быть, толчком послужили те выборы в
    Академию,  когда  из  двух  кандидатов  прошел он, а не я, но суть нашей
    антипатии  друг  к другу вызывалась более серьезными причинами. Мы с ним
    слишком  разные  люди,  и  в  науке,  и в жизни. Я экспериментатор, он -
    теоретик.  Для  меня  наука  -  упорный,  повседневный  труд, для него -
    озарение.  Если  прибегнуть  к  сравнениям,  то  я промываю золотоносный
    песок  и  по  крупице  собираю  драгоценный  металл,  он же искал только
    самородки  и  обязательно  покрупнее.  Мои  опыты  безукоризненно точны.
    Перед  публикацией  я  проверяю результаты десятки раз, пока не появится
    абсолютная   уверенность   в  их  воспроизводимости.  Пральников  всегда
    торопился.  Может  быть, он чувствовал, что в конце концов ему не хватит
    времени.  Я  из  тех,  чьи работы сразу попадают в учебники, они отлично
    укладываются   в   классические   теории,  Пральников  же  по  натуре  -
    опровергатель, стремящийся взорвать то, что построили другие.

    Моя   неприязнь   к   Пральникову  достаточно  широко  известна,  и  это
    обстоятельство  накладывало  на  меня  некоторые ограничения при решении
    судьбы  эксперимента Смарыги. Мне не хотелось, чтобы отказ был превратно
    истолкован.   Могло  создаться  впечатление,  будто  я  намеренно  мешаю
    Пральникову  после  его смерти. Достаточно того, что уже говорят за моей
    спиной.  Все  это  ложь,  я никогда не возглавлял никакой травли. Просто
    некий  журналист  из  недоучившихся  физиков недобросовестно использовал
    мои  критические  замечания по одной из второстепенных работ Пральникова
    для  развязывания  газетной кампании, которая, впрочем, успеха не имела.
    Кстати, я был первым, кто не побоялся тогда поднять голос в его защиту.

    Смарыга   вызывал   у   меня   симпатию,   несмотря   на  его  ужасающую
    бестактность.  Я  люблю  напористых  людей.  Фетюков  -  ничтожество,  о
    котором  и  говорить  не  стоило  бы,  но  что поделаешь? Нам всем нужно
    как-то  уживаться  в  этом мире, иначе инфарктов не оберешься. Спорить с
    дураками - занятие не только бесплодное, но и вредное для здоровья.

    Я  не  верю  в  эксперимент  Смарыги. Человеческая личность неповторима.
    Внутренний  мир  каждого из нас защищен некой незримой оболочкой. Нельзя
    испытать  чужую  боль,  чужую  радость,  чужое наслаждение. Мы все - это
    капли  разума  с  очень большим поверхностным натяжением, которое мешает
    им  слиться  в  единую  жидкость.  Генетическая  идентичность здесь тоже
    ничего  не  меняет. Семену Пральникову не легче и не труднее в могиле от
    того,  что  по  свету будет ходить его точная копия. Все дело в том, что
    Семен  Пральников  мертв  и  его  праху  вообще  уже  недоступны никакие
    чувства.   Тот,   второй   Пральников  будет  новым  человеком  в  своей
    собственной  защитной  оболочке. Возможна ли какая-то особая связь между
    ним  и  его  прототипом?  Может ли то, что пережил человек, стать частью
    генетической  памяти?  Сомневаюсь.  Молодость  всегда открывает для себя
    мир  заново.  Ведь даже Фауст - всего лишь второстепенный персонаж рядом
    с мудрым Мефистофелем, носителем разочарования.

    Каждый  из  нас,  на протяжении своей жизни, тоже не остается идентичным
    самому  себе.  Вы  помните?  "Только  змеи  сбрасывают  кожу,  чтоб душа
    старела  и  росла, мы, увы, со змеями несхожи, мы меняем души, не тела".
    К  сожалению,  дело  обстоит  еще  хуже.  Тела  тоже меняются. Наступает
    момент,  когда  мы  с  грустью  в этом убеждаемся. Всякий человек создал
    какое-то   представление   о  себе,  так  сказать,  среднестатистический
    результат  многих  лет самоанализа. Понаблюдайте за ним, когда он глядит
    в  зеркало.  В этот момент меняется все: выражение лица, походка, жесты.
    Он  подсознательно  пытается  привести свой облик к этой психологической
    фикции. Защитный камуфляж от неумолимой действительности.

