмитриевича Лазарева.  Но это был он -  наш
любимый историк и первый директор трудовой школы имени Тараса Шевченко! Тот,
кого послал на Украину В.И.Ленин.  Вскочив поспешно с земли,  Петро приложил
руку к козырьку:
     - Приносим вам глубокое извинение, Валериан Дмитриевич!
     - Позвольте!  Но откуда вы знаете,  как меня зовут?  -  опешил Лазарев,
сходя с бугорка.
     Где  ему  было  узнать  в  седоватом офицере  с  орденами  того  самого
коротышку, который, сверкая босыми пятками, бежал однажды вдогонку за другим
хлопчиком с фонарем "летучая мышь",  охваченный желанием поскорее спуститься
в заманчивый подземный ход!
     Тысячи подобных школяров промелькнули перед глазами Лазарева за  многие
годы педагогической деятельности - всех разве упомнишь!
     - Откуда вы знаете мое имя? - повторил Лазарев.
     Теперь уже вмешался я:
     - Когда же мы с вами снова в подземный ход пойдем, товарищ Лазарев?
     - Погодите!..  Что за наваждение?  -  Старичок снял пенсне и протер его
стекла платочком. - Вы, товарищ, не из облнаробраза?
     - Я,  дорогой  Валериан  Дмитриевич,  из  трудовой школы  имени  Тараса
Григорьевича Шевченко.  И подполковник - тоже. Мы оба - ваши ученики выпуска
тысяча девятьсот двадцать третьего года.
     С этими словами я крепко обнял нашего старого директора.
     Многое уже было переговорено...
     - Вы хотите узнать обо всем,  что случилось здесь?  -  спросил Лазарев,
вставая с  плащ-палатки.  -  Давайте тогда продолжим урок наглядной истории.
Последний раз я рассказывал вам о повстанце Устине Кармелюке?
     - Совершенно верно,  Валериан Дмитриевич! - отчеканил Петро. - Мы еще с
вами, помните, кандалы кого-то из друзей Кармелюка или Гонты нашли...
     - Кандалы эти у меня в музее по сей день хранятся,  - сказал Лазарев. -
А  сегодня  я  вам  расскажу  о  других  героях  борьбы  против  угнетателей
украинского народа...  Но  прежде всего  скажите,  подполковник,  -  Лазарев
лукаво глянул из-под пенсне на  Маремуху,  -  известна ли  вам общая военная
обстановка, которая сложилась здесь в первые месяцы прошлого года?
     Маремуха ответил укло