десь кроется не в
каких-то чудодейственных свойствах среды, а в изначальной примитивности
этих характеров.
    - Н-да - почесал затылок Дирантович. - Теорийка! Вот куда вы гнете!
Значит, по-вашему, будь у Шекспира однояйцевый близнец, он бы обязательно
тоже?..
    - При одном условии.
    - Каком же?
    - При условии, что его способности были бы вовремя выявлены. Кто знает,
сколько на нашем пути встречается не нашедших себя Шекспиров? В случае с
Пральниковым все обстоит иначе. Мы знаем, что он гениальный ученый. Знаем
область, в которой он себя проявил. Следовательно, с первых лет воспитания
мы можем направить его дубликат по уже проторенной дороге. Больше того,
уберечь его от тех ошибок, которые совершил Семен Пральников в поисках
самого себя. Никаких школ, индивидуальное, направленное образование с
привлечением лучших специалистов. Правда, это будет стоить денег, однако...
    - Однако не надейтесь, что Комитет будет финансировать вашу затею, -
перебил Фетюков.
    - Почему же это?
    - Потому что таких статей расходов в перспективном плане
исследовательских работ не существует.
    - Планы составляются людьми.
    - И утверждаются Комитетом.
    - Постойте! - вмешался Дирантович. - Этот вопрос может быть решен
иначе. Если академик Пральников продолжает существовать, хотя и в э...
другой ипостаси, то нет никаких оснований к тому, чтобы не выплачивать ему
академический оклад. Не правда ли?
    - Конечно! - сказал Смарыга.
    - Я думаю, что мне удастся  получить на это санкцию президиума. Что же
касается прочих дел, квартиры, книг, ну и вообще всякой личной
собственности, то Комитет должен позаботиться, чтобы все это осталось пока
в распоряжении Нины Федоровны, в данном случае как опекунши. Согласны?
    - Простите, Арсений Николаевич, - опешил Фетюков. - Вы что же, уже
считаете вопрос о предложении профессора Смарыги решенным?
    - Для себя - да, а вы?
    - Я вообще не вправе санкционировать такие решения. Они должны
приниматься, так сказать, только на высшем уровне.
    - Вот те раз! - сказал Смарыга. - Для чего же вы тут сидите?
    - Я доложу начальству, - вздохнул Фетюков. - Пойду звонить.
    Дирантович подошел к окну.
    - Ну и погодка! Вот когда-нибудь в такой вечер и я, наверное...
    - Не волнуйте себя зря, - сказал Смарыга. - Статистика показывает, что
люди вашего возраста обычно умирают под утро, когда грусть природы по этому
поводу мало ощущается.
    - А вы когда-нибудь думаете о смерти?
    - Если бы не думал, мы бы с вами сейчас здесь не сидели.
    - Я другое имел в виду. О своей смерти.
    - О своей смерти у меня нет времени думать. Да и ни к чему это.
    - Неужели вы не любите жизнь?
    - Как вам сказать? Жизнь меня не баловала. Я люблю свою работу, но ведь
все, что мы делаем, как-то остается и после нас.
    - Это не совсем то. А вот и товарищ Фетюков. Ну что, дозвонились?
    - Дозвонился, - произнес Фетюков. - Если Академия наук берет на себя
ответственность за проведение всего эксперимента, то Комитет не видит
оснований препятствовать. Разумеется, на тех условиях, о которых говорил
Арсений Николаевич.
    - Отлично!
    - Кроме того, нам нужно составить документ, в котором...
    - Составляйте! - перебил Дирантович. - Составляйте документ, я подпишу,
а сейчас, - он поклонился, - прошу извинить, дела. Желаю успеха!
    - Я могу вас подвезти, - предложил Фетюков.
    - Не нужно. Машина меня ждет.
    Фетюков вышел за ним, не прощаясь.
    После их ухода Смарыга несколько минут молча глядел из-под лохматых
бровей на Земцову.
    - Ну-с, Нина Федоровна, - наконец сказал он, - а вы-то не передумали?
    - Я готова, - спокойно ответила сестра.


