стинки похрустывали у нас под ногами.
   Мы шли втроем, отважные, храбрые путешественники.
   Куница хоть и не знал дороги, но шел впереди, как атаман.  Петька  пыхтел
рядом со мной. Он сопел - ему было тяжело карабкаться вверх по неровному дну
оврага. Обомшелые деревья росли по обоим склонам оврага.  Их  густая  листва
закрывала солнце. Легкие прозрачные папоротники дрожали у  нас  под  ногами.
Когда мы подошли почти вплотную к тому месту, где начинались Лисьи пещеры, я
первый выскочил на ровную, усыпанную мелким щебнем полянку.
   - Глядите, ничего не видно, правда? - гордо показал я ребятам на круглый,
черный, местами обросший мхом камень, который лежал под скалой. Камень  этот
казался сброшенным откуда-то сверху, с Медной горы.
   - Ну, а где же пещеры? - спросил Куница.
   - А вот, гляди! - И я спрятался за камень. Как огромная черная тыква,  он
прикрывал собою вход в подземелье. Теперь прямо передо мной в скале  чернела
трещина. Никто бы и не подумал, что здесь  начинаются  Лисьи  пещеры.  А  на
самом деле пройти в пещеры можно легко  и  свободно.  Позади  часто,  тяжело
дышал Маремуха. Ребята обошли камень и стояли у меня за спиной.
   - Обязательно пойдем сюда! Сегодня же. Свечей достанем и пойдем! - сказал
Куница. Он жадно глядел в трещину скалы.
   - Чудак, где ты достанешь здесь свечей? - ответил я Кунице.
   - Где?.. А в церкви. Здесь же есть церковь? Сегодня что у  нас?  Пятница.
Эх, жаль, службы утром нет. Ну, просто у старосты попросим или купим.
   Долго стоять перед входом в  пещеру  было  страшновато.  Слова  дядьки  о
гадюках заставили меня  насторожиться.  Того  и  гляди,  выползет  какая  из
трещины...
   Я предложил ребятам взобраться  повыше.  Мы  влезли  на  круглый  камень,
закрывающий вход в пещеру, и уселись на этом холодном, скользком камне,  как
настоящие лесные разбойники, отдыхая и поглядывая по сторонам.
   В лесу было очень тихо.  Кое-где  сквозь  густую  листву  высоких  ясеней
пробивался косой солнечный луч, освещая радостным, золотистым  светом  сырой
полумрак оврага. Вокруг было глухо и влажно, словно в  погребе.  На  опушке,
должно быть, солнце грело вовсю, а тут нам казалось, что уже наступил вечер.
Вдруг Маремуха дернул меня за ногу и кивнул на пещеры.
   - Что там такое? Гадюка?
   Теперь и я услышал какой-то глухой звук, раздавшийся в подземелье.
   Не то кто-то кашлянул там, не то камень оборвался и глухо упал на землю.
   - Ты слышал? - шепнул я Кунице.
   Куница сразу насторожился и лег на камень. Мы устроились рядом с Куницей.
   В пещере снова кашлянули, на этот раз еще ближе. Может, это лает  лисица,
забавляясь со  своими  детенышами?  Опять  где-то  совсем  близко  захрустел
щебень. И вдруг из темной  щели  высунулась  наружу  чья-то  рука.  а  затем
появился человек.
   От неожиданности я вздрогнул. Да ведь это же мой батько!
   Он сильно оброс. У него отросли усы и борода, но я узнал его сразу  и  по
синей сатиновой рубахе и по знакомому широкому ремню на  ней.  Мне  хотелось
крикнуть ему: "Тато, татко! Я здесь!" Но крик застрял у меня в горле. А отец
обернулся к нам спиной и крикнул в пещеру:
   - Выходите, где вы там?
   И тут из подземелья к черному  камню  выскочил  Оська,  а  за  ним  вышел
какой-то обросший бородой человек в резиновом плаще.
