к тебе Коломейца. Был Коломеец
у тебя?
     - Был. И Марущак с ним пришел.
     - Ну,  мне,  значит,  уже нечего делать.  А  я-то  собирался сам тебе о
подвигах твоих порассказать. Как здоровье?
     - Ничего!
     - Да я-то, положим, и сам знаю как, - сознался Полевой. - Я, прежде чем
к тебе зайти,  доктора все выспрашивал. "Ничего, говорит, заросло прекрасно,
скоро будет в футбол гонять". Сыграем в футбол, Василь?
     - А чего ж, сыграем! - отозвался я.
     - Тогда старайся,  выздоравливай поскорее,  чтобы до  выпускного вечера
был на ногах!  -  приказал Полевой и, разглядывая сидевшего смирно Маремуху,
сказал:   -  Этого  молодца  знаю,  с  этим  блондином  мы  тоже  как  будто
встречались, - добавил он, кивая на Бобыря, - а вот барышню вижу первый раз.
Может, невеста?
     Полевой хитро смотрел на меня.  Я не знал,  как ответить ему,  чтобы не
обидеть Галю.  А  она тоже покраснела,  смутилась и  не  знала,  куда девать
глаза.
     Чтобы  нарушить  неловкое молчание,  Полевой  обратился к  Гале  и,  не
переставая улыбаться, сказал:
     - Смотрите,  барышня,  держите этого героя в руках. - Полевой кивнул на
меня. - Потому что, я слышал, он уже по кофейням с девушками разгуливает.
     У меня перехватило дыхание. Не иначе, Полевой узнал о кафе Шипулинского
от моего отца. А что, если отец рассказал ему и про ложки? Краснея от стыда,
я искоса смотрел на Полевого и пытался узнать,  все ли ему известно или нет.
Но Полевой улыбнулся хитро и  загадочно,  и  ничего нельзя было понять в его
взгляде. Потом он встал и неожиданно сказал:
     - А у меня,  кстати,  деловой разговор к вам есть,  молодые люди.  Куда
думаете податься осенью? Что вы думаете делать дальше?
     Наступило молчание.
     Погодя Сашка Бобырь отважился и спросил:
     - Как - что?
     - Трудовую школу вы окончили? - деловито спросил Полевой.
     - Ого, еще весной! - протянул Петька.
     - Ну, а сейчас? - обводя нас внимательным взглядом, спросил Полевой.
     - Я не знаю,  как Бобырь и Галя, а вот мы с Петькой, - сказал я тихо, -
думали осенью на рабфак поступить.
     - На рабфак? - Полевой задумался. - Ну что ж, на рабфак - оно, конечно,
тоже неплохо,  но у меня к вам есть интересное предложение.  Быть агрономом,
инженером или ученым -  это,  конечно,  очень похвально.  Но  ведь у  станка
кому-то стоять нужно?  Профессия любого квалифицированного рабочего не менее
почетна и уважаема.  К чему я это вам говорю? Вы знаете, хлопчики, сейчас мы
пускаем в стране один за другим старые заводы и,  надо полагать, будем скоро
строить новые.  Для  этих заводов нам  нужны ученые руки.  Не  сегодня,  так
завтра,  быть может,  их понадобится ой,  ой, ой как много. Сейчас во многих
городах открываются школы фабрично-заводского ученичества. Будет такая школа
и  в  нашем городе.  Как  раз  вчера мне в  окружкоме партии сказали,  что я
назначен  директором  этой  школы.   Я   ведь  в   молодости  на   заводе  в
Екатеринославе  работал.  Деньги  уже  отпущены.  Мастерские  будут  особые.
Стипендию ученики будут получать. Инструкторов дадим хороших. Скоро начинаем
набор в школу. Ну, мне бы хотелось подобрать туда славных, боевых ребят. Вот
гляжу я на вас,  вижу -  так,  в общем,  компания ничего подобралась. А что,
если с осени в фабзавуч?
