- он ткнул пальцем по направлению к
    Ольге Николаевне, - считать умеете?

    - Думаю, что умею.

    -  Не  в том смысле, сколько стоит эта рыба, учитывая ее цену и вес, а в
    том,  сколько  лет  требуется,  чтобы  она  появилась  в  общем процессе
    биологического развития.

    -  Мне  не  нужно  это  считать.  Существует палеонтология, которая дает
    возможность хотя бы приблизительно установить...

    -  Что  между  теорией  изменчивости  и  естественного  отбора,  с одной
    стороны,  и  элементарными подсчетами вероятности случайного образования
    сложных  рациональных  структур,  с  другой, непреодолимая пропасть. Тут
    уже антиэнтропийными процессами не отделаешься!

    Я понял, что пора кончать, и подмигнул Лукомскому.

    -  Ну  что  ж,  -  сказал он, вставая, - мы как-нибудь еще продолжим наш
    спор, а сейчас разрешите поблагодарить. Нам пора.

    Судя по всему, он был в совершенной ярости.

    - Ну как? - спросил я Ольгу Николаевну, когда мы остались одни.

    - Трудный ребенок! - рассмеялась она.

    Думаю,  что  это  было  правильным определением. Насколько я знаю, Семен
    Пральников до самой смерти тоже оставался трудным ребенком.

    Все  же  должен  сознаться,  что  первая  встреча с Андреем Пральниковым
    произвела  на  меня  тягостное  впечатление.  Этот  апломб невежды, этот
    гаерский  тон  могли  быть  лишь  следствием  нахватанных, поверхностных
    сведений  и  никак  не  свидетельствовали  не  только  о  сколько-нибудь
    систематическом  образовании,  но  и  об  элементарном  воспитании. Жаль
    только,  что  и  тем  и  другим  руководил  такой уважаемый человек, как
    Михаил  Иванович  Лукомский. Будь моя воля, Андрею Пральникову не видать
    бы стен Университета, как своих ушей.

    Однако  Лукомский  с  Дирантовичем проявили такую настойчивость, оказали
    такой  нажим  во  всевозможных инстанциях, что в конце концов Пральников
    был зачислен студентом.

    Учился  Пральников  хорошо,  но  без  всякого  блеска  и,  как  студент,
    никакими выдающимися качествами не обладал.

    Срыв  произошел  уже  на  пятом  курсе,  когда  он  вдруг заявил о своем
    намерении перейти на биологический факультет.
                                 ЛЕНА САБУРОВА

    Мы  дружили с Андреем Пральниковым. Иногда мне казалось, что это больше,
    чем дружба... видимо, я ошибалась

    Вначале  он  не  привлекал  моего  внимания, может быть, потому, что был
    самым  молодым  на  нашем  курсе.  Такой  рыжий  паренек  с  веснушками.
    Держался всегда особняком, приятелей не заводил.

    У  нас говорили, что это сын знаменитого академика, что в детстве у него
    подозревали  какие-то  удивительные  способности,  нанимали  специальных
    учителей, но надежд он как будто не оправдал.

    Наше  настоящее  знакомство  состоялось  уже на четвертом курсе. Как-то,
    после  лекций, он подошел ко мне в коридоре, страшно смущенный, комкая в
    руках  какую-то  бумажку,  и,  запинаясь,  сказал, что у него совершенно
    случайно есть лишний билет в кино и что, если я не возражаю...

    Я не возражала.

    В  кино  он сидел нахохлившись, как воробей, но в конце сеанса взял меня
    за  руку,  а  провожая домой, даже пытался поцеловать. Я сказала, что не
    обязательно  выполнять  всю  намеченную  программу сразу. Он удивительно
    покорно согласился и ушел.

    Спустя  несколько  дней он спросил меня, не собираюсь ли я в воскресенье
    на лыжах за город. Я собиралась.

    Мы провели этот день вместе и с тех пор начали встречаться очень часто.

    Как-то  я  взяла  два  билета на органный концерт, один себе, другой для
    него. Когда я ему об этом сказала, он поморщился и процедил сквозь зубы:

    - Ладно, если тебе это доставит удовольствие.

    Я  обиделась,  наговорила  ему  много лишнего, и мы чуть не поссорились.
    Впрочем, на концерт пошли.

    Минут  десять  он  ерзал  в  кресле,  сморкался,  кашлял,  словом, мешал
    слушать  не  только  мне,  но  и  всем окружающим. Затем вдруг вскочил и
    направился к выходу. Не понимая, в чем дело, я побежала за ним.

