я дошло, что Савонарола
был уроженцем Феррары...
     Долина  за пределами города напомнила мне также о суровых доминиканцах.
Космодром,  расстилавшийся   на  несколько  миль,  усеивали  выброшенные   в
последний момент вещи,  из которых можно было  сложить поистине  грандиозные
костры в память о тщете человеческого существования.
     Но какое патетическое зрелище представляли они из себя! Логарифмическая
линейка, выкинутая по приказу командира корабля, так как последняя инспекция
выявила,  что  она  не учтена "Классификационным руководством" для  кораблей
такого размера.  Кипы  квитанций, выброшенных  из  люка  после  проверки  на
соответствие каждого  предмета --  с одной стороны  помеченных Министерством
Выживания,  с  другой  --  Министерством  Пути.  На влажной  земле  валялись
испачканная  одежда, старая утварь, пустые контейнеры из-под  топлива и пищи
-- все  то,  что когда-то  казалось крайне  полезным,  но,  лишившись  своих
качеств,  было  вышвырнуто  прочь.   Случайная   кукла,  естественно,   мало
напоминавшая настоящую куклу, но все же явно представлявшая из себя предмет,
не обладающий никакими утилитарными свойствами, взирала на  меня  из  убогих
отбросов  технократического  общества.  В  целом  они настолько были  лишены
каких-либо признаков сентиментальности, что я задумался, многим ли родителям
пришлось  краснеть  от  стыда,  когда,  несмотря   на  все  их  многократные
предупреждения и уговоры, последний досмотр выявлял в кармане детской туники
старую игрушку или еще того хуже -- сувенир на память.
     Я вспомнил, что по  этому  поводу говорил  мой рекреационный  наставник
много  лет тому назад.  "Мы  отнюдь не  считаем,  что дети  не  должны иметь
игрушек,  Файятиль; просто мы не  хотим, чтобы  они привязывались к какой-то
конкретной игрушке. Мы  готовимся покинуть эту  планету, которая была  домом
человечеству с момента его возникновения. Мы сможем взять с собой только то,
что поможет нам продержаться до тех пор, пока мы не найдем  место посадки. И
поскольку  мы не сможем  вывезти все, что захотим,  то вынуждены  выбрать из
всех полезных вещей  лишь самые необходимые.  Мы не будем брать с собой вещи
просто  потому, что  они красивы, или потому, что они считаются нужными.  Мы
будем брать только то, без  чего невозможно обойтись. Поэтому-то я и прихожу
к тебе каждый месяц и  проверяю твою  комнату, чтобы убедиться, что в ящиках
твоего  письменного стола лежат  только  новые вещи,  что  ты не  поддаешься
дурному   влиянию   сентиментальности,   которая   может  привести   лишь  к
Хранительству. У тебя  слишком симпатичные  родители, и будет жаль, если они
лишатся тебя".
     И все  же,  хихикнул  я про  себя, они  меня лишились.  Старый Тоблетей
оказался  прав:  первым  шагом на  пути  к крушению были  ящики моего стола,
забитые до  отказа разными  памятными мелочами.  Веточка, на  которой сидела
первая пойманная мною бабочка, сачок,  которым я поймал ее, и, наконец, сама
бабочка.   Записка,  брошенная   мне   известной  двенадцатилетней   особой.
Замусоленная  до  дыр  настоящая   отпечатанная  книга  --  не  какое-нибудь
факсимильное  издание, а  самая  настоящая,  хранящая поцелуи литер,  вместо
горячего  дыхания   электронов.  Деревянная  моделька   звездолета  "Надежда
человечества", подаренная мне на лунном космодроме капитаном Кармой...
     Ох уж эти битком набитые ящики! Как старались мои родители и наставники
привить  мне  аккуратность  и ненависть  к  собственности! И вот я на закате
жизни стал владельцем такого  количества  художественных шедевров, о котором
не могли мечтать ни властитель Священной Римской империи, ни Великий Хан.
     Я снова захихикал и принялся разыскивать грузовых роботов. Они валялись
тут и  там  среди брошенного  хлама  на  космодроме.  Загрузив  корабли, они
продолжали бесцельно бродить по окрестностям, пока их программа не иссякала.
Нескольких из них я заново перепрограммировал и отправил расчищать поле.