     Мы переглянулись.
     - Я слыхала о фабзавуче, - тихо сказала Галя. - Моего отца инструктором
столярного цеха приглашают.
     - Ну вот видишь,  как хорошо.  С отцом вместе будешь в школу ходить,  -
обрадовался Полевой.
     - А мне разве тоже можно? - недоверчиво спросила Галя.
     - А почему же нельзя? - Полевой усмехнулся.
     - Ну я же не мальчик!  - тихо сказала Галя. - Девочкам разве в фабзавуч
можно?
     - А  по-твоему,  надо для  вас  особое епархиальное училище открыть?  -
ответил Полевой.  -  Сейчас  другие времена.  Что,  разве  ты  не  можешь на
механика  выучиться  или,   скажем,   на   токаря?   Поработаешь,   получишь
квалификацию.  На  ногах тверже стоять будешь.  А  о  высшем образовании еще
будет время подумать.
     - На  слесаря тоже можно будет в  том  фабзавуче выучиться?  -  все еще
недоверчиво поглядывая на Полевого, спросил конопатый Бобырь.
     - Слесарное отделение как раз будет самым большим,  - сказал Полевой и,
оглядывая всех нас,  добавил:  - Так вот, молодые люди, я сейчас ухожу, а вы
подумайте, посоветуйтесь. Если будет охота, милости прошу под мое начало.


        "ДАЕМ БОЙ!"

     Из  больницы  меня  выписали уже  после  выпускного вечера.  Так  и  не
пришлось  мне  повеселиться  последний  раз  с  отъезжающими курсантами,  не
удалось поиграть с  ними  на  прощание в  футбол.  Когда  я  вместе с  отцом
подъехал на  извозчике к  знакомому решетчатому забору в  конце Житомирской,
меня  поразила  непривычная  для  школьного  двора  тишина.  Не  видно  было
пробегающих в аудитории курсантов в голубых буденовках, не прохаживался, как
прежде,  с  винтовкой около  сторожевой будки  курсант-часовой,  ворота были
просто  закрыты на  тяжелый ржавый  замок.  Брызги известки белели на  окнах
главного здания: там, внутри, шел ремонт, да и снаружи фасад тоже отделывали
к  новому учебному году;  около водосточных труб висели маленькие деревянные
люльки на канатах, и яркие пятна зеленой и коричневой краски были разбросаны
по  крыше совпартшколы -  это маляры пробовали,  в  какой цвет лучше красить
давно уже выцветшую под солнцем крышу.
     Отец хотел,  чтобы я,  пока совсем не  поправлюсь,  поселился с  ним  и
теткой вместе,  но я настоял на своем и устроился в кухне.  Доктор Гутентаг,
выписывая меня из больницы,  велел, чтобы в первое время поменьше двигался и
побольше лежал,  но  стоило мне только очутиться в  этом знакомом доме,  как
сразу меня потянуло на  улицу,  и  я  после обеда выбрался из своей кухни на
волю.  Опираясь на старую отцовскую палку,  я медленно спустился по лестнице
флигеля на  заросшие подорожником булыжники двора  и  направился к  главному
зданию.  Тихо  было  в  здании,  очень  тихо.  Перила ведущей вверх каменной
лестницы с  вытоптанными ступеньками покрывал слой  пыли,  деревянные полы в
коридорах были  забрызганы известью,  а  под  стенами  стояли  вытащенные из
аудитории черные парты.  Двери в курсантский клуб были широко раскрыты,  и я
мимоходом прочел над  сценой такой  знакомый лозунг:  "Мир  хижинам -  война
дворцам!"  Дойдя до  того окна,  из  которого Марущак палил из  винтовки,  я
понял,  что прогулялся сюда напрасно.  Дыру в  широкой печке уже замуровали:
лишь  плотный  слой  красного  кирпича  указывал  место,  где  висел  старый
монастырский колокол,  так  долго  пугавший живущих здесь  своим  загадочным
звоном.  Я  потрогал рукой  квадратик кирпичей,  отковырял кусочек застывшей
штукатурки и медленно поплелся вниз, в сад.
