ПОПУТЧИК"

     Никто не пришел провожать меня на вокзал, даже Маремуха. В этот вечер в
школе назначили собрание учащихся. Ждали Печерицу. Приглашали его дважды, он
смилостивился и обещал "заглянуть".  Каждому хотелось послушать,  что скажет
усатый бюрократ.  Добрая половина фабзавучников готовилась выступать, думали
дать ему настоящий бой,  потребовать отмены приказа.  А  поезд уходил в семь
часов пятнадцать минут вечера.  И  я сам сказал хлопцам,  чтобы не провожали
меня, а лучше сообща наступали на этого бюрократа.
     Я простился с Галей и пришел на вокзал за полчаса до отхода поезда.  На
перрон еще никого не пускали.  Ощупывая одной рукой твердый билет в кармане,
купленный мне в  складчину,  а другой сжимая портфель,  я шагал по вокзалу и
поглядывал на стрелки часов.
     Во  внутреннем кармане моего  пиджака двумя  английскими булавками были
прочно  заколоты сорок  три  рубля  шестьдесят копеек.  В  обеденный перерыв
выдавали стипендию,  и  большинство из фабзавучников отчислило на поездку по
одному рублю - вот откуда набралась такая крупная сумма.
     В  жизни у  меня не было столько денег сразу!  Документы были сложены в
портфель - его мне почти насильно всучил Никита Коломеец. Он нарочно пошел в
окружком  комсомола  и  одолжил  портфель  у  заведующего  оргинструкторским
отделом Дмитрия Панченко. Я не хотел брать его, опасаясь насмешек, но Никита
сказал очень веско:
     - Пойми,  милый: когда портфель - необходимость, ничего страшного в нем
нет.  Совсем не обязательно,  чтобы он был признаком твоего бюрократического
перерождения.  А где ты будешь без портфеля держать удостоверение,  школьную
смету,  списки учеников? В карманах? Изомнешь все. Наконец, куда ты спрячешь
полотенце,   мыло,   зубную  щетку?   Некуда,  правда?  А  все  это  чудесно
укладывается в  портфель.  Зашел,  скажем,  к  самому  заведующему  школьным
отделом Цека.  Будешь из карманов вытаскивать мятые бумажки?.. А с портфелем
оно удобнее.
     Я  отбивался от портфеля изо всех сил,  потому что прекрасно знал:  тех
комсомольцев,  которые носят портфели, называют бюрократами и чиновниками. А
если еще такой владелец портфеля галстук подвяжет себе на шейку,  так и знай
- окрестят его чиновником,  мещанином,  перерожденцем, оторвавшимся от масс.
Выходя из  общежития,  я  предварительно обернул портфель старыми газетами и
понес  его  под  мышкой,  словно  картину.  Лишь  у  вокзального палисадника
оглянулся и швырнул газеты в канаву.
     На вокзале знакомых не было. В буфете дымил самовар, и пожилой буфетчик
в  белом халате,  наброшенном поверх полушубка,  разливал кипяток в граненые
стаканы.   В   багажном  отделении  работники  таможни   проверяли  чемоданы
пассажиров - не везут ли те в глубь страны контрабанду.
     Я разгуливал по коридорам,  несколько раз пересек холодный вестибюль и,
разглядывая  пассажиров,   силился  угадать,   кто  же  из  них  будет  моим
попутчиком. Потом вышел на перрон.
     Вскоре перрон опустел: пассажиры расселись по вагонам. Лишь дежурный по
станции медленно прохаживался по обледенелому асфальту,  поглядывая на часы.
Но вот он выпрямился,  приосанился,  сунул часы в карман и звонко ударил три
раза в медный колокол.
     Я  предъявил проводнику билет и с трудом взобрался по крутым ступенькам
в  теплый,  пахнущий курным углем вагон.  Пройдя через пустой вагон в  самое
дальнее купе, устроился у окна.
     Показалось,  что за деревянной стенкой, в туалетной, кто-то завозился и
глухо  кашлянул,  но  я,  не  придав этому  значения,  принялся разглядывать
уютное, пропахшее табачным дымом купе.
     С  какой радостью несколько лет  назад мы,  мальчишки,  залезали вот  в
такие  же  зеленые  вагоны,  стоявшие на  запасных путях!  Да  если  бы  еще
несколько дней назад мне сказали, что я войду в такой вагон самым заправским
пассажиром, я бы этому не поверил.
     В предотъездной тишине было слышно, как переговариваются два смазчика у
багажного пакгауза,  потом  снова  кто-то,  на  этот  раз  более  явственно,
закашлялся в  туалетной за  стенкой,  и,  наконец,  в  голове состава весело
аукнул паровоз.