   - Это свои! - выкрикнул я, толкая хлопцев,  и  мы  кубарем  скатились  на
землю. Я первый, обежав круглый камень, выскочил навстречу отцу, но сразу же
шарахнулся в сторону.
   Отец целился в меня из нагана, человек в резиновом плаще - тоже.
   "Они сумасшедшие!" - подумал я и что было силы рванулся к оврагу.
   -  Васька!  Василь!  Погоди!  -  закричал  мне  вдогонку  отец.  Я  сразу
остановился и с опаской поглядел  назад.  Отец  стоял,  опустив  наган.  Это
действительно  был  мой  отец  -  молчаливый,  угрюмый,  почти  никогда   не
улыбающийся. За поясом у него был сверток с газетами, отпечатанными на синей
оберточной бумаге. Надо было сразу броситься к нему на шею, поцеловать его в
густые, колючие усы, но  я  подошел  к  отцу,  как  к  чужому,  -  медленно,
неловкими шагами Перепуганные Куница и Маремуха выглядывали из-за камня.
   - Как ты попал сюда, Васька? - удивленно спросил отец, нагнувшись и целуя
меня в лоб.
   - Я из города... Мы зашли к дядьке Авксентию...
   - Откуда ты знаешь эти пещеры?
   - А меня прошлый год дядька Авксентий водил сюда...
   - Дядька Авксентий? - переспросил отец и  недовольно  крякнул.  Потом  он
покачал головой и, заметив стоявших в  отдалении  хлопцев,  спросил:  -  Это
Маремуха, да? А второй кто? Я уже позабыл!
   - Юзик Стародомский...
   Оська подмигнул мне из-за спины отца.
   - Это наши, зареченские...- вполголоса сказал отец обросшему человеку.
   Тот вслед за отцом спрятал в карман револьвер. И вдруг... Что  такое?  Не
может быть! Ведь это Омелюстый! Ну да, Иван Омелюстый,  наш  сосед,  который
тогда отстреливался от петлюровцев из башни Конецпольского. С перепугу я его
сперва не узнал. Вот здорово! Значит, Иван жив! Но  как  оброс,-  видно,  не
брился добрый месяц.
   - Дядя Иван, добрый день! - весело сказал я, протягивая соседу руку.
   - Я ж говорил Ваське, что вас не поймали, - сказал, подходя, Куница.
   -  Кто  поймает?  Кто  меня  может  поймать?  -  насторожившись,  спросил
Омелюстый
   - А петлюровцы!.. Мы с Васькой тогда видели, как вы  заскочили  в  башню.
Помните? А тот чубатый хотел перебежать кладку, а вы в него выстрелили, и он
упал прямо в речку!
   - Ах да, вот ты про что,- сказал Иван и удивленно посмотрел на Куницу.  -
Ну, это когда было! Я уж позабыл. Да разве так  ловят?  Так,  брат,  ловить,
знаешь, чур-чура - не считается.
   - Дядя Иван, а вы знаете, что с тем человеком?
   - С каким человеком?
   - Ну, с больным. Помните, вы его ночью к нам приводили?
   - Сергушин? - подсказал сосед.
   - Я не знаю фамилию. Ну, тогда, ночью вы с ним пришли.
   - Да, да, Сергушин,- сказал Иван.
   - Так его ж убили! Мы сами  все  видели.-  И  я  рассказал,  как  поймали
Сергушина, как расстреляли и как мы втроем убрали его могилу.
   Отец и Омелюстый слушали мой рассказ очень внимательно. Отец посмотрел на
меня чуть-чуть недоверчиво.
   - Так вот оно что...-  тихо  сказал  Омелюстый.-  Я  уже  знаю,  что  его
расстреляли, а вот как это случилось, от вас первых слышу.
   - Дядя Омелюстый, а кто был этот  человек?  -  заглядывая  ему  в  глаза,
спросил Маремуха.
   - Которого расстреляли? Этот человек... Долго рассказывать... Знаете что,
вот давайте подсобите нам сейчас, а потом, пожалуй, я вам расскажу.