     Уже  на  деревьях желтела  листва;  целые  заросли бурьяна появились на
лужайках сада;  красные от  мелких,  похожих на  кораллы ягодок стояли кусты
барбариса;  давно повылетали из  гнезд ставшие теперь уже  взрослыми птенцы.
Вдоль каменного забора тянулась ореховая аллея, серые гладкие стволы высоких
деревьев подымались над  соседними сливами и  яблонями;  в  расщелине самого
старого  из  ореховых деревьев я  заметил черное  дупло,  в  которое засунул
тогда, весенним утром, алюминиевую миску. Очень тихо было в саду, и, когда я
подошел близко  к  ореховой аллее,  где-то  высоко в  листве послышался чуть
различимый шум - это, пробивая блестящие лапчатые листья, падал вывалившийся
из кожуры орех. Я заметил место в траве, где он упал, и, ковыляя, направился
туда.
     Орех был спелый,  большой,  он слегка припахивал йодом. Я опустил его в
карман и принялся искать в траве другие орехи.  На лбу, оттого что я еще как
следует  не  поправился,  проступила испарина,  но  я  не  замечал ничего  и
старался набрать как можно больше орехов.
     Вспоминая детство и ползая на коленях,  я увлекся так,  что не заметил,
как  в  саду  потемнело.  Наступали  сумерки,  солнце  давно  закатилось  за
предместье Белановку,  пора было уходить домой. Усталый, измученный, но зато
с полными карманами орехов,  я вышел во двор и,  усевшись на скамеечке возле
калитки,  принялся раскалывать их.  Я  вставлял орех в щель между калиткой и
железной балкой, легко тянул калитку на себя, и орех с хрустом раскалывался,
на ладонь летели обломки скорлупы и белые куски молодых зерен.
     На земле под скамейкой уже валялось порядочно шелухи,  когда я  услышал
за кустами голос Петьки Маремухи.
     - Если мы  сейчас этому подлецу не  покажем,  то  он  потом еще  больше
задаваться будет! - взволнованно доказывал кому-то Петька.
     - Сюда, Петька, - крикнул я, подымаясь.
     - Смотри,  он уже по двору ходит!  -  удивился Петька,  появляясь из-за
кустов вместе с Бобырем. - А мы думали, что ты еще в кровати. Дай-ка орехов!
     Я  отсыпал в  пухлую  ладошку Маремухи пяток  орехов и  угостил орехами
конопатого Бобыря.  Сашка сразу же, точно обезьянка, засунул один орех в рот
и стал разгрызать его.
     - Вот сумасшедший!  - сказал я Сашке. - И так двух зубов нет, остальные
хочешь поломать? Калиткой дави.
     Теперь калитка ездила на крючках взад и вперед без остановки.
     Маремуха,  посапывая,  ел орехи, то и дело поглядывая на мой вздувшийся
карман.
     - Откуда идете, хлопцы? - спросил я.
     - Мы шли...  -  начал Маремуха.  -  Да,  знаешь,  Васька,  Григоренко в
комсомол принимают.
     - Что, в комсомол?! - крикнул я.
     - Ага,  -  спокойно  подтвердил  Сашка,  разжевывая орех.  -  Мне  брат
Анатолий рассказал,  он же в ячейке печатников,  а Котька ту ячейку посещал.
Брат сказал, что Котька вчера им анкету и заявление подал.
     - Еще не разбирали? - поспешно спросил я.
     - В субботу на собрании разберут, - сообщил Бобырь.
     - Ну, так это еще не факт, это еще посмотрим! - протянул я облегченно.
     - Думаешь,  не примут? - Петька заволновался. - Примут, вот увидишь. Ты
что, не знаешь, какой он проныра и жулик?