Юрий Петрович Фетюков

    Мерзкий тип этот Смарыга. Дали бы мне власть, никогда бы не разрешил
его дурацкий эксперимент. Вот уж не предполагал, что Дирантович так быстро
клюнет на удочку. Роскошное зрелище: какой-то коновал читает лекцию
академику. Меня бы он не провел. Как-никак у меня тоже высшее образование и
диплом с отличием. Я свободно владею тремя языками. Правда, я по
образованию металлург, но это, так сказать, ошибка молодости. Вообще же мое
призвание - дипломатическая карьера, и, если бы не та история десять лет
назад... Впрочем, как говорится, не будем уточнять. Субъекты вроде Смарыги
у меня всегда вызывали отвращение. Обтрепанные брюки, грязные ботинки, на
пиджаке перхоть, а самоуверенности хоть отбавляй. Был у него в так
называемой лаборатории - черт знает что! Сарай какой-то. То ли дело
Дирантович. Входишь к нему в институт - дух захватывает. Здание в модерне,
сплошное стекло, бесшумные лифты, импортная аппаратура, кабинет, как у
министра, и такая секретарша, что полжизни отдашь! Старик в этих делах
понимает толк.
    Но что меня совершенно покоряет в Арсении Николаевиче, так это его
манера держаться. Этакое вежливое, внимательное высокомерие. Ничего
напускного, все совершенно естественно. Вот что значит настоящее
воспитание! Я, признаться, как-то интересовался его данными. Из дворян.
Отец до революции большие чины имел. Теперь, конечно, на такие вещи смотрят
сквозь пальцы, но в свое время, вероятно, испытывал кое-какие трудности. И
все же, говорят, быть ему вице-президентом!
    Отношения с Пральниковым у него всегда, кажется, были натянутыми. Тот
вообще был какой-то ненормальный. Мне часто приходится сопровождать
иностранных ученых. Я обслуживаю физиков. Для каждой делегации заранее
разработана программа, в зависимости от ранга, разумеется. Для самых
высоких - беседа с шефом, посещение института Дирантовича, "Лебединое
озеро", в антрактах - икра, водка, семга, потом экскурсии в Загорск и
прочее. На память - сувениры, пусть знают русское гостеприимство! Так вот,
в последнее время все прямо с ума посходили. Подавай им Пральникова, и
только! Я не очень разбираюсь в его работах. Смотрел как-то оттиск статьи,
ничего не понял. Признаться, начисто забыл высшую математику. Однако ходил
он в гениях. Возить к нему иностранцев было сущим наказанием. Выйдет к
гостям в старом застиранном свитере, карманы брюк набиты табаком, в зубах
вечно торчит вонючая трубка. Никогда не спросит у дам разрешения курить.
Помню, как-то было заседание Комитета, много приглашенных. Все идет на
высшем уровне, один Пральников непрестанно дымит. Горелые спички складывает
на столе. Наконец шеф не выдержал и сказал: "Семен Ильич, у нас тут воздух
кондиционированный, может, дождетесь конца заседания, тогда и покурите?" А
Пральников поднялся и говорит: "Зачем же ждать? Я лучше в институт поеду,
там у меня воздух по моему вкусу". Смахнул спички в карман и ушел.
    Так вот, привезешь к нему делегацию, начинаются споры. Английское
произношение у Пральникова как у школьника, французское и того хуже. А тут
разгорячится, ни слова не поймешь, хватает собеседника за руки, перемажет
им пиджаки мелом. У него в кабинете висела большая доска, он на ней во
время разговоров всегда что-то рисовал.
    У нас такое правило установилось: приехали иностранные гости - сервируй
хотя бы чай. Пральников - ни-ни, никогда. Я ему раз намекнул, так он меня
чуть не выставил. "У меня, - говорит, - не харчевня, они за другим
приходят".
    Вот вам, так сказать, прототип. Теперь о самой затее. Конечно, все это
собачий бред. Я не ученый, не лезу в гении, но у меня намечен твердый
жизненный путь. Человеку отпущена всего одна жизнь. Все дело в том, как ее
прожить. Для того чтобы чего-нибудь добиться, нужно прежде всего
воспитание. Если стремишься к успеху, должен работать над собой непрерывно.