   - А что подсоблять?
   - Вход в пещеру завалим.
   - А мы хотели...
   - Что хотели?
   - Хотели пойти посмотреть пещеры, - объяснил Маремуха.
   - Нечего  вам  в  пещерах  делать,-  строго  сказал  Омелюстый.  -  Потом
когда-нибудь я сам вас сведу всех. Не верите? Спросите  вот  Оську,  сколько
пещер я ему тут показал. Верно, Оська?
   - Показали! - согласился Оська.
   - Вот  то-то  же.  А  сегодня  ходить  туда  нельзя!  -  сказал  Иван  и,
оглядываясь, добавил: - Ну-ка, хлопчики, тащите камни  из  оврага,  мы  живо
управимся.
   Делать было нечего, пришлось таскать камни.
   Пока мы таскали их, отец с Омелюстым  заваливали  этими  камнями  вход  в
пещеру.
   Скоро от входа в пещеру осталась только маленькая щель,
   - Фу! Заморился! - потирая руки, сказал Иван. - Пойдемте.  Оська,  фонарь
не забудь!
   Мы пошли по лужайке над оврагом. Лужайка поросла свежей,  сочной  травой.
Тут хорошо полежать. Трава мягкая, душистая.
   Отец прилег в стороне, под высоким явором. Омелюстый  снял  прорезиненный
плащ и, сложив его вдвое, разостлал на траве. Он устроился на плаще и  начал
рассказ.
   РАССКАЗ О НОЧНОМ ГОСТЕ
   В ту холодную, ветреную зиму, когда окончилась война с немцами, через наш
город повалили из германского плена русские солдаты.  Пожалуй,  ни  в  одном
городе Украины их не  было  столько  в  этот  год.  Ведь  около  наших  мест
пролегала главная дорога с фронта.
   Худые, в рваных солдатских шинелях, с ногами,  обмотанными  тряпьем,  шли
люди из-под Тернополя и Перемышля через наш крепостной мост на вокзал, чтобы
поскорее сесть на поезд и ехать домой.
   А в ту зиму появилась в городе опасная болезнь  -  испанка.  Сотнями  она
уносила людей в могилу, и все очень боялись ее. С этой  болезнью  еще  могли
кое-как бороться те, у кого был дом, горячая пища, дрова.
   Ну, а каково было тем, кто глубокой морозной ночью пробирался Калиновским
лесом? Болезнь настигала их в пути.  Измученный  голодом,  тяжелой  дорогой,
человек вдруг понимал, что дальше идти не может, что все  тело  горит,  ноги
подкашиваются и - самое страшное - не  от  кого  ждать  помощи  в  холодном,
засыпанном снегом лесу. И часто  случалось:  человек  присаживался  на  краю
дороги, чтобы немного отдохнуть, но уж подняться не мог,  коченел  и  умирал
тихой, неслышной смертью в каких-нибудь пяти верстах от жилья.
   Да и в городе было не лучше.
   Люди валялись на тротуарах вдоль Житомирской, по Тернопольскому спуску  и
в сырых, нетопленых залах духовной семинарии,  куда  их  пускали  обогреться
гетманские чиновники. Я сам однажды видел, как со двора  духовной  семинарии
выехали одна за другой три подводы, заваленные  трупами.  На  двух  подводах
мертвых еще кое-как прикрыли  рогожными  мешками,  а  на  последнюю  подводу
мешков, видно, не хватило, и возница сидел прямо  на  замерзших,  посиневших
трупах.
   А как боялись одного только слова "пленный" на Житомирской улице!
   Стоило такому человеку постучаться за помощью в дверь  богатого  дома  на
Житомирской, как мигом хозяева тушили свет и дом замирал. А если он уж очень
долго стучался, горничная, звякнув цепочкой, чуть-чуть приоткрывала дверь  и
кричала:
   - Хозяев дома нету! Бог подаст!