    Вот тут-то в фойе и разыгралась наша первая ссора.

    Он орал так, что прибежала билетерша.

    -  Не  смей  меня  больше  сюда таскать! Это не искусство, это... это...
    черт знает что!

    Я  довольно  спокойно сказала, что для того, чтобы понимать классическую
    музыку,  нужна большая внутренняя культура, которую невозможно развить в
    себе без того, чтобы... и так далее.

    Куда там!

    -  Культура?!-орал  он  пуще  прежнего.  -  Посмотри  в кино, как дикари
    слушают Баха. А кобры? У них что тоже культура?!

    Чужая  злость  всегда  заразительна.  Всякий крик меня обычно выводит из
    равновесия.

    - Не понимаю, чего ты хочешь?! Чем тебе плоха музыка?

    -  А  тем,  что это примитивное физиологическое воздействие на эмоции, в
    обход разума.

    - Да, если разум находится в зачаточном состоянии!

    -  В  каком бы состоянии он ни находился! А если я не желаю постороннего
    вмешательства в свои эмоции?! Понимаешь, не желаю!

    - Ну и сиди дома! Тебе это больше подходит.

    -  Конечно!  Уж  лучше  электроды  в  мозг.  Там  хоть сам можешь как-то
    генерировать свои эмоции.

    Я  обозвала  его  щенком,  которому  безразлично, на что лаять, и ушла в
    зал. Он принес мне номерок на пальто и отправился домой.

    На следующий день он подошел ко мне в перерыве между лекциями и извинился.

    С  ним  было  нелегко, но наши отношения постепенно все же налаживались.
    Мы  часто  гуляли,  много  разговаривали. Мне нравилась парадоксальность
    его  суждений,  хоть  я  и  понимала,  что  в  девятнадцать  лет  многие
    мальчишки разыгрывают из себя этаких базаровых.

    Летом мы не виделись. Я уехала к тете на юг, он жил где-то под Москвой.

    Осенью,  при  первой  нашей  встрече,  меня поразила странная перемена в
    нем.  Он  был  какой-то  пришибленный. Мы сидели в маленьком скверике на
    Чистых  прудах.  Молчали.  Вдруг  он начал читать мне стихи, сказал, что
    написал их сам. Стихи были плохие, и я прямо заявила ему об этом.

    Он усмехнулся и закурил.

    - Странно! А я был уверен, что ты сразу признаешь во мне гения.

    Мне  почему-то захотелось его позлить и я сказала, что такие стихи может
    писать даже электронная машина.

    Он  было  понес  очередную  ахинею  о  том,  что  в  наше  время найдены
    эстетический  и  формальный  алгоритмы  стихосложения, поэтому отчего бы
    машине  и  не  писать  стихи,  что  вообще  стихи  - сплошная чушь, одни
    декларации  чувств, что в рассказе хорошего писателя куда больше мыслей,
    чем в целом томе стихов, но сбился и неожиданно спросил:

    -  А  как ты думаешь, что такое гений? Я ответила что-то очень шаблонное
    насчет  пяти  процентов  гения  и  девяносто  пяти процентов потения. Он
    обозлился.

    -  Я  серьезно  спрашиваю!  Мне  нужны  не педагогические наставления, а
    точная формулировка.

    Я  задумалась  и сказала, что, вероятно, отличительная черта гения - это
    чувство  ответственности  перед  людьми и, главное, перед самим собой за
    свое дарование.

    Он  обломил  с  куста  прутик  и долго рисовал им что-то на песке. Потом
    поднял голову и внимательно посмотрел мне в глаза.

    - Может быть, ты и права. Кстати мне нужно было тебе сказать, что я уезжаю.

    - Куда это?

    -  В  пустыню.  Думать  о  своей  душе или об этом... как его? - чувстве
    ответственности.

    - Надолго?

    - Не знаю.

    - А как же Университет?

    -  Подождет. Потом разберемся. Ну, пойдем, провожу тебя домой. Последний
    раз.

    Он  действительно  уехал.  На две недели, без разрешения декана, а когда
    вернулся,  началась  эта ерунда с переводом на биофак. Конечно, никакого
    перевода  ему не разрешили, но крику было много, Говорят, сам Дирантович
    занимался этим делом. Он у него кем-то вроде опекуна.