Тут на хромосомы с генами полагаться нечего. Нужно выработать в себе умение
разговаривать с людьми, культуру поведения и даже осанку. Да, да, осанку. В
тех сферах, где я надеюсь занять подобающее положение, осанка тоже имеет
немаловажное значение. Посмотришь на иного деятеля, впервые севшего в
отдельный кабинет, смех разбирает. Прет пузом вперед, за столом восседает,
как наседка на яйцах, на собеседника глаз не поднимает, подчиненным "ты"
говорит, в разговоре двух слов связать не может. Все это дешевка!
Способность непринужденно войти в ложу театра или в зал приема,
поддерживать беседу со случайными знакомыми, знание языков и современной
литературы, хорошо сшитый костюм, элегантная обувь придают человеку куда
больше веса, чем самоуверенное административное хамство. Оно нынче не в
моде.

    Я очень слежу за собой. Не пью, не курю, утром зарядка с эспандером,
холодный душ, два раза в неделю плаваю в бассейне. Много читаю.
Отечественную литературу, по правде сказать, не жалую. Классики еще в школе
опротивели, а то, что печатается в журналах, за редким исключением, -
потребительский товар. Я, конечно, понимаю, что нужно воспитывать массы.
Социалистический реализм и все такое. Но не будешь же разговаривать с
иностранцами о подобных ремесленных поделках. Я, слава богу, все могу
читать в подлинниках. Джойс, Сэлинджер, Камю, Селин. Селин мне особенно
нравится. По-моему, "Путешествие на край ночи" - выдающееся произведение. Я
люблю такие вещи, где человек показан голеньким, со всеми его пороками и
страстишками. Немцев, за исключением Ремарка, не люблю.
    Пробовал читать Томаса Манна, не выдержал. Скукотища!
    Женщины в моей жизни большой роли не играют, хотя "я человек, и ничто
человеческое мне не чуждо". Предпочитаю иметь дело с замужними. У меня
хорошая квартира и приличный автомобиль, что в общем способствует. Избегаю
длительных связей. К счастью, в наш век никто не травится от несчастной
любви. Женюсь не раньше сорока лет. К чему добровольно в молодости
связывать свою свободу?
    Пишу я это не для того, чтобы похвастать, какой я исключительный.
Наоборот, мне хочется показать, что все, чего я достиг и, несомненно,
достигну в будущем, никакого отношения к наследственности не имеет. Мои
родители выдающимися качествами не обладали. Отец всю жизнь проработал
зубным врачом, копался в гнилых зубах, а мать служила где-то плановиком.
Вот вам и хромосомы!
    Что же касается характера, то я его сам в себе воспитал. Твердо
поставленная цель в жизни, настойчивость и самодисциплина сделают кого
угодно хоть Наполеоном.
    А что Смарыга допсиховался до сердечного припадка, то сам в этом
виноват. Я-то тут при чем?


Арсений Николаевич Дирантович

    Семен Пральников. Он был моложе меня всего на десять лет, но мне всегда
казалось, что мы представители разных поколений. Трудно сказать, с чего
началось это отчуждение. Может быть, толчком послужили те выборы в
Академию, когда из двух кандидатов прошел он, а не я, но суть нашей
антипатии друг к другу вызывалась более серьезными причинами. Мы с ним
слишком разные люди и в науке, и в жизни. Я экспериментатор, он - теоретик.
Для меня наука - упорный, повседневный труд, для него - озарение. Если
прибегнуть к сравнениям, то я промываю золотоносный песок и по крупице
собираю драгоценный металл, он же искал только самородки, и обязательно
покрупнее. Мои опыты безукоризненно точны. Перед публикацией я проверяю
результаты десятки раз, пока не появится абсолютная уверенность в их
воспроизводимости. Пральников всегда торопился. Может быть, он чувствовал,
что в конце концов ему не хватит времени. Я из тех, чьи работы сразу
попадают в учебники, они отлично укладываются в классические теории,
Пральников же по натуре - опровергатель, стремящийся взорвать то, что
построили другие. Жизнь таких людей - это путь на Голгофу. Чаще всего они,
как Лобачевский, умирают, отвергнутые официальной наукой, освистанные
учителями гимназий. Если к ним и приходит слава, то посмертно. Пральникову
повезло в одном: он родился в ту эпоху, когда экстравагантные теории быстро
пробивают себе путь.