   Доктор Григоренко даже звонок у ворот снял  и  медную  дощечку  со  своей
фамилией. Он боялся, как бы, не дай бог, к  нему  не  позвонил  какой-нибудь
измученный солдат.
   А наши зареченцы, хоть и бедные были, но нередко сами зазывали странников
к себе  -  поесть  горячего  борща,  отогреться  у  плиты,  а  то  и  просто
переночевать на теплой печке.
   Однажды на рассвете и к  нам  постучали,  но  слабенько  так,  чуть-чуть.
Покойная мать моя проснулась и говорит:
   - Иван, пойди спроси, кто там.
   А я притворился, что не слышу,- очень уж хотелось мне спать.  Тогда  мама
сама встала с постели. Она завернулась в одеяло,  подошла  к  окну  и  стала
дышать на замерзшее стекло.
   Вдруг она отскочила - и к отцу:
   - Ой, боже ж мой! Человека у нас под окнами убили!
   Мы открыли не сразу. Сперва все оделись. Потом тихонько  на  кухню  вышел
отец. Он выглянул на улицу и увидел, что на обледеневших  ступеньках  нашего
крыльца лежит человек. Никого больше вокруг не было.
   Отважившись, мы открыли дверь на крыльцо и  втащили  человека  к  нам  на
кухню. Это был обыкновенный русский солдат, и  упал  он  около  нашего  дома
просто от голода и слабости.
   Мать поставила греть воду, а отец притащил из кладовой большое деревянное
корыто, мы с отцом осторожно раздели больного и посадили в корыто. Я поливал
его теплой водой, а отец мыл.
   Сколько мы воды на него потратили - не передать. Один за другим я брал  с
плиты казаны с теплой водой и опрокидывал их на голову больного.  Он  вскоре
пришел в себя и только отфыркивался да глаза протирал. А я  выносил  грязную
воду. Я выливал ее прямо с  крыльца  на  улицу.  Потом  снег  в  этом  месте
почернел так, будто здесь грузили каменный уголь.
   Все белье и  одежду  нашего  гостя  отец  сложил  в  тючок  и,  перевязав
бечевкой, вынес в  курятник,  на  мороз.  Это  ему  мама  моя  покойная  так
наказала:
   - Человек нехай останется, а вшей его не надо. Пусть подохнут на морозе!
   Звали больного Тимофей, а фамилия его была Сергушин.  Он  возвращался  из
германского плена к себе домой в Донбасс.
   До войны Сергушин работал на Щербиновском руднике. У него  под  ресницами
сохранились еще с той поры чуть заметные черные каемочки, -  такие  угольные
каемочки, ребята, остаются почти у  каждого  шахтера,  который  долго  рубит
уголь.
   Постлали мы нашему гостю в каморке за кухней, там он и лежал у нас.
   В ту пору гетманская державная варта строго-настрого запрещала  горожанам
принимать к себе на жительство иногородних солдат, которые  возвращались  на
родину.  Гетман  Скоропадский  боялся,  как  бы  среди  них   не   оказались
большевики.
   Чтобы и к нам, чего  доброго,  не  прицепились  чиновники  из  гетманской
варты, мы и слова никому не говорили про нашего больного. На что вот Мирон -
наш сосед,- Омелюстый кивнул в сторону моего отца, - а и тот ничего не  знал
про Сергушина. Мы думали, что он недолго у нас погостит, но вышло по-иному.
   Больше месяца пролежал он в темной каморке, а потом понемногу стал ходить
по комнатам Отец покойный,  бывало,  как  заметит,  что  Сергушин  вышел  из
каморки,- мигом к двери и  -  на  ключ  ее.  отец  боялся,  как  бы  кто  из
заказчиков не заметил его.
   А Сергушин пообвык в нашем доме и начал понемногу подсоблять отцу.
   Отец обтягивал колодку кожей, набивал подошву и отдавал Сергушину, а  тот
загонял деревянные шпильки. Ловко так приспособился - я и то  не  умел  так.