    С  того вечера на Чистых прудах в наших отношениях что-то оборвалось. Не
    знаю, почему, но чувствую, что окончательно.
                             НИНА ФЕДОРОВНА ЗЕМЦОВА

    Боюсь,  что  я  не сумею толком объяснить, почему я на это решилась. Мне
    всегда  хотелось иметь ребенка, но я бесплодна. Никанор Павлович Смарыга
    и  тот другой профессор объяснили мне, что единственный выход для меня -
    пересадка. Сказали, что это совершенно безопасно.

    Я  была  старшей  сестрой отделения, где лежал Семен Ильич Пральников. Я
    сама  делала ему внутривенные вливания, ну и всякие другие процедуры. Он
    был  очень  нетерпеливым,  плохо  переносил  боль  и не подпускал к себе
    никого,  кроме  меня.  Как-то  мне попалась тупая игла, и он на меня так
    накричал,  что  у  меня  слезы  на  глазах  появились.  И  тут  он вдруг
    поцеловал мне руку и спросил:

    - Нина Федоровна, вы знаете, о чем мечтает каждый мужчина?

    Я сказала, что, наверно, каждый о чем-то своем.

    - Ошибаетесь. Каждый настоящий мужчина мечтает о такой жене, как вы.

    - Почему же это?

    - Потому что вы лечите не только тело, но и душу.

    Я   разревелась,   как  девчонка.  Уже  тогда  врачи  говорили,  что  он
    безнадежен.  Исхудал  он  ужасно,  кости да кожа, но в лице что-то очень
    молодое.  Никогда  не  скажешь,  что  ему  пятьдесят  пять  лет и что он
    знаменитый   ученый.  Просто  несчастный  паренек,  которому  еще  нужны
    материнская  ласка  и  уход.  Вот  тогда я и подумала, что мне бы такого
    рыжего,  вихрастого  сыночка.  Так что, когда Смарыга предложил, я сразу
    согласилась.  Говорили, что все это имеет большое значение для науки, но
    я, право, не из-за этого.

    Беременность и роды были легкими.

    О  нас  очень  заботились,  дали  квартиру,  большую пенсию. Я старалась
    тратить  поменьше,  знала,  что  это  деньги  Андрюшины,  может, они ему
    когда-нибудь понадобятся.

    Конечно,  мне  бы  хотелось,  чтобы  Андрей рос, как все, ходил в садик,
    играл  с  другими  детьми,  но  тут  моей  власти  не было. Чуть ли не с
    пеленок  начали  натаскивать, как собачонку. Не по душе мне были все эти
    кубики с формулами, но Михаил Иванович Лукомский говорил, что так нужно.

    А  тут еще этот Фетюков повадился. Придет, и сразу: "Ну, как наш гений?"
    Ноги  в  передней  не  оботрет,  прямо  в  детскую прется. Все старается
    Андрюшу  чем-нибудь позлить. Каждый раз обязательно до слез доведет. Мне
    этот  Фетюков  сразу  не  понравился.  Говорят,  это он довел Смарыгу до
    инфаркта.

    Я  много  раз просила Михаила Ивановича, чтобы запретили Фетюкову ходить
    к  Андрюше,  но тот только руками разводил. "У него, - говорит, - особые
    полномочия".  Объяснил,  что  Комиссия, созданная накануне смерти Семена
    Ильича,  поручила  Фетюкову  надзор за ходом эксперимента. Полномочия не
    полномочия,  а  в  школу отдать тоже не разрешили. Начали ходить учителя
    на  дом.  Совсем  Андрею  голову  задурили.  Бывало,  скажу ему: "Пойди,
    поиграй  хоть во дворе, отдохни немного", а он: "Я играть не умею, лучше
    посижу,  почитаю".  Книг  у  нас  тьма-тьмущая,  все от покойного Семена
    Ильича остались.

    Вообще-то  Андрюша  мальчик  ласковый,  меня  любит,  но  больно они его
    науками затыркали.

    Летом  мы всегда выезжали в Кратово, там у Семена Ильича своя дача была.
    Так  и  на  даче  отдыха  не  бывало.  Что  ни  день,  то  Лукомский, то
    кто-нибудь еще. И все разговоры, разговоры. Так и маялись год за годом.

    Раз приходит ко мне Михаил Иванович и говорит:

    - Пора Андрея в Университет отдавать.

    Я аж руками всплеснула.

    -  Да  разве  такого  несмышленыша  можно?!  Ему же еще и пятнадцати лет
    полных нету.