     Эту  процедуру  я собирался осуществить  на  всех  двухстах космодромах
Земли, для чего,  в частности, и изучал робототехнику,  Я  хочу, чтобы Земля
выглядела прекрасной в момент своей гибели. Боюсь, мне никогда бы не удалось
стать Утвердителем: я ко многому неравнодушен.
     Естественно же, я  не  мог  продолжить свой путь, прежде  чем  хотя  бы
мельком не взгляну на Флоренцию.
     Как и следовало ожидать, я  опьянел  от буйства ее красок, изысканности
чугунного литья и  величия скульптур. Флоренция лишилась флорентийцев, но ее
великолепные  галереи  остались.  Я  шел по  изумительному  Понте  Веккио --
единственному знаменитому мосту,  сохранившемуся после Второй мировой войны.
Приблизившись  к  колокольне  Джотто,  я  почувствовал,  как меня охватывает
отчаяние. Бегом я ринулся в церковь Святого Креста взглянуть на ее фрески, а
потом в  монастырь Святого  Марка, чтобы  посмотреть  на  Фра Анджелико. Что
такое  год? Что можно увидеть  за  двенадцать  месяцев даже в одном  городе?
Можно  окинуть взглядом, проносясь мимо,  но по-настоящему  рассмотреть?.. Я
судорожно пытался решить -- идти к микеланджеловскому "Давиду", которого уже
однажды видел, или посмотреть  Донателло, которого  не видел никогда, -- как
вдруг снова сработал сигнал антропометра.
     Причем не одного, а обоих.
     Накануне  вылета я  включил  еще  один  маленький  антропометр, который
использовался для розыска пропавших в болотах Венеры колонистов. Конструкция
этого  аппарата  сильно  отличалась  от  второго,  найденного  мною  в  Зале
технических новинок.  Поскольку  они  были  изготовлены  для использования в
разных атмосферах и платы их отличались друг от друга, я решил, что, включив
оба  прибора,  добьюсь  максимально  точных  показаний. Я  вывел  их систему
оповещения  на  передатчик  своего  флаера  и, покидая  Музей, был полностью
убежден, что оба  они  сработают только  в  том случае,  если зарегистрируют
присутствие еще какого-либо человека, кроме меня.
     В страшном смятении  я полетел обратно к  Музею. Оба прибора показывали
одинаковые  данные.  Это свидетельствовало  о том, что на  планете  каким-то
образом  материализовался  человек.  Затем, словно  по  мановению  волшебной
палочки,  сигналы  обоих приборов  смолкли,  и,  сколько я  ни вращал  диски
антропометров во  всех направлениях, они не показывали ни малейшего признака
присутствия человека в радиусе половины светового года.
     Первоначальное  смятение уступило  место  чувству неуверенности. Что-то
здесь, на Земле, творилось странное. Возможно, все дело в моей слепой вере в
приборы, конструкция которых неизвестна мне, но вряд ли антропометры вели бы
себя так странно, если бы на то не было причин.
     Мне доставляло  странное  удовольствие  воспринимать  эту  планету  как
тонущий корабль, а себя как благородного капитана, намеренного разделить его
судьбу. И вдруг корабль начинает вести себя как кит...
     Я  знаю,  что  сделаю. Я  перенесу запасы  пищи прямо в Зал технических
новинок  и  буду спать  непосредственно  под  антропометрами.  Обычно сигнал
тревоги длится около двух минут.  Я успею вскочить и  включить измерительные
приборы, чтобы  точно выяснить, откуда исходит импульс.  А потом сяду в свой
флаер и отправлюсь на разведку. Все очень просто.
     Только мне это все не нравится.
17 мая 2190 года.
     Честно говоря, мне стыдно за себя -- веду себя как старик, испугавшийся
привидений на  кладбище. Единственное,  чем я могу  себя оправдать,  так это
частыми размышлениями о смерти, которые преследовали меня в последнее время.
Размышления  о  грядущем  исчезновении  Земли  и  солнечной  системы,  своей
собственной неминуемой гибели, о гибели  миллионов живых существ бессчетного
количества  видов, о  разрушении гордых  древних  городов, которые в течение
многих веков  населяло  человечество... Так что ассоциации с привидениями  и
прочими  сверхъестественными явлениями  вполне  понятны.  Но  меня  все-таки
преследовал страх.