     - Чего ж ты молчишь,  Сашка?  -  напустился я на Бобыря.  - Твой брат в
ячейке печатников,  расскажи ему,  что  за  тип  этот  Григоренко,  пусть он
выбросит его заявление в помойную яму, и все.
     - А я не говорил?  Говорил. Только узнал сегодня, сразу же и рассказал.
Но видишь,  какое дело:  Анатолий поехал в село по шефской работе и вернется
лишь в  четверг.  Он,  как я ему рассказал про Котьку,  сказал мне,  чтобы я
собрал своих хлопцев и пришел с ними в субботу на собрание.
     - Ну, ясное дело, мы ему должны дать отвод! - сказал я горячо.
     - А может,  ты вместо отвода,  Василь,  пойдешь на кровать? - услышал я
позади голос отца. Он стоял у забора возле будки часового.
     - Зачем на кровать? Я уже здоров!
     - Голова не болит? - выходя на улицу, спросил отец.
     - Ни капельки!
     - А нога?
     - Чуть-чуть, - обманул я отца.
     Нога еще болела,  колено ныло,  но, если бы я сознался, отец немедленно
уложил бы меня в кровать.
     - А ну посуньтесь, хлопчики, - попросил отец Маремуху и Бобыря.
     Те поспешно подвинулись.
     - Кто орехами угощает? - спросил отец.
     Я вытащил из кармана горсть орехов и протянул отцу.
     Заглядывая мне в глаза, отец сказал:
     - Значит,  мы уже и  в саду успели побывать,  не так ли?  Ой,  Василий,
Василий,  пороть бы тебя следовало, да рука у меня не поднимается. Просил же
я: не ходи много, отлеживайся. Так нет, понесло тебя сразу в сад. А если швы
разойдутся, снова в больницу, да?
     - Не разойдутся, - ответил я неуверенно и сразу пощупал ребро.
     Помолчав немного и  с  треском раздавив ладонью о  скамейку орех,  отец
спросил:
     - Кому вы это собирались отвод давать?
     - Котьке Григоренко. Докторскому сыну. Знаешь? - объяснил я.
     - За что? - спокойно спросил отец.
     - Его ж отца в Чека расстреляли! - сказал я горячо.
     - А что сам Котька собой представляет? - спросил отец.
     - Как - что? Он же чуждый! - возмутился Маремуха.
     - Он у петлюровских скаутов начальником патруля был, а сейчас нарочно к
меднику Захаржевскому поступил,  чтобы стаж рабочий себе нагнать!  - добавил
я.
     - А я,  когда мы в гимназии учились, - важно заявил Сашка Бобырь, - сам
слышал,  как этот Котька хвалился,  что гетман Петро Дорошенко, который нашу
крепость брал, ему родичем доводится.
     - Ты  спрашиваешь,   что  представляет,   да?   -  продолжал  я  горячо
втолковывать отцу.  -  Да  он собственный дом имел,  он хлопцев наших быдлом
называл,  этот Котька,  он презирает рабочий класс, а если бы сейчас Петлюра
вернулся, он бы всех нас порезал. Разве ему можно быть в комсомоле?
     - Значит,  вы  ему  дадите  бой  на  собрании?  -  спокойно  и  как  бы
подзадоривая нас, спросил отец.
     - Ого! Еще какой! - ответил я запальчиво.
     - Ну и правильно!  -  согласился отец.  - Только горячиться особенно не
надо.  Если вы уверены в том,  что он чуждый комсомолу,  докажите это. Важно
доказать,  что он сам подлец,  -  вот в  чем штука.  В  комсомол должны идти
ребята с чистым сердцем,  и,  если вы уверены,  что на сердце у этого Котьки
грязь, говорите об этом смело, честно и ничего не бойтесь.
     Помня советы моего отца,  мы  втроем долго обсуждали,  как будем давать
отвод Котьке.