    Недавно  аспиранты  решили  сделать  мне  подарок.  Преподнесли фильм об
    академике  Дирантовиче,  снятый,  как  это  сейчас  называется,  скрытой
    камерой.  Притащили  проектор,  и моя особа предстала предо мной во всей
    красе.  Великий  боже!  Не  хочется  вдаваться  в подробности, к тому же
    болтливость  -  тоже  результат  распада личности под влиянием временных
    факторов, типично стариковская привычка.

    Итак,  я  как  член  созданной  Комиссии  разрешил  эксперимент Смарыги,
    считая  неизбежным неудачный исход. Мне лучше, чем многим, известно, что
    отрицательный   результат   в   научном   исследовании   иногда   важнее
    положительного.  В  данном  же  случае  для  меня  он  имел еще и особое
    значение.  Мне хотелось самому убедиться, что из этого ничего не выйдет,
    и  раз  навсегда  отбить  охоту  у других повторять подобные опыты. Меня
    пугают  некоторые  тенденции в современной генетике. Должны существовать
    моральные  запреты  на  любые попытки вмешаться в биологическую сущность
    человека.  Это  неприкосновенная  область.  Идеи  Смарыги  таят  в  себе
    огромную  потенциальную  опасность.  Представьте  себе, что когда-нибудь
    будет   установлен   оптимальный   тип   ученого,   художника,  артиста,
    государственного  деятеля  и  их  начнут штамповать по наперед заданному
    образцу. Нет, уж лучше что угодно, только не это!

    Меня  могут обвинить в непоследовательности: с одной стороны, не верю, с
    другой  -  боюсь. К сожалению, это так. Не верю, потому что боюсь, боюсь
    оттого, что не вполне тверд в своем неверии.

    Неизвестно,  доживу  ли  я  до  результатов  эксперимента...  Смарыга  -
    первый, кто за ним?

    После  смерти  Смарыги вся ответственность легла на меня, но еще при его
    жизни  кое-что  пришлось  пересмотреть.  Я  считал,  что все дело нельзя
    предавать  широкой  огласке.  В частности, от молодого Пральникова нужно
    было  скрыть  правду. Иначе это могло бы повлиять на его психику, и весь
    эксперимент   стал  бы,  как  говорится,  недостаточно  чистым.  Поэтому
    невозможно  было  присвоить  дубликату  Семена  Ильича  имя  и  отчество
    прототипа.  Смарыга  в  этом  вопросе  проявил  удивительное  упрямство.
    Пришлось  решать,  как  выразился Фетюков, "в административном порядке".
    При этом мы учли желание матери назвать сына Андреем.

    Андрею   Семеновичу   Пральникову,   внебрачному  сыну  академика,  была
    назначена   академическая   пенсия   до   получения   диплома  о  высшем
    образовании.   В   самую  же  суть  эксперимента  были  посвящены  очень
    немногие,  только  те,  кого  это  в какой-то мере касалось, в том числе
    кандидат   физико-математических  наук  Михаил  Иванович  Лукомский,  на
    которого возложили роль ментора будущего гения.

    Образно  выражаясь, мы бросили камень в воду. Куда дойдут круги от него?
    Впрочем,   я   не   из  тех,  кто  преждевременно  заглядывает  в  конец
    детективного  романа.  Развязка  обычно наперед задумана автором, но она
    должна  как-то  вытекать  из  логического  хода событий, хотя меня лично
    больше всего прельщают неожиданные концовки.
                           МИХАИЛ ИВАНОВИЧ ЛУКОМСКИЙ