     Когда  на  следующее  утро  раздался  сигнал  тревоги, я снял показания
приборов. Целью моего путешествия оказался горный район Аппалачей на востоке
Северной Америки.
     Как  только  я  вышел  из флаера  и вступил  в  бледно-лазурный  туман,
клубившийся у входа в пещеру, лежавшую передо  мной, я начал  догадываться о
происходящем, и меня охватил стыд. Сквозь неровные пласты редеющего тумана я
различил несколько тел, лежащих на  полу.  Вероятно,  в  одном  из  них  еще
теплилась жизнь, и антропометр регистрировал наличие человеческого разума. Я
обошел пещеру, и второго выхода из нее не обнаружил.
     Я  вернулся   в  Музей  за  необходимым  оборудованием.  Дезактивировав
лазурный бериллитовый туман у входа, я осторожно вошел внутрь.
     Внутреннее убранство пещеры свидетельствовало о том, что ее оборудовали
как удобное  укрытие,  хотя теперь все было  сломано и находилось  в  полном
беспорядке. Кому-то из них удалось добыть активатор и необходимое количество
необработанного  бериллита,  который  именно   вследствие  отсутствия  формы
обладал такой же стабильностью структуры, как  водород или кислород, -- если
сравнение   с   химическими   веществами   уместно   для   иллюстрации  идеи
отрицательного  силового поля. Бериллит был активирован у входа  в пещеру  и
превратился  в  своего  рода завесу,  а потом последовал  взрыв. Но так  как
активатор  продолжал работать, а вход  в пещеру оказался  достаточно  узким,
бериллитовая   штора  продолжала   поглощать   отрицательную   энергию.   Но
образовавшиеся  в ней  "прорехи" время  от  времени пропускали  импульсы  от
находившихся внутри людей, которые и воспринимал антропометр.
     У  входа  лежали  три  тела: двое  мужчин и довольно  молодая  женщина.
Скульптуры,  стоявшие вдоль стен,  свидетельствовали о  том,  что  эти  люди
принадлежали  к  одной  из  многочисленных   религиозных  групп  Хранителей,
возможно к культу  "Небесного  Пламени".  Когда на последней  неделе  Исхода
Утвердители нарушили Крохикское соглашение и  заявили, что Утверждение Жизни
требует эвакуации с планеты даже всех несогласных с этим помимо их воли, эти
люди, вероятно, подались в горы. Оставшись незамеченными во время последнего
розыска, они затаились, пока не отбыл  корабль. Затем, заподозрив,  как и я,
что,  по крайней  мере, один  разведывательный  корабль  еще  вернется,  они
изучили  свойства  антропометра  и  установили, что единственным  изолятором
является  бериллит.  К   несчастью,  им   не  удалось  выяснить  о  нем  все
необходимое.
     В  глубине пещеры судорожно  дернулось одно из  тел.  Это была  молодая
женщина. Сначала  я просто изумился тому,  что она до сих  пор жива. Все  ее
тело ниже пояса превратилось в  кровавое месиво, видимо в результате взрыва.
Она  отползла в глубину пещеры, где хранилась пища и вода. Пока я в смятении
размышлял --  мчаться ли за лекарствами  и плазмой в ближайший госпиталь или
рискнуть сразу вывезти ее отсюда, она перевернулась на спину.
     Под  нею оказался  годовалый ребенок,  которого  она  прикрывала собой,
опасаясь повторного  взрыва бериллия.  И более того,  несмотря на чудовищные
мучения, она кормила его.
     Я склонился и осмотрел ребенка. Он был страшно  грязен и измазан кровью
матери, но во всех остальных отношениях совершенно невредим. Я взял мальчика
на руки и кивнул, отвечая на немой вопрос, застывший в глазах матери.
     -- С ним будет все в порядке, -- произнес я.
     Она  тоже попыталась мне кивнуть, но внезапная смерть не  дала  ей  это
сделать. Должен признаться, я осмотрел ее с некоторым замешательством: пульс
не прощупывался, сердце остановилось.
     Я  отвез ребенка  в  Музей и  соорудил для него что-то  вроде манежа из
пустых  трубок  телескопа. Затем снова вернулся к пещере с тремя  роботами и
похоронил  людей.   Готов   согласиться,  что   в  этом   не   было  никакой
необходимости, но  я так поступил  не только  из  соображений  аккуратности.