    Моя неприязнь к Пральникову достаточно широко известна, и это
обстоятельство накладывало на меня некоторые ограничения при решении судьбы
эксперимента Смарыги. Мне не хотелось, чтобы отказ был превратно
истолкован. Могло создаться впечатление, будто я намеренно мешаю
Пральникову после его смерти. Достаточно того, что уже говорят за моей
спиной. Все это ложь, я никогда не возглавлял никакой травли. Просто некий
журналист из недоучившихся физиков недобросовестно использовал мои
критические замечания по одной из второстепенных работ Пральникова для
развязывания газетной кампании, которая, впрочем, успеха не имела. Кстати,
я был первым, кто не побоялся тогда поднять голос в его защиту.
    Смарыга у меня вызывал симпатию, несмотря на его ужасающую
бестактность. Я люблю напористых людей. Фетюков - ничтожество, о котором и
говорить не стоило бы, но что поделаешь? Нам всем нужно как-то уживаться в
этом мире, иначе инфарктов не оберешься. Спорить с дураками - занятие не
только бесплодное, но и вредное для здоровья.
    Я не верю в эксперимент Смарыги. Человеческая личность неповторима.
Внутренний мир каждого из нас защищен некой незримой оболочкой. Нельзя
испытать чужую боль, чужую радость, чужое наслаждение. Мы все - это капли
разума с очень большим поверхностным натяжением, которое мешает им слиться
в единую жидкость. Генетическая идентичность здесь тоже ничего не меняет.
Семену Пральникову не легче и не труднее в могиле оттого, что по свету
будет ходить его точная копия. Все дело в том, что Семен Пральников мертв и
его праху вообще уже недоступны никакие чувства. Тот, второй, Пральников
будет новым человеком в своей собственной защитной оболочке. Возможна ли
какая-то особая связь между ним и его прототипом? Может ли то, что пережил
человек, стать частью генетической памяти? Сомневаюсь. Молодость всегда
открывает для себя мир заново. Ведь даже Фауст - всего лишь второстепенный
персонаж рядом с мудрым Мефистофелем, носителем разочарования, этой высшей
формы человеческого опыта.
    Каждый из нас на протяжении жизни не остается идентичным самому себе.
Вы помните? "Только змеи сбрасывают кожу, чтоб душа старела и росла; мы,
увы, со змеями не схожи, мы меняем души, не тела". К сожалению, дело
обстоит еще хуже. Тела тоже меняются. Наступает момент, когда мы с грустью
в этом убеждаемся. Всякий человек создал какое-то представление о себе, -
так сказать, среднестатистический результат многих лет самоанализа.
Понаблюдайте за ним, когда он глядит в зеркало. В этот момент меняется все:
выражение лица, походка, жесты. Он подсознательно пытается привести свой
облик к этой психологической фикции. Защитный камуфляж от неумолимой
действительности.
    Недавно аспиранты решили сделать мне подарок. Преподнести фильм об
академике Дирантовиче, снятый, как это сейчас называется, скрытой камерой.
Притащили проектор, и моя особа предстала предо мной во всей красе. Великий
боже! Не хочется вдаваться в подробности, к тому же болтливость - тоже
результат распада личности под влиянием временных факторов, типично
стариковская привычка.
    Итак, я разрешил эксперимент Смарыги, считая неизбежным неудачный
исход. Мне лучше, чем многим, известно, что отрицательный результат в
научном исследовании иногда важнее положительного. В данном же случае для
меня он имел еще и особое значение. Мне хотелось самому убедиться, что из
этого ничего не выйдет, и раз навсегда отбить охоту у других повторять
подобные опыты. Меня пугают некоторые тенденции в современной генетике.
Должны существовать моральные запреты на любые попытки вмешаться в
биологическую сущность человека. Это неприкосновенная область. Идеи Смарыги
таят в себе огромную потенциальную опасность. Представьте себе, что
когда-нибудь будет установлен оптимальный тип ученого, художника, артиста,
государственного деятеля и их начнут штамповать по наперед заданному
образцу. Нет, уж лучше что угодно, только не это!
    Меня могут обвинить в непоследовательности: с одной стороны, не верю, с
другой - боюсь. К сожалению, это так. Не верю, потому что боюсь, боюсь,
оттого что не вполне тверд в своем неверии.