     Так же  залихватски кричал он,  когда несколько лет назад мы с  Петькой
Маремухой провожали с  этого  же  вокзала  уезжавшего в  Киев  нашего  друга
детства Юзика  Стародомского по  прозвищу Куница.  Как  мы  завидовали тогда
Юзику,  что он едет так далеко в поезде! А вот сегодня в дальние края еду я,
Василь Манджура!..
     ...Толчок.
     Не отрываясь, гляжу в окно, узнаю знакомые места, проселочные дороги, -
сколько раз приходилось бегать по ним босиком! Окруженный ивами, промелькнул
перед глазами пруд  свечного завода.  Какой он  скучный под  снегом!  И  как
славно здесь летом!  Какие здоровенные раки ловятся у его обрывистых берегов
на  тухлое мясо  да  на  ободранных лягушек!  Половина пруда поросла высоким
камышом с коричневыми султанчиками на стройных стеблях...
     За спиной громко щелкнула дверь.
     Я обернулся.
     В  двух  шагах  от  меня,  с  маленьким чемоданчиком в  руках  стоял...
Печерица.
     "Ну,  капут!  -  мигом подумал я. - Печерица все пронюхал, узнал, что я
еду жаловаться на него в центр,  и решил перебежать дорогу.  Ясное дело - он
будет  сейчас меня  запугивать и,  пожалуй,  прикажет немедленно вернуться в
город".
     От неожиданности я сперва не заметил,  что Печерица сбрил усы. От этого
он сразу помолодел и стал с виду не таким задиристым, как раньше. Меня очень
удивило,  что  одет был  Печерица не  так,  как обычно:  на  нем была старая
буденовка со споротой звездой и длинная, до пят, кавалерийская шинель.
     У  меня не хватило мужества долго глядеть на Печерицу прямо,  я  сделал
вид, что очень внимательно смотрю в окно.
     Печерица, оглядевшись, ласково и, самое главное, по-русски спросил:
     - Далеко едешь, парень?
     - В Киев,  -  соврал я,  решив ни под каким видом не сознаваться, а про
себя  подумал:  "Вот  двурушник!  Других  увольняет  за  то,  что  по-русски
разговаривают, а сам не успел в поезд сесть - на русский перешел! Ему можно,
а другим нельзя?"
     - Значит,  мы с тобой попутчики,  -  спокойно сказал Печерица. Он ловко
поднял  верхнюю полку  и  закинул на  нее  маленький чемоданчик.  Попробовав
пальцем, не пыльно ли там, наверху, Печерица спросил: - А кто же послал тебя
одного в такую дальнюю дорогу?
     Заметив,  что  он  больно уж  внимательно смотрит на  мой  портфель,  в
котором лежало  коллективное жалобное письмо нашей  ячейки,  я  навалился на
портфель и как бы нечаянно прикрыл его локтем:
     - Я к тетке еду. У меня тетка в Киеве заболела!
     - Теперь все болеют,  -  охотно согласился Печерица.  - Время дрянное -
весна  близко,  а  с  весенней  водой  многие  люди  уходят.  Мне  вот  тоже
нездоровится,  знобит всего,  кашель мучает и  ко  сну  ужасно клонит.  -  И
Печерица закашлялся.
     Я понял, что это он кашлял и возился там, за стенкой, до отхода поезда.
     Покашляв  еще  немного,  Печерица  наклонился ко  мне  и  еще  ласковее
спросил:
     - Ты, юноша, не собираешься еще ложиться?
     - Нет, я еще почитаю.
     - Слушай,  друже,  тогда у меня к тебе просьба. На вот тебе мой билет и
литер и,  если будет ревизия, - покажи его. А я лягу сейчас на полку и задам
храповицкого. Только пускай меня не будят. В случае чего, скажи просто: "Это
мой друг, он болен, а его билет у меня". Добре?
     - Добре! - согласился я и, приняв от Печерицы обернутый литером твердый
билет, запрятал его в карман пиджачка.
     Печерица вскарабкался на полку,  повернулся лицом к  стене и,  подложив
под голову чемоданчик,  быстро заснул,  не  вынимая руки из  кармана длинной
шинели.
     Так мы и поехали - я и мой "новый друг".
     Что говорить, я был даже рад такому обороту дела. Мне было приятно, что
я так ловко перехитрил Печерицу.  Я думал,  что Печерица будет приставать ко
мне,  допытываться,  не  я  ли  тот  самый  делегат фабзавучников,  которому
поручили жаловаться на него в Харькове, а все получилось совсем иначе: тихо,
по-семейному.  "Куда  же  он  в  таком случае,  холера,  едет?"  -  думал я,
поглядывая на полку, откуда свисал хлястик Печерицыной шинели.