Какими  бы  фундаментальными  ни  были  наши  расхождения,  мы  исповедовали
Хранительство. Отдавая последний долг эксцентричности "Небесного Пламени", я
в каком-то смысле оставлял с носом Утвердителей вместе с их политикой.
     После  того  как роботы закончили свое дело, я поставил по скульптуре в
изголовье   каждой  могилы   и   произнес  короткую  молитву,  убедившись  в
справедливости собственных слов, сказанных неделей раньше,  -- а именно, что
в  разгаре  жизни  мы  встречаем смерть.  Я  даже произнес  вполне серьезную
проповедь  на эту  тему, но роботы проявили к моей речи еще меньше интереса,
чем олени.
21 мая 2190 года.
     Я раздражен. Я страшно раздражен,  и вся беда в том,  что мне не на ком
сорвать свою злость.
     С ребенком оказалась масса хлопот.
     Я  отвез  его в  крупнейший  медицинский  музей северного  полушария  и
тщательно  обследовал  с помощью лучшей  педиатрической аппаратуры. Кажется,
здоровье у него отменное -- так  что  нам  обоим  повезло. Что  касается его
потребностей  в пище, то, если они  и отличаются от моих,  то все  равно  не
представляют никакой сложности. Я получил целую ленту  с записью того, в чем
он нуждается,  и  после  некоторой  возни в  Музее  Современной Астронавтики
обеспечил   приготовление  и  ежедневную  подачу  необходимой  ему  пищи.  К
несчастью, он игнорирует  мое устройство, в результате чего  отнимает у меня
довольно много времени.
     Я  догадываюсь, почему  он не принимает пищу у  обслуживающего  робота,
которого  я включил для  этого.  Вероятно,  это  вызвано  предрассудками его
родителей: думаю, он никогда еще не встречался с механическим обслуживанием.
Так что ест он только из моих рук.
     Это уже само по себе достаточно обременительно, но я обнаружил еще, что
его нельзя оставлять одного под присмотром  робота-сиделки. Несмотря  на то,
что  он умеет только ползать, делает он это с удивительной скоростью  и то и
дело  исчезает в темных коридорах  Музея.  У меня  тут же включается  сигнал
тревоги, и мне  приходится прерывать  свое  обследование  гигантского дворца
Далай-ламы  в Потале  и нестись из  Лхасы через весь земной  шар  обратно  в
Музей.
     А после этого у нас еще уходят часы на его поиски. У  нас -- это у меня
и всех находящихся в моем распоряжении роботов.  Слава богу, что  я еще могу
полагаться  на   антропометр.   Это  восхитительное  приспособление   быстро
указывает нам направление.  Я возвращаю его в манеж и, если еще не наступило
время кормежки, могу ненадолго вернуться на Тибетское плато.
     В  настоящее время я пытаюсь  соорудить для него что-то вроде  огромной
клетки с автоматическим обогревом,  туалетом и защитными устройствами против
животных,  насекомых и рептилий. И  хотя  это  отнимает  у меня  очень много
времени, я надеюсь, что оно будет потрачено не зря и даст свои результаты.
     По-прежнему  неразрешимой  остается проблема  с  питанием. Единственный
выход, предлагаемый литературой по этому вопросу, -- это морить его голодом,
если  он  отказывается  принимать  пищу  в предлагаемом  виде. Однако  после
краткого эксперимента, в котором ребенок проявил полную решимость умереть, я
сдался и теперь вынужден каждый раз кормить его сам.
     Вся  беда в  том, что я не  знаю, кого  винить.  Став Хранителем  еще в
ранней  юности, я  не  видел  никакой необходимости в  воспроизводстве  себе
подобных.  Меня никогда  не интересовали дети. Я  мало что  о них знаю  и не
испытываю к ним никакой привязанности.
     Я  всегда  считал,  что моя  точка зрения  прекрасно выражена в  "Пире"
Сократом:  "Кто  по  прочтении  Гомера,  Гесиода  и  других  великих  поэтов
согласится иметь обычных  детей из плоти и  крови? Кто  не уподобится  им  в
создании  таких же  чад, доставивших им  вечную славу и память?.. Никогда  в
честь  смертных  не  возводились  такие  храмы,  какие  высятся во  славу их
порождений".
     К несчастью, нас на Земле осталось всего лишь двое -- этот ребенок и я.