Наберет в рот пригоршню шпилек -  и  пошел  выплевывать,  словно  шелуху  от
семечек, одну за другой.  Выплюнул  шпильку,  сунул  ее  в  дырочку,  ударил
молотком - и нет шпильки, только маленькая квадратная шапка из кожи торчит.
   И брился он очень ловко: возьмет у отца обыкновенный сапожный нож и давай
по оселку гонять. Водит, водит - иной раз  добрый  час.  А  наточит  -  нож,
словно бритва, острый хоть волос на лету руби Потом, густо  намылив  бороду,
так. что пена с нее падала на пол, он раза два проводил ножом по щекам  -  и
волос как не бывало. Это его в окопах так бриться приучили.  Побрившись,  он
пудрил лицо картофельной мукой, которую мать для киселя припасала
   Иногда он садился у окошка и вполголоса пел свои шахтерские песни.
   А развеселится - держись!  Только  поспевай  смеяться.  Он  здорово  умел
показывать китайские тени.  Ну  и  ловкие  же  у  него  были  пальцы,  прямо
удивительно! Мы, бывало, плотно закроем ставни, а он внесет в  свою  каморку
лампу, поставит ее на корзину и давай пальцами шевелить. И  сразу  на  стене
перед нами тени забегают. Чего только он не  умел  показывать:  и  собак,  и
кошек, и сову, даже рак у него получался как живой. А однажды перед  большой
лампой обеими руками он показал нам, как  дерутся  два  немецких  солдата  в
касках Мы со смеху чуть не поумирали.
   Сергушин часто вспоминал свой рудник. Трудная у  него  там  была  работа,
отчаянная. Последние месяцы перед мобилизацией работал он запальщиком,  рвал
под землей динамитом камень, пробиваясь к чистому углю.
   А я рассказывал Тимофею об училище, о том, какие у нас учителя, какая это
нудная штука - итальянская бухгалтерия
   Однажды Тимофей слушал, слушал меня, а потом сказал.
   - Брось ты, Ваня, к чертям это коммерческое, -  все  равно  лавочника  из
тебя не выйдет, это я по тебе вижу. Парень ты  молодой,  здоровый,  тебе  на
коне верхом скакать, а не за конторкой киснуть над той бухгалтерией. Сейчас,
брат другая коммерция нужна.
   Ничего  я  не  сказал  в  ответ  Тимофею,  потому  что  и  без  его  слов
коммерческое училище мне надоело хуже горькой редьки.  Ведь  это  отец  меня
туда при старом режиме учиться послал А скольких трудов это ему стоило, если
б вы только знали! Три пары ботинок из самого лучшего бельгийского шевро  он
сшил совсем бесплатно директору коммерческого  училища  пану  Курковскому  У
каждого из членов педагогического совета отец  побывал  на  дому  и  просил,
чтобы меня приняли в училище.
   Выздоровел Тимофей совсем и уходить от нас собрался.
   - Куда пойдешь, непоседа? - стал отговаривать его отец - Из одной  смерти
насилу вылез, а сейчас другой захотел? И здесь, пока гетмана не прогонят, ты
сможешь пользу принести не хуже, чем у себя в Донбассе.
   Но, оставаясь у нас, Тимофей сказал отцу:
   - Слушай, дружище, ты хошь не хошь, а я тебе помогать буду. Семья  у  вас
немалая, а я без дела никогда не сидел Подмастерье, правда, из меня  плохой,
но думаю, подсоблю вам Иначе не останусь.