    А он только засмеялся.

    -  Ваш  несмышленыш  знает  больше иного студента третьего курса. У него
    выдающиеся  математические  способности,  не  забывайте,  кто  он. А что
    касается   пятнадцати   лет,   то  время  терять  незачем.  Этот  вопрос
    обсуждался и уже решен.

    Ну, решен, так решен. Меня в таких делах они вообще никогда не спрашивали.

    Поступил Андрей. Говорит, без экзаменов приняли.

    Стало  как  будто  легче.  Ходит  на  лекции,  делает  домашние задания,
    все-таки  режим какой-то человеческий. Стал в кино ходить, гулять, зимой
    на лыжах. Четыре года проучился, все хорошо.

    И  вдруг,  как  снег  на  голову.  Прихожу  домой,  Андрея нет. На столе
    письмо. Я его сохранила, вот оно:
                               "Мамочка, дорогая!

    Прости  меня,  что  заставлю  тебя  волноваться, но мне самому не легко.
    Дело  в  том, что я все знаю. Неважно, кто мне об этом сказал, я ему дал
    честное слово не называть имени.

    Я уезжаю. Мне нужно побыть одному и о многом подумать.

    Пойми  меня  правильно.  В  моих  представлениях  отец всегда был чем-то
    недосягаемым,  гениальным  ученым,  может  быть,  и  не вполне оцененным
    современниками,  но  на  голову  выше всех этих дирантовичей, лукомских,
    кашутиных  и  прочих.  Я  же - мальчишка, способный лишь более или менее
    сносно усваивать чужие лекции.

    И вдруг выясняется, что я - это он.

    Здесь  какая-то  трагическая  ошибка. Я не чувствую в себе мощи титана и
    всю  жизнь  буду  мучиться  сознанием,  что от меня ожидают того, чего я
    дать  не могу. Судя по всему, из меня выйдет очень посредственный физик,
    и  жить, постоянно оглядываясь на собственную тень, зовущую к подвигам в
    науке, - это такая пытка, которая мне не по силам.

    Где-то был допущен просчет, и я стал его жертвой.

    Не  беспокойся,  родная,  я  с  собой ничего не сделаю. Просто мне нужно
    хорошенько подумать.

    Я  тебя  ни  в  чем  не обвиняю и по-прежнему люблю, только не мешай мне
    принять решение и никому ничего не говори.
    Андрей".
    Я  вся  обревелась.  Места себе не находила, хотела бежать к Лукомскому,
    но  побоялась,  что Андрюша рассердится. Сначала ломала себе голову, кто
    мог  такую  подлость  сделать,  а  потом  догадалась.  Кроме  Фетюкова -
    некому.  Он  с  самого начала за что-то невзлюбил нас обоих. Одно время,
    слава  богу,  совсем  перестал  ходить.  А  тут, не прошло и трех дней -
    заявляется, спрашивает, где Андрей.

    Я  его  дальше  порога  не пустила и сказала, что Андрюша уехал в Тулу к
    моему  брату. "Зачем?" - спрашивает, я говорю: "По семейным делам". А он
    с  такой  ухмылочкой:  "Что  еще за семейные дела появились?" Я сказала:
    "Вас это не касается" и выставила.

    Вернулся  Андрей  через  две  недели, лица на нем не было. Я его обняла,
    заплакала,   говорю:   "Ну   как,   сынок?  Что  теперь  делать  будем?"
    "Ничего,-говорит,- перезимуем".

    Ну,  перезимуем  так  перезимуем.  Больше  он мне насчет этого ни одного
    слова  не  сказал.  Даже  про то, что он собирался куда-то переводиться,
    стороной  узнала.  Хорошо, Лукомский его отговорил. Все-таки четырех лет
    учения жалко. Да и сам он, вижу, немного успокоился.

    Кончил  Андрюша  Университет,  отпраздновали.  Его  к себе на работу сам
    Дирантович   взял,   приезжал   к   нам,   мне   руку   поцеловал.   "Не
    беспокойтесь,-говорит,   -   все   будет  в  порядке,  готовьтесь  скоро
    диссертацию обмывать".

    Только  после  этой  истории  какой-то  не  такой стал Андрюша. Ходит на
    работу,  вечером  телевизор  смотрит  или читает, но жизни в нем прежней
    нету. Вялый, что ли, не могу объяснить.