Мы с ним оба обречены на гибель, и оба идем в одной упряжке. И все сокровища
мира, которые еще неделю назад принадлежали мне  одному,  теперь, по крайней
мере отчасти,  принадлежат  и ему.  Жаль, что  мы не  можем с  ним  обсудить
стоящие  перед нами проблемы, -- я бы занялся этим не только ради достижения
взаимоприемлемого решения, но  и просто из удовольствия. Я  пришел к выводу,
что  начал вести этот  дневник от охватившего  меня бессознательного страха,
когда обнаружил, что после отлета Утвердителей остался в полном одиночестве.
     Я   чувствую,   как   изголодался   по   беседе,   по   возражениям   и
контраргументам, с помощью которых можно оттачивать свою мысль. Но, несмотря
на то,  что  этот  ребенок,  согласно литературе, может заговорить  в  любой
момент,   нас   поглотит  катастрофа  задолго  до  того,  как   он  научится
полемизировать со мной. Это грустно, но неизбежно.
     Какая ирония  судьбы! Я  снова  лишен  возможности заниматься изучением
искусства, к которому так стремился. Я старый человек и мог бы быть свободен
от  обязанностей.  Я  положил  всю  свою  жизнь  на то,  чтобы добиться этой
привилегии. Все это чрезвычайно удручает меня.
     А беседа! Могу  себе представить собственный  разговор  с Утвердителем,
окажись  он  здесь.  Какая  скука,  какой   биологический   идиотизм!  Какое
воинствующее  невежество   в  нежелании   даже  видеть   красоту,  созданную
представителями его  собственного вида на  протяжении  семидесяти тысяч лет!
Максимум, что ему известно, если, допустим, он европеец,  --  это отрывочные
сведения о  его современниках.  Что  он может  знать, например, о  китайской
живописи или  наскальных рисунках?  Будет  ли он  в  состоянии понять, что в
каждом течении  были свои периоды  примитивизма, за которыми следовала эпоха
буйного  расцвета, затем объединение художественных  достижений  и  усиление
формализма, что завершалось декадентством и вырождением, а за этим неизбежно
следовали новые периоды примитивизма и расцвета?  Сможет ли он осознать, что
это повторялось снова и снова во всех основных культурах, так что даже такие
выдающиеся гении, как Микеланджело, Шекспир или Бетховен, повторятся, может,
в  несколько ином виде, по завершении полного цикла? Что в различные периоды
расцвета древнеегипетского искусства  там были свои Микеланджело, Шекспиры и
Бетховены?
     Как Утвердитель  может понять это, если  у него  нет даже самого общего
представления об  этих  эпохах?  Когда  они  покинули  погибающую  солнечную
систему, нагрузив свои корабли исключительно полезными предметами? Когда они
запретили своим отпрыскам  сохранить  детские сокровища,  опасаясь,  что  те
станут сентиментальными  и  не смогут  приступить к колонизации Проциона XII
без слез и сожалений и о погибшем мире, и об оставленном щенке?
     И все  же история  играет потрясающие шутки  с человеком! Им, бросившим
свои музеи и  сохранившим лишь бесстрастные микрофильмы, свидетельствующие о
том, что им принадлежало, еще  предстоит узнать, что человека нельзя  лишать
сентиментальности. Их  мощные мрачные корабли, перенесшие  их в чуждые миры,
станут  музеями  прошлого, постепенно разрушающимися на инородной почве.  Их
жесткая   функциональность   станет    источником   нового   вдохновения   и
алкоголических слез.
     Боже-боже,  что со мной творится?  Как я  разгорячился! А  ведь я всего
лишь хотел объяснить причину своего раздражения.
29 мая 2190 года.
     Я принял несколько  решений. Не знаю,  удастся ли мне осуществить самое
главное из них, но я попытаюсь. Больше всего теперь я нуждаюсь  во  времени,
так что буду делать меньше записей в этом  дневнике, если мне вообще таковые
удастся делать. Постараюсь быть как можно более кратким.
     Начну  с  самого незначительного: я решил назвать мальчика Леонардо. Не
знаю, почему я  решил дать ему имя в  честь человека, который, с моей  точки
зрения, несмотря на все свои таланты или, скорее, благодаря  им, стал  самым
выдающимся   неудачником  во  всей  истории  ис