    Мне  было  тридцать лет, когда умер Семен Ильич Пральников. Этот человек
    всегда  вызывал  во  мне восхищение. Я часто бывал у него в институте на
    семинарах,  и  каждый  раз для меня это было праздником. Трудно передать
    его  манеру  разговаривать.  Отточенный,  изящный  монолог, спор с самим
    собой.  Всегда  на  ходу, с трубкой в зубах, он с удивительной легкостью
    обосновывал  какую-нибудь  гипотезу,  и  вдруг,  когда  уже все казалось
    совершенно  ясным,  неожиданно  становился на точку зрения воображаемого
    оппонента  и  разбивал  собственные построения в пух и прах. Мы при этом
    обычно  играли  роль  статистов,  подбрасывая  ему  вопросы,  которые он
    всегда  выслушивал  с величайшей внимательностью. В нем не было никакого
    высокомерия,  но  в  спорах  он  никого  не  щадил.  Больше  всего любил
    запутанные  задачи.  Для  нас,  молодежи,  он  был  кумиром. Как всегда,
    находились  и  скептики,  считавшие,  что он взялся за непосильный труд,
    что  его теория, родившаяся "на кончике пера", будет еще много лет ждать
    подтверждающих   ее   фактов   и   что   попытки  делать  столь  широкие
    обобщения-преждевременны.  Может  быть,  кое  в  чем  они  были и правы.
    Несомненно одно: смерть Семена Ильича нанесла тяжелый урон науке.

    Я  был  несказанно  удивлен  и  обрадован,  когда Дирантович сказал, что
    точная  копия  Пральникова  скоро  вновь  появится  на  свет  и  что мне
    поручается  роль  наставника.  Такому  делу  не жалко было посвятить всю
    свою жизнь!

    О  многом  приходилось  подумать.  Школа  с  ее  растянутой программой и
    ограниченной творческой самостоятельностью учащихся явно не подходила.

    Свою  задачу  я  видел  в  том,  чтобы с младенческих лет привить Андрею
    математическое   мышление,   вызвать   интерес   к  чисто  умозрительным
    проблемам,   дать   основательную   физико-математическую  подготовку  и
    широкий  кругозор  в  естественных  науках.  По-моему, это основное, чем
    должен обладать будущий теоретик.

    Кое-чего  мне  удалось  добиться. Раньше, чем Андрей научился читать, он
    уже   совершенно  свободно  оперировал  отвлеченными  понятиями  и  умел
    находить  общие решения частных задач, все это, разумеется, в примитиве,
    но  у меня не было сомнений в его дальнейших успехах. Способности у него
    были великолепные.

    К  двенадцати  годам  мы  с ним, в общем, прошли по математике, физике и
    химии  весь  курс  средней  школы.  Теперь  нужно  было  позаботиться не
    столько о расширении знаний, сколько об их углублении.

    К  сожалению, иначе обстояло дело с другими предметами. Я привлек лучших
    преподавателей,   но   все   они,   в  один  голос,  жаловались  на  его
    неспособность  запоминать  хронологические даты, географические названия
    и даже усваивать правила орфографии и пунктуации.

    К  тому  же,  Андрей начал читать все, без разбора Я пытался хоть как-то
    руководить  выбором книг для него, но тут наткнулся на редкое упрямство.
    Он мне прямо заявил, что это не мое дело.

    Однажды  я  застал его за чтением книги по квантовой механике. Я отобрал
    книгу и сказал:

    - Не забивай себе голову вещами, в которых ты разобраться не можешь.

    - Почему?

    -   Потому  что  квантовая  механика  оперирует  такими  математическими
    понятиями и методами, которые тебе еще недоступны.

    Он с явной насмешкой поглядел на меня и ответил:

    - А я пытаюсь понять, что тут написано словами.

    - Ну и что же?

    - Почти ничего не понял.

    Я рассмеялся.

    -  Вот  видишь!  Зачем  же попусту тратить время? Потерпи немного. Скоро
    все    это   станет   твоим   достоянием.   Ты   овладеешь   современным
    математическим  аппаратом,  и  перед  тобой откроется новый изумительный
    мир во всей его неповторимой сложности.

    Он как-то очень грустно покачал головой.

    -  Нет,  я  не  хочу такого мира, который нельзя объяснить словами. Мир,
    ведь он для всех, а не только для тех, кто владеет этим аппаратом.

    Я,  как  мог,  постарался  объяснить ему особенности процесса познания в
    новой  физике.  Рассказал  о  принципе неопределенности, упомянул работы
    Семена Ильича. Он заинтересовался, спросил:

    - А мой отец был действительно гениальным ученым?

    - Конечно!

    - А я мог бы прочесть его рабогы?

    -  Пока  - нет, для этого у тебя еще слишком мало знаний, но о нем самом
    я тебе могу кое-что дать.

    На  следующий  день  я  принес  ему  книгу  о  Семене Пральникове. Он ее
    прочитал  в  один  присест  и  несколько  дней  после  этого  был  очень
    рассеянным на уроках.