     Из портфеля я вытащил взятый мною в дорогу интереснейший роман - "Овод"
Войнич.  Я  пообещал  самому  себе  прочесть  эту  книгу  в  поезде  и  даже
законспектировать ее, чтобы по приезде выступить на очередном вечере на тему
"Что мы нового прочли?"
     Такие  вечера часто устраивались в  нашей комсомольской ячейке.  В  еще
большей моде были суды.  Кого мы не судили только в  те времена:  и  палочку
Коха,   и  соглашателя  Вандервельде,  и  Дон-Кихота,  совершенно  бесцельно
воевавшего с  ветряными мельницами,  и  английского лорда  Керзона,  который
посылал всякие дерзкие ноты и ультиматумы молодой Советской стране!..
     ...Не читалось.
     Мешал  стук  вагонных  колес.  Карандаш,  которым  я  делал  заметки  в
блокноте,  подпрыгивал.  Да и на душе от близкого соседства с Печерицей было
неспокойно. Мне очень хотелось взглянуть на литер, но я боялся, что Печерица
еще не заснул как следует.  Контролер пришел,  когда уже совсем стемнело, за
станцией Дунаевцы,  и,  словно давая знак, чтобы его не будили, Печерица так
захрапел  в  эту  минуту,  что  его  храп  заглушил голос  железнодорожника,
требовавшего билет.
     Свечей еще не зажигали,  и  лишь колеблющееся пламя маленького огарка в
фонаре бросало тусклый отсвет в  мой  угол.  Контролер вытащил ключ и  хотел
постучать им  о  верхнюю полку,  чтобы  разбудить Печерицу,  но  я  поспешно
сказал:
     - Не будите его, он больной, а билет его у меня. Вот.
     - Больной-больной,   а  храпит  лучше  любого  здорового,   -   буркнул
контролер, проверяя билеты.
     Стоявший сзади проводник, глядя на сапоги Печерицы, удивленно сказал:
     - А  где же он садился?  Не припомню.  Мне сдавалось,  что в  купе один
пассажир, вот ты, молодой, а откуда этот взялся?
     - Да мы едем от самого начала, - пробормотал я.
     - Пересадка в Киеве, - сухо предупредил контролер и отдал мне билеты.
     Думая,  что наверху прячутся зайцы,  он поднял фонарь до самой багажной
полки.  Отблеск  пламени заколыхался на  потолке.  Наверху никого  не  было.
Успокоившись, контролер с проводником прошли дальше.
     Прислушиваясь к однообразному стуку вагонных колес, я задремал...
     - Уже была ревизия? - разбудил меня хриплый голос.
     Поезд стоял. Совсем близко от вагона на столбе зеленоватым светом горел
фонарь.  На  фоне светлого квадрата окна я  видел склоненную ко  мне  голову
Печерицы.
     - Была.
     - Ну,  тогда я еще посплю, а ты, милый, в случае чего покажи им еще раз
билеты.
     Я молча кивнул головой, глянул на минутку в окно и закрыл глаза.
     Было тепло и  уютно.  Приятно покачивало.  Не снимая чумарки,  я лег на
лавку  и,  подложив вместо  подушки  под  голову  портфель,  довольно быстро
заснул. Сколько я спал - не знаю, но проснулся оттого, что на меня направили
луч карманного фонарика.
     - Билеты!
     - Тут два,  мой и соседа...  - роясь в карманах, буркнул я. - Вон лежит
на верхней полке. Ему нездоровится.
     Контролер отвел в  сторону луч  фонарика и  взял билеты.  За  ним стоял
какой-то человек в стеганке и тоже заглядывал в билеты.
     - Будить?  -  тихо спросил контролер и  провел лучом фонарика по  спине
Печерицы, который спал калачиком, поджав под себя ноги.
     - Придется,  - сказал человек в стеганке, но тут же спохватился: - Хотя
постойте,  вот же литер!  -  И, отделив белую длинную бумажку от билетов, он
стал пристально разглядывать ее.
     Сонный,  жмуря глаза, я не понимал, что к чему, и мечтал лишь об одном:
чтобы контролеры поскорее ушли.
     - Можно не будить,  - тихо сказал человек в стеганке, складывая литер и
отдавая его контролеру. - Не тот... Пошли дальше.