   Чтобы не обижать Сергушина, отец согласился. И с этого дня  Тимофей  стал
помогать отцу
   Когда я возвращался из училища, он расспрашивал меня, что в городе, какие
новости, что слышно из Советской России Он просил меня доставать ему газеты,
и я часто приносил их ему
   Как-то раз я сказал Сергушину, что в городе на столбах расклеен приказ  о
наступлении немцев  на  Петроград.  Ну,  он  пристал  ко  мне:  расскажи  да
расскажи, что написано в приказе. А я всего не запомнил. Вот и пришлось мне,
как стемнело, бежать на базар за приказом. Долго, помню, я ходил около него:
боялся, как бы не заметили гетманцы. Когда никого вокруг не было,  я  сорвал
приказ со столба и притащил Сергушину. Тимофей похвалил меня за это, и с той
поры я, выбирая удобные минуты, часто сдирал с заборов и со  столбов  разные
гетманские приказы и объявления и приносил их Сергушину. Он все прочитывал и
лучше моего отца знал, что делается в городе.
   И вот однажды мама зовет его пить чай, а в каморке пусто. Мы туда-сюда, я
на крыльцо выбежал - нет Сергушина. Пропал, словно  нечистая  сила  его  под
землю утащила. Стало мне обидно: ушел,  думаю,  и  не  попрощался;  хоть  бы
записку оставил. А мама даже сказала:
   - Так всегда: сделаешь добро человеку, а он...- но  не  договорила.  Отец
посмотрел на нее нехорошо так, и она сразу замолчала.
   А поздно ночью слышим, кто-то в кухонную дверь барабанит. Отец подошел  к
двери, окликнул, оказалось - Тимофей. Ночью мы его не  расспрашивали,  а  уж
утром пристали: "Где это ты пропадал вчера?" Выдумывал он всякое,  а  правды
нам так и не сказал.
   И вот с той ночи повадился он уходить в город. Однажды он вернулся  домой
на рассвете, запыхавшись, точно за ним кто-то  гнался,  и  долго  смотрел  в
окно.
   - Сиди дома, Тимофей! Куда тебя носит по ночам? - рассердился как-то  раз
отец. А мать добавила:
   - Тоже мне гуляние по ночам, когда люди спят. Еще беду накличете на  нашу
голову. И кого вы не видели на улице? Пьяных гетманцев? Ведь  знакомых-то  у
вас нет?
   - Как знать, дорогуша, - шутил Тимофей,  -  знакомых  найти  нетрудно,  я
парень веселый, у меня весь свет знакомые!
   И вот в одну ясную, лунную ночь город  неожиданно  заняли  красные.  Рано
утром, чуть только рассвело, Сергушин ушел из дому - как всегда без шапки, в
отцовском сюртуке, в длинных штанах, в калошах на босу ногу.
   Вернулся он вечером, и мы его не узнали. Он пришел в кожаной буденовке  с
красной звездой, в защитной гимнастерке, в сапогах  из  хорошего  хрома.  Из
кобуры у него выглядывала рукоятка нагана. Сергушин принес отцу  его  брюки,
сюртук, калоши.
   Сергушин рассказал нам, что немцев и гетманцев из города  выгнал  Сумской
полк. Сергушин отыскал в этом полку много своих земляков.
   - Землячков, землячков в городе - полно. То был я  один,  а  сейчас  весь
Донбасс здесь! Коногоны, забойщики, откатчики - кого только нет! -  радостно
говорил он, и нам было весело вместе с ним.
   Ушел от нас Сергушин поздно, а уходя, позвал меня с собою.
   - Проводи ты меня, коммерсант, до церкви! - попросил он.
   Я пошел... и больше  не  вернулся:  Тимофей  уговорил  меня  поступить  к
красным.
   И в ту же ночь он устроил меня в Сумской полк. Его земляки-шахтеры  сразу
выдали мне обмундирование, карабин, саблю, а на рассвете почти  всем  полком
мы ушли из города. Я даже не успел попрощаться с родными. Нас  перебрасывали
в другой уезд - добивать гетманцев.
   Еще все спали, даже лавки на базаре были закрыты, когда мы верхом выехали
по Гуменецкой улице на Калиновский тракт и запели веселую песню:
   Оружьем на солнце сверкая,
   Под звуки лихих трубачей
   Шахтер за свободу вступает,
   Разбивши купцов-богачей.