    -  О  чем  ты  думаешь?!  - сделал я ему замечание, когда он переспросил
    условия задачи.

    - О своем отце.

    Между  тем,  жалобы  других  учителей  на  Андрея  становились все более
    настойчивыми, и я решил посоветоваться с психиатром.

    Мне порекомендовали представителя какой-то новой школы.

    Я  его  привез  на  дачу в Кратово и под благовидным предлогом оставил в
    саду  наедине  с  Андреем.  Предварительно  я  сказал  ему,  что это мой
    воспитанник,   по-видимому,   в   перепективе  выдающийся  математик,  и
    объяснил, что меня в нем смущает.

    Беседовали они больше часа.

    По  дороге  на  станцию  мой новый знакомый упорно молчал. Наконец, я не
    выдержал и спросил, что он думает об Андрее.

    Его ответ несколько обескуражил меня.

    - Вероятно, то, что вы бы не хотели услышать.

    - Например?

    Он в свою очередь задал вопрос:

    - Вы считаете его действительно талантливым мальчиком?

    - Несомненно!

    -  Так вот. Все талантливые люди, подобно бегунам, делятся на стайеров и
    спринтеров.  Одни  в  состоянии  скрупулезно  рассчитывать  свои силы на
    марафонских  дистанциях,  другие  же  могут  дать  все, на что способны,
    только  в  коротком рывке. Первые всегда верят в здравый смысл, вторые -
    в  невозможное. Ваш воспитанник - типичный спринтер. Из таких никогда не
    получаются   экспериментаторы.   Он   для  этого  слишком  нетерпелив  и
    неуравновешен.  Вы  жалуетесь  на  то, что он не может ничего зазубрить.
    Для  людей его склада это очень характерно. Воспитание тут вряд ли может
    что-нибудь  дать.  Различия, о которых я говорил, обусловливаются типами
    нервной системы.

    - Следовательно?..

    -  Следовательно,  я  могу  вам  только  сочувствовать.  У  вас  сложное
    положение.  Удастся  ли  вам  подготовить  нового  рекордсмена  или  все
    надежды лопнут, как мыльный пузырь, зависит не от вас, а от него.

    - Как это понимать?

    -  Я  уже  сказал:  вера  в невозможное. Ясно только одно: чем больше вы
    будете  на  него  давить,  тем меньше шансов, что такая вера появится. К
    сожалению, ничего больше я вам сказать не могу.

    Мне от этого было не легче.
                            ВИКТОР БОРИСОВИЧ КАШУТИН

    Историю   Андрея   Пральникова   я   узнал   перед  его  поступлением  в
    Университет.  Михаил  Иванович  Лукомский  пришел  ко  мне  в деканат по
    поручению  Дирантовича.  Он  посвятил  меня  во все подробности и просил
    принять   Пральникова   без   экзаменов   на   первый  курс  физического
    факультета.  Это  было связано с некоторыми трудностями. Пральников сдал
    экстерном  экзамены  на  аттестат зрелости с посредственными оценками по
    гуманитарным предметам. Кроме того, ему было всего пятнадцать лет.

    Для   соблюдения   хоть   каких-то   формальностей  мы  решили  устроить
    собеседование  по  профилирующим дисциплинам и на основании, несомненно,
    выдающихся  способностей  добиться  соответствующего  решения. Лукомский
    просил  меня  держать  в  строжайшей  тайне  проводящийся  эксперимент и
    обещал,  что  в  случае  каких-либо  возражений  ректора  Дирантович все
    уладит.  Беседа  должна  была  проходить  у  меня дома. Честно говоря, я
    волновался,  зная  кого  мне предстоит экзаменовать. Во всяком случае, я
    позаботился  о  том,  чтобы  наша  встреча прошла в самой непринужденной
    обстановке.

    Ольга  Николаевна  приготовила изысканный холодный ужин. Бутылка легкого
    итальянского  вина,  к чаю - ее знаменитый торт. Для Лукомского - кофе с
    коньяком. Я знаю его слабость.

    Они  пришли вместе. Лукомский, видимо, был слегка обеспокоен, Пральников
    же казался просто напуганным.

    Ольга   Николаевна  почувствовала  создавшуюся  напряженность  и  начала
    потчевать   гостей.   Она   с   материнской   заботливостью  накладывала
    Пральникову  в  тарелку  кусочки  повкуснее и собственноручно налила ему
    фужер вина, который он осушил залпом.