     Контролер вручил мне оба билета,  завернутые в  литер.  Они ушли,  и  я
сразу же  заснул,  да  так  крепко,  что проснулся уже на  какой-то  большой
станции.  По ярко освещенному перрону с грохотом катили тележку, бегали люди
с бутылками и чайниками.  Свет вокзальных огней проникал в глубь вагона. Тут
я увидел, что верхняя полка пуста: Печерицы на ней не было.
     Прижавшись к  окну вагона,  я  прочитал надпись на фасаде станции,  под
крышей:

        "ЖМЕРИНКА"

     Порядком отъехали!
     Задевая спросонья ноги спящих пассажиров, я прошел к выходу.
     Народу у нас в вагоне прибавилось. Пахло овчинными кожухами и махоркой.
     Куда  же  запропастился Печерица?  Может,  он  в  буфет пошел?..  Хорош
попутчик!  Даже не разбудил меня.  И чемоданчик оставить побоялся!  Подумал,
наверно, что я жулик.
     Уже  в  тамбуре  повеяло  свежестью морозной ночи.  Лужицы  на  перроне
затянуло льдинками. Сбоку, где кончалась перронная крыша, мигали звезды.
     У  вагона,  держа в  руке свернутый флажок,  расхаживал новый,  молодой
проводник в кожаной фуфайке с путейским значком.
     - Долго будем еще стоять, товарищ проводник?
     - Ого-го!  - сказал проводник весело. - Настоимся еще. Скорый на Одессу
должны пропустить.
     - На вокзал успею сходить?
     - Вполне. Раньше как через час не тронемся.
     - А место мое не займут там?
     - Займут - освободить попросим. У тебя же плацкарт есть...
     Я обошел весь огромный и очень чистый жмеринский вокзал,  о котором шла
в те годы молва,  что это лучший вокзал Советской Украины,  и даже спустился
на минутку в знаменитый тоннель, облицованный белыми кафельными плитками.
     Проходя вдоль буфета первого класса,  я поглядел на розовые окорока, на
белого  молочного поросенка,  который лежал,  распластавшись на  пуховике из
гречневой каши,  на жареных кур с  зеленым горошком,  на блестящие и  пухлые
коричневые пирожки с  начинкой из вареного мяса и  риса,  на ломти багрового
копченого языка,  на фаршированного судака, который как бы плавал в дрожащем
прозрачном желе.  Мне  так  захотелось отведать хоть капельку этих лакомств,
что я потерял всякое самообладание:  съел кусочек буженины с огурцом,  выпил
три стакана холодного густого молока с пенкой и со свежими пирожками и затем
съел  еще  два  начиненных желтым заварным кремом пирожных и  запил все  это
стаканом компота из сушеных фруктов.
     Но,  уже выйдя с  вокзала на свежий воздух,  я  почувствовал раскаяние.
"Вот транжира! - ругал я себя. - С таким аппетитом и до Киева не доехать". И
еще стыдно мне было очень оттого,  что я позволил себе такое буржуйство в то
самое время, когда наши хлопцы питались не ахти как. Щи из кислой капусты да
чечевица на второе -  вот обычное меню обедов в  общежитии.  И  бобы,  бобы,
бобы!  На  ужин бобы,  на завтрак,  перед работой бобы и  даже на сладкое по
воскресеньям бобы с какой-то приторной подливкой из патоки.  Правда,  Никита
Коломеец утешал нас,  что в  бобовых культурах много фосфора и  от этого мы,
несомненно,  будем умнее,  но всякий из нас, конечно, предпочел бы променять
проклятые бобы на  порцию хороших котлет или  на  гуляш с  перцем и  горячей
картошкой.
     Огорченный и  мучимый  раскаянием,  я  влез  в  вагон  и  отыскал  свою
скамейку.
     Печерицы не было.
     Меня разморило после еды в теплом вагоне, и не хотелось больше выходить
на улицу. Хотелось сидеть так, прислонившись к твердой стенке, и дремать...
     Громыхая колесами,  в  облаках пара  подкатил на  первый путь скорый из
Москвы.  На  станции  сделалось  шумно.  Удерживаясь от  сна,  я  смотрел  в
освещенные  окна  вагона,  остановившегося  как  раз  перед  нами.  Покрытые
простынями  и   одеялами,   лежали   там   на   спальных  местах  пассажиры.
"Развалились, точно дома!" - позавидовал я им.
     Поезд  на  Одессу постоял недолго,  затем бесшумно двинулся,  и,  когда
последний его вагон с красным фонариком промелькнул в окне, снова обнажились
желтые стены вокзала.
     Вскоре двинулись и мы.
     Печирицы по-прежнему не было. Его билет и литер остались у меня.