     Мы решили не вспоминать мелкие наши обиды, а сказать на собрании только
самое важное,  как  отец выразился,  основное и  принципиальное.  Тут же  мы
условились,  что  первым в  прениях выступит Сашка Бобырь,  так как брат его
состоит в ячейке печатников,  потом возьмет слово Петька Маремуха,  а я буду
заключать и скажу самое главное по отводу: то, что мне рассказала в больнице
о  Котьке  Галя.   Мне  предстояло  доказать  собранию,  что  Котька  хитрый
карьерист,  что  надел  он  рабочую блузу только для  того,  чтобы побыстрее
замазать свое  прошлое.  Когда приятели ушли,  я  один в  пустой кухне начал
репетировать будущее выступление.
     - Товарищи! - кричал я изо всей силы, обращаясь к русской печке. - Этот
чуждый тип,  этот выскочка в рабочей блузе, этот карьерист с грязным сердцем
хочет вступить в комсомол только для того...  только для того...  -  Здесь я
запинался.  Что  дальше  говорить,  я  не  знал.  Хорошее начало выступления
неожиданно обрывалось.
     "Ну ничего!  - утешал я себя. - Как-нибудь! А если даже не скажу всего,
приятели помогут. Как-никак втроем выступать будем".
     Но  уже  вечером в  пятницу выяснилось,  что на  комсомольском собрании
придется выступать только нам с Петькой вдвоем. Сашка Бобырь выбыл из строя.
Ему снова не повезло.  Мы прослышали,  что после обеда в пятницу на стадионе
около  завода  "Мотор" будут  играть в  футбол наши  зареченские хлопцы.  Мы
пришли на площадь еще до начала игры,  и Бобырь сразу стал проситься,  чтобы
его взяли на левый край,  но охотников играть хватало, и ему отказали. Сашка
заметно огорчился,  но потом, делая вид, что ему не особенно хочется играть,
сказал капитану команды Яшке Тиктору:
     - Ну ладно,  я тогда позагораю,  а когда кого-нибудь подкуют,  позовите
меня!
     Вблизи  ворот,  за  линией  поля,  стояла  расшатанная судейская вышка.
Обычно, когда на стадионе играли волейбольные команды, эту вышку подтягивали
к  площадке,  на нее залезал судья и свистел оттуда сверху,  как милиционер.
Сашка Бобырь взобрался на эту вышку,  разделся и,  оставшись в  одних только
малиновых трусиках,  подставил солнцу свое худое веснушчатое тело.  Площадка
на  верху вышки была не  очень широка,  и  поэтому Сашкины ноги высовывались
наружу.
     - Все равно не загоришь,  Бобырь!  -  крикнул снизу Петька Маремуха.  -
Конопатые не загорают! Иди лучше к нам.
     Сашка даже не откликнулся на приглашение.  Оскорбленный тем, что его не
взяли в игру, он решил оставаться в одиночестве. Мы с Петькой растянулись на
мягкой траве около самой линии поля  и,  следя за  игрой,  вскоре позабыли о
Сашке. Зареченцы сперва играли неважно, и я подумал даже, что зря они начали
игру в двое ворот,  им бы в пору еще на одни ворота тренироваться: нападение
было  слабое,  центрфорвард и  капитан команды Яшка  Тиктор так  "мазал" все
время,  что тошно было смотреть.  Однако чем дальше шла игра, тем все больше
было настоящих ударов,  а  под конец первого тайма хлопцы из  первой команды
очень ловко стали пасоваться головами.
     В эту минуту за воротами раздался отчаянный вопль Сашки Бобыря.