    Я уже было решил приступить к делу, как Пральников спросил:

    - Послушайте, а это что там в пузатой бутылке?

    - Коньяк.

    - Можно попробовать?

    Я  посмотрел  на  Лукомского.  Тот пожал плечами. Ольга Николаевна и тут
    проявила  свойственный  ей  такт.  Она достала из буфета самую маленькую
    рюмку. Я выполнил роль виночерпия и поднялся с бокалом в руке.

    Я  говорил  о славной когорте физиков, пробивающих путь к познанию мира,
    о том, что все мы - наследники Ньютона, Максвелла, Эйнштейна, Планка...

    -  Птоломея,  -  неожиданно  прервал  меня  Пральников.  Он уже каким-то
    образом умудрился опорожнить свою рюмку.

    - Если хотите, то и Птоломея, и Лукреция Кара, и многих других, которые...

    Он снова не дал мне договорить.

    -  Кара  оставьте  в  покое!  Он  все-таки  чувствовал гармонию природы.
    Ньютон, пожалуй, тоже. А вот вы все - прямые наследники Птоломея.

    - Это с какой же стороны?

    -  С  любой. Птоломей создал ложное представление о вселенной, но к нему
    на  помощь пришла математика. Оказалось, что и в этом мире, ограниченном
    воображением  тупицы,  можно  удовлетворительно  предсказывать положение
    планет.  Сейчас  такой метод стал господствующим в физике. Вы объясняете
    все,  прибегая  к  математическим  абстракциям,  заранее  отказавшись от
    возможности усваивать элементарные понятия.

    Тут вмешался Лукомский.

    -  Не  забывай,  Андрей,  что  при  переходе  в  микромир  наши  обычные
    представления  теряют  всякий  смысл,  но  заменяющие  их математические
    абстракции все же дали возможность осуществить ядерные реакции, которые...

    Пральников расхохотался.

    -  Умора!  Тоже  нашли  пример!  Да  спокон  веков  люди производят себе
    подобных,  хотя  до  сих пор никто не понимает ни сути, ни происхождения
    жизни. Какое все это имеет отношение к познанию истины?

    Этого  уже  не  выдержала  Ольга  Николаевна.  Она  биолог  и никогда не
    позволяет профанам вторгаться в священную для нее область.

    -  Охотно  допускаю, что вы не представляете себе происхождение жизни, -
    сказала  она  ледяным тоном. - Что же касается ученых, то у них по этому
    поводу не возникает сомнений.

    - Коацерватные капельки?

    - Хотя бы.

    -  Так...  -  сказал  он,  вытирая  ладонью губы. - Значит, коацерватные
    капельки.  Пожалуй,  на  уровне  знаний  прошлого  века не так уж плохо.
    Сначала  капелька, потом оболочка, цитоплазма, ядро. Просто и дешево. Но
    как  быть  сейчас,  когда ученым, - он очень ловко передразнил интонацию
    Ольги   Николаевны,   -  когда  ученым  известна,  и  то  не  до  конца,
    феноменальная  сложность  структур  и  энергетических  процессов клетки,
    процессов,  которые  мы  и воспроизвести-то не можем. Что ж, так просто,
    под влиянием случайных факторов они появились в вашей капельке?

    Я  видел,  как трудно было сдерживаться Ольге Николаевне, и пришел к ней
    на помощь, использовав, возможно, и не вполне корректный прием.

    - Вы что ж, в бога веруете?

    Он с каким-то озлоблением повернулся ко мне.

    -  Я  ищу  знания,  а  не  веры.  Верить нелепо все равно во что, хоть в
    сотворение  мира,  хоть  в  ваши  капельки.  Между абсурдом и нелепостью
    разница не так уж велика.

    Лукомский еще раз попытался исправить положение.

    -  Зарождение  жизни,  -  сказал  он, - это антиэнтропийный процесс, где
    обычные  вероятностные  законы  могут  и не иметь места. Мы слишком мало
    еще знаем о таких процессах, чтобы...

    - Чтобы болтать все, что придет на ум. Не так ли?

    - Совсем не так!

    -   Нашли  объяснение  образованию  симфонии  из  шума.  Антиэнтропийный
    процесс!  А  дальше  что?  Вот  вы,