    Неизвестно, доживу ли я до результатов эксперимента... Смарыга -
первый, кто за ним?
    После смерти Смарыги вся ответственность легла на меня, но еще при его
жизни кое-что пришлось пересмотреть. Я считал, что все дело нельзя
предавать широкой огласке. В частности, от молодого Пральникова нужно было
скрыть правду. Иначе это могло бы повлиять на его психику, и весь
эксперимент стал бы, как говорится, недостаточно чистым. Поэтому невозможно
было присвоить дубликату Семена Ильича имя и отчество прототипа. Смарыга в
этом вопросе проявил удивительное упрямство. Пришлось решать, как выразился
Фетюков, "в административном порядке". При этом мы учли желание матери
назвать сына Андреем.
    Андрею Семеновичу Пральникову, внебрачному сыну академика, была
назначена академическая пенсия до получения диплома о высшем образовании. В
самую же суть эксперимента были посвящены очень немногие, только те, кого
это в какой-то мере касалось, в том числе кандидат физико-математических
наук Михаил Иванович Лукомский, на которого возложили роль ментора будущего
гения.
    Образно выражаясь, мы бросили камень в воду. Куда дойдут круги от него?
Впрочем, я не из тех, кто преждевременно заглядывает в конец детективного
романа. Развязка обычно наперед задумана автором, но она должна как-то
вытекать из логического хода событий, хотя меня лично больше всего
прельщают неожиданные концовки.


Михаил Иванович Лукомский

    Мне было тридцать лет, когда умер Семен Ильич Пральников. Этот человек
всегда вызывал во мне восхищение. Я часто бывал у него в институте на
семинарах, и каждый раз для меня это было праздником. Трудно передать его
манеру разговаривать. Отточенный, изящный монолог, спор с самим собой.
Всегда на ходу, с трубкой в зубах, он с удивительной легкостью обосновывал
какую-нибудь гипотезу и вдруг, когда уже все казалось совершенно ясным,
неожиданно становился на точку зрения воображаемого оппонента и разбивал
собственные построения в пух и прах. Мы при этом обычно играли роль
статистов, подбрасывая ему вопросы, которые он всегда выслушивал с
величайшей внимательностью. В нем не было никакого высокомерия, но в спорах
он никого не щадил. Больше всего любил запутанные задачи. Для нас,
молодежи, он был кумиром. Как всегда, находились и скептики, считавшие, что
он взялся за непосильный труд, что его теория, родившаяся "на кончике
пера", будет еще много лет ждать подтверждающих ее фактов и что попытки
делать столь широкие обобщения преждевременны. Может быть, кое в чем они
были и правы. Несомненно одно: смерть Семена Ильича нанесла тяжелый урон
науке.
    Я был несказанно удивлен и обрадован, когда Дирантович сказал, что
точная копия Пральникова скоро вновь появится на свет и что мне поручаются
заботы о его образовании. Такому делу не жалко было посвятить всю свою
жизнь!
    О многом приходилось подумать. Школа, с ее растянутой программой и
ограниченной творческой самостоятельностью учащихся, явно не подходила.
    Свою задачу я видел в том, чтобы с младенческих лет привить Андрею
математическое мышление, вызвать интерес к чисто умозрительным проблемам,
дать основательную физико-математическую подготовку и широкий кругозор в
естественных науках. По-моему, это основное, чем должен обладать будущий
теоретик.
    Кое-чего мне удалось добиться. Раньше, чем Андрей научился читать, он
уже совершенно свободно оперировал отвлеченными понятиями и умел находить
общие решения частных задач, все это, разумеется, в примитиве, но у меня не
было сомнений в его дальнейших успехах. Способности у него были
великолепные.
    К двенадцати годам мы с ним в общем прошли по математике, физике и
химии весь курс средней школы. Теперь нужно было позаботиться не столько о
расширении знаний, сколько об их углублении.
    К сожалению, иначе обстояло дело с другими предметами. Я привлек лучших
преподавателей, но все они в один голос жаловались на его неспособность
запоминать хронологические даты, географические названия и даже усваивать
правила орфографии и пунктуации.
    К тому же Андрей начал читать все без разбора. Я пытался хоть как-то
руководить вы