     Сашка прыгал на вышке,  отмахивался руками,  кричал,  а над головой его
вилась целая туча пчел.  Они наседали на Сашку и,  видимо, стали его жалить,
потому что Сашка закричал еще сильнее и бросился к перилам. Вышка повалилась
набок,  и  Сашка вылетел из нее далеко в  траву.  Но и  здесь пчелы донимали
Сашку.  Видя,  что укрыться от пчел не удастся,  Сашка вскочил и,  закричав:
"Хлопцы,  спасайте,  они  меня  заедят!"  -  помчался  на  середину поля,  к
играющим. Игра прервалась, точно по команде.
     - Это рой,  хлопцы! Убегайте! - закричал на все футбольное поле капитан
Тиктор и сам первый понесся на улицу.
     Услышав  разумный приказ  капитана,  обе  футбольные команды  в  полном
составе вместе со зрителями и заворотными хавбеками мчались теперь наискосок
по  зеленому  полю  к  зданию  больницы.   Белели  на  линии  корнера  кучки
оставленной  ими  одежды,   сиротливо  желтел  у  ворот  новенький  мяч,   а
ослепленный укусами  Сашка  Бобырь,  не  переставая растирать  лицо  руками,
призывая из  всех сил на  помощь,  гнался за футболистами в  своих малиновых
трусах,  и  туча разъяренных пчел -  последний,  чудом появившийся рой этого
лета - летела за ним вдогонку.
     Полчаса  спустя,  когда  Сашка  лежал  на  клеенчатой кушетке в  аптеке
провизора Дулемберга и  распухал на глазах у всех,  мы узнали подробно,  что
произошло.
     Когда Сашка задремал,  греясь на солнце, ему на малиновые трусы, видимо
приняв их  за  цветок,  села  матка пролетающего вблизи роя.  Не  успела она
перелезть на  Сашкино тело,  как  мигом на  Сашку стал садиться и  весь рой.
Задушил ли  Сашка с  перепугу пчелиную матку или,  быть может,  просто грубо
сбросил ее на землю, во всяком случае, пчелы покусали его так здорово, что к
вечеру глаза Сашки превратились в  маленькие узенькие щелочки,  кожа на лице
поднялась,  точно квашня, веснушки на коже расплылись, руки и ноги тоже были
покусаны  и   пухли.   Провизор  Дулемберг  вылил  на  Сашку  добрый  стакан
нашатырного спирта,  мы  прикладывали ему  к  укусам влажную землю,  но  эти
средства помогали мало. Сашка повизгивал от боли и полнел, полнел...
     На следующий день, в субботу, Сашке стало немного лучше, опухоль спала,
но  было  ясно,  что  показаться в  таком виде  на  комсомольском собрании -
значит,  провалить все дело. Оставив больного Сашку дома, мы с Петькой пошли
к печатникам без него.
     Когда  мы  пришли,  собрание  уже  открылось  и  комсомольцы стоя  пели
"Молодую гвардию".  Все передние места в этом длинном и узком зале с низкими
сводами были заняты, и нам с Петькой пришлось устраиваться позади, на скамье
под  плакатом,  призывающим  жертвовать  деньги  на  эскадрилью  "Наш  ответ
Чемберлену".
     Первые два  вопроса меня  интересовали мало,  я  почти не  слушал,  что
говорили на  собрании,  я  шептал про себя слова своего выступления и  ждал,
чтобы  поскорее начался прием.  Я  хорошо видел  Котьку,  его  затылок,  его
широкие плечи,  плотно обтянутые батистовой рубашкой. Он уже чувствовал себя
здесь своим,  он  уже чувствовал себя комсомольцем;  в  то  время как другие
посещающие  сидели  позади,  стояли  у  двери,  не  вылезая  вперед,  Котька
Григоренко нахально полез в самый первый ряд. Он сидел там вместе со старыми
комсомольцами,  и мне все время казалось, что вопрос о его приеме в комсомол
уже  давно решен и  что мы  со  своим отводом только осрамимся здесь,  среди
лучшей комсомольской ячейки города.
     "А может,  и не надо вовсе ничего говорить? Ну кто нас послушает! Здесь
же сидят взрослые ребята,  комсомольцы, многие из