     Уже при дневном свете я разглядел литер, и сразу бросилось в глаза, что
он  был написан не  на  фамилию Печерицы,  а  на  имя студента второго курса
сельскохозяйственного института  Прокопия  Трофимовича,  Шевчука.  Внизу  на
литере  стояла  кудрявая подпись заведующего окрнаробразом Печерицы,  и  мне
сразу стало ясно,  что  дело нечисто.  Правом выдавать литеры на  бесплатный
проезд по железной дороге пользовался в городе один Печерица.  Помню, еще до
того,  как он издал приказ о закрытии фабзавуча, мы просили Печерицу послать
во  время  отпуска нескольких самых лучших учеников на  экскурсию на  заводы
Донбасса.  Печерица уперся:  "Ни одного литера для фабзавучников не дам. Они
выданы только для студентов".  А сам, мерзавец, поехал по такому литеру! И я
твердо решил,  как  вернусь,  хотя бы  по  этому вопросу вывести Печерицу на
чистую воду.
     Но  куда он  девался -  вот вопрос.  На  литере была обозначена станция
назначения -  Миллерово.  Мне  казалось,  что  путь  туда  тоже  лежал через
Харьков.  Опоздать на поезд он не мог -  мы стояли в Жмеринке слишком долго.
За это время можно было и  пообедать,  и поужинать.  Оставалось думать,  что
Печерица купил  новый  билет,  пересел на  скорый поезд  и  что  он  будет в
Харькове раньше меня.


        "НА УЛИЦАХ ХАРЬКОВА"

     В пути были заносы, и поезд пришел в Харьков вечером, опоздав на десять
часов.
     Осторожно переходя улицы,  я пошел по Екатеринославской. Мимо пролетали
освещенные трамваи, то и дело роняя из-под дуг зеленоватые искры.
     - Вечернее  радио!  Вечернее  радио!  Радиовечерняя  газета!  Последние
телеграммы из  Рима!  Собака Муссолини остался жив!  -  орал  во  все  горло
маленький газетчик.
     Огни магазинов слепили меня.  Жареные орешки,  имбирь,  пряники,  груды
пастилы,  корзины с кавказской шепталой, изюмом, финиками, антоновка, лимоны
и  апельсины в  папиросной бумаге -  все это лежало за витринами.  На дверях
облезлого двухэтажного домика я заметил фанерную вывеску: "Домашние обеды на
чистом коровьем масле.  Ева Капульская. Сплошное объедение. Вкусно. Скромно.
Недорого. Обеды, как у мамы!!!"
     Из открытой форточки домашней столовой вырывался на улицу вкусный запах
жареной баранины и чеснока.  "Пообедать бы!" -  подумал я и облизнулся.  Уже
больше двух суток,  как  я  не  ел  ничего горячего.  Всю  дорогу питался то
колбасными обрезками,  то холодным молоком.  Вот только,  правда, в Жмеринке
перекусил немного.  А сегодня с утра еще почти ничего не ел...  И я уже было
двинулся к Еве Капульской, но у порога ее царства передумал. Еще неизвестно,
что такое "недорого".  Для нее,  частницы,  быть может, недорого, а для меня
даже очень дорого.  Нельзя разбрасываться общественными деньгами. Кто знает,
сколько дней придется пробыть здесь!
     Видимо,  от  недоедания ноги  у  меня были легкие-легкие,  и  я  ощущал
головокружение, будто только что вышел из больницы. Я шагал, не зная дороги,
но  догадываясь,  что Екатеринославская приведет меня к  центру.  Из-под ног
разлетались брызги -  тротуар был  покрыт тающей снежной жижей.  Как  хорошо
все-таки, что я занял у Бобыря на дорогу его новенькие калоши!
     По узенькому переулочку я вышел на площадь Тевелева и увидел желтое,  в
колоннах здание ВУЦИКа.  Маленькие, засыпанные снегом елочки как бы охраняли
его.  Изредка,  гудя  сигналами,  проезжали автобусы;  позванивая бубенцами,
неслись  через  площадь  извозчичьи  санки,  закрытые  медвежьими полостями;
вдали,  на  Сумской,  горела,  переливаясь огнями,  надпись  "ВIСТI"  -  так
называлась главная правительственная газета на Украине.
     В  эту  минуту я  вспомнил далекий наш пограничный городок и  общежитие
фабзавуча на тихой его окраине.  Может быть, вот в эту минуту хлопцы толкуют
обо мне,  надеясь,  что я привезу им добрые вести? А возможно, они еще сидят
на длинных скамейках комсомольского клуба на Кишиневской? Ну конечно же, они
в эту пору еще там!  Ведь сегодня в клубе вечер самодеятельности. К нему у