    Хоть бы женился, может, все-таки веселее бы стал.
                                    РАЗВЯЗКА

    Аплодисментов  не  было.  Делегаты международного конгресса покидали зал
    молча. Невольная дань уважения побежденному соратнику.

    Андрей  Пральников  стоял  у  доски,  судорожно  сжимая  в  руке указку.
    Сейчас,  когда  уже все было кончено, на смену злому азарту пришла тупая
    усталость.

    Дирантович  поднялся  с председательского кресла и вынул из уха микрофон
    слухового  аппарата. Двое аспирантов услужливо подхватили его под руки и
    повели  через  служебный  ход.  По  дороге  он  остановился  и  еще  раз
    внимательно  поглядел  на  развешанные листы ватмана с причудливой вязью
    уравнений.  В  фойе  его  сразу окружили. Из толпы любопытных, энергично
    работая   локтями,   пробрались   вперед   корреспондент  международного
    агентства и Фетюков.

    -  Мировая  сенсация!  -  обратился  корреспондент  к Дирантовичу. - Сын
    против  отца!  Ничего не пощадил, камня на камне не оставил. Вы могли бы
    прокомментировать это событие?

    -  Что ж тут комментировать? Академик Пральников был настоящим ученым. Я
    уверен,  что,  появись  у него самого хоть малейшая тень сомнения, он бы
    поступил  точно так же. Не нужно забывать, что доклад, который мы сейчас
    слышали,   построен   на   очень   оригинальной  интерпретации  новейших
    экспериментальных   данных,   и  нужен  был  незаурядный  талант  Андрея
    Пральникова, чтобы...

    - Положить самого себя на обе лопатки, - пробормотал Лукомский.

    Корреспондент обернулся к нему:

    - Значит, слухи, которые ходили в свое время, имеют какие-то основания?

    - Какие слухи?

    -  Насчет  несколько  необычных  обстоятельств  появления на свет Андрея
    Пральникова.

    -  Чепуха! - сказал Дирантович. - Никаких оснований под собой ваши слухи
    не имеют. Мы все появляемся на свет э... весьма тривиальным образом.

    -  Но  что же могло заставить молодого Пральникова взяться именно за эту
    работу?  Ведь,  что  ни  говори,  роль  отцеубийцы...  К тому же, честно
    говоря, меня поразил резкий, я бы даже сказал, враждебный тон доклада.

    -  Не  знаю.  Тут  уже  чисто психологическая задача, а я, как известно,
    всего лишь физик.

    - А вы как думаете?

    - Вера в невозможное, - ответил Лукомский.

    - Извините, не понял.

    - Боюсь, что не сумею разъяснить.

    -  И разъяснять нечего, - авторитетно изрек Фетюков. - Почитайте Фрейда.
    Эдипов комплекс.

    Дирантович улыбнулся, но ничего не сказал.
                                     эпилог

    Письмо   заслуженного   деятеля   науки  профессора  В.  Ф.  Черемшинова
    вице-президенту Академии наук А. Н. Дирантовичу.
                     "Глубокоуважаемый Арсений Николаевич!

    Я  должен выполнить последнюю волю Никанора Павловича Смарыги и сообщить
    Вам   некоторые  дополнительные  сведения  о  проведенном  эксперименте.
    Надеюсь,  Вы меня правильно поймете и не будете в претензии за то, что в
    течение двадцати трех лет я хранил по этому поводу молчание.

    В   тот   день,  когда  Нине  Федоровне  Земцовой  должны  были  сделать
    пересадку,  неожиданно  выяснилось,  что  из-за неисправности термостата
    препарат клеток академика Пральникова стал непригодным.

    Семена Ильича к тому времени уже кремировали.

    Трудно  передать  отчаяние Никанора Павловича. Ведь этот эксперимент был
    завершением  работы, на которую он потратил всю свою жизнь. Вы знаете, с
    каким  трудом  ему  удалось  добиться  разрешения провести такой опыт на
    человеке.  Смарыга  прекрасно понимал, что, если бы не ореол, окружавший
    имя  академика  Пральникова, ему бы пришлось еще долго ждать подходящего
    случая.

    Мы  приняли  решение  сообща, пойдя, если хотите, на научный подлог. Мне
    трудно определить истинные границы этого термина в данном случае.

    Опыт   был   поставлен,  причем  в  качестве  донора  выбран  техник  из
    лаборатории  Смарыги.  У  него  была  та  же  пигментация волос, что и у
    академика Пральникова.

    Таким  образом,  в  сыне  Земцовой воплощен не